Посещение Мира

Виктор Славянин

Посещение Мира

Душа – Богу,

сердце – женщине,

долг – Отечеству,

честь – никому!

Дуэльный кодекс

1

«Опять этот треклятый рассвет! – раздражённо подумал Мещеряк, заметив на бескрайнем ночном небе чуть приметную серую ниточку горизонта… Он неспешно шагал ночной степью, пристально вглядываясь в темноту перед собой. – Шо тот волк… Снова прятаться… Скорее бы это кончилось…»

Разглядел на чёрном фоне огромное смоляное пятно и, сторожко сделав десяток нерешительных шагов, понял, что это куст. Поравнявшись с ним, задевая плечом ветки, намерился идти дальше, но зацепился ногой за что-то твёрдое, торчавшее из земли. От неожиданности присел, и готов был даже упасть на землю, затаиться.

«Корень!? – Ожёг испуг. – Чертяка! Как железный. Хорошо, хоть не бабахнуло».

Опустился на колени и принялся ощупывать занывшую от боли ногу. Ладонь внезапно коснулась холодного металла и, нервно дрожа, заскользила медленно под куст. Пальцы нащупали толстый круг, похожий на колесо, а затем, обогнув тонкий лист щита – рифлёный, точно паханый, кожух станкового пулемёта. Раздвинув ветки, он попытался пролезть глубже в куст, но, ужаленный колючками шиповника, выругался и с силой дёрнул пулемёт. Ветки, хрустя надломленными суставами, отпустили его. Машинально отвернув пробку на кожухе ствола, Мещеряк сунул в отверстие палец – вода была у самого верха, – попробовал на язык, сплюнул.

«Свежая. Спрятали недавно, видать… – Обрадовавался неожиданной находке. – Значит, скоро за им придут. – И внезапную радость снова сменила тревога. – Вот только мне с хозяинами этой балалайки встречаться нету никакой пользы… окромя вреда. От, имелись бы патроны, то может быть?.. Сторожить этую железяку, когда нечем стрельнуть – дело совсем дурное. Не найду – побегу дальше».

Мещеряк лёг на живот и, осторожно шаря пальцами возле корней, извлёк из-под веток две тяжёлые коробки, наполненные лентами.

«Ого! С таким добром можно около пулемёта полежать, как у бабы под боком. – И глянул с опаской в темноту за спиной. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним из ночного мрака. – Если кто сунется – то ещё поглядим… Куст в этом степу – получшей дота в Ирпене1».

Восток только-только начинал светлеть, выталкивая на небо еле заметную серую полоску горизонта.

– Раз судьбина так распорядилась, – сказал себе он, – надобно её послушать. Заночую тут часиков до двенадцати, а там солнышко припечёт и путь-дорожку высветит. Немца, даст Бог, не принесёт в этот околот.

Улегшись возле куста и подложив под голову коробку с патронами, Мещеряк выбрал на небе одиноко догоравшую звезду и стал смотреть на неё. Блёклая точка сначала горела ровно, затем начала мигать, прыгать из стороны в сторону, а потом исчезать. С неба, словно от самой звезды, опускался пряный аромат зреющего шиповника, перемешанного с запахами, неостывшей за ночь, полынной степи. Мерцание звезды, степные запахи убаюкивали. Он тряс головой, отгоняя сон. В издёрганной, переполненной тревогой, душе что-то стучало, как весенняя беспрерывная кпель, не позволяло заснуть раньше, чем высветлится рассвет. Потёр глаза кулаками и, чтобы не заснуть, взялся гадать о тех, кто оставил посреди поля пулемёт со свежей водой под рубашкой и банки с патронами.

«Запихнули его под куст не от лёгкой жизни… Это ж какую надо силу иметь, чтобы тяжесть этую на себе тянуть?.. Да ещё в жару… А если человек один остался? От как я… – Он взял пилотку и вытер ею вдруг взмокший лоб. – Так и вдвоём дурную железяку пихать – далёко не отнесёшь. А, может, где близко село?.. И пошли хлопцы-пулемётчики хоть малый кусочек хлеба попросить. Поночевать по-людски… Им хорошо теперь…– позавидовал он неизвестным ему хлопцам. – Сейчас бы поспать где-нибудь под стрехой соломенной, а не в этом колючем бурьяне…»

Мещеряк шёл уже три ночи, ориентируясь только по звёздам, а на зорьке закапывался, хоронился среди голой степи, как удавалось, и ждал темноты, чтобы идти дальше. И после трёх волчьих дней не мог равнодушно встречать рассвет, который своими первыми, ещё невидимыми лучами, истязал его душу, разрывая её на куски.

«А если немец эту пушку специально сюда прикатил? – Безотчётная тревога отгоняла назойливый давящий сон. – Я буду тишком спать, а они заявяться?.. Нет, – и как бы успокаивая себя, он подложил ещё и пилотку под голову. – Бандура эта, конечно, красноармейская. А то как!? «Максим» совсем старый. В Финскую уже стволы были с крышками для снега. И патроны на тряпку нанизанные, наверно? – Мещеряк открыл коробку, просунул руку, и нащупал знакомую жёсткую парусину. – У!.. Старье нашенское… Немец своей техники не кинет. Не на собственном же горбу её прёт… Не проспать бы, когда придут пулемётчики… – Он, последним усилием приподнял тяжёлые веки, нагруженные усталостью и предрассветной, неодолимой сонливостью. – Хлопцы картошки принесут… И цибули…»

Звезда сгорела.

На, начавшее просветляться, небо веки надвинули сплошную черноту… Мещеряк чувствовал, как душа, усталая, измотанная беспрерывным подзиранием, проваливается в мягкую чёрную пропасть… И не мог сопротивляться…

…И из этой черноты, с той стороны, откуда он пришёл, донёсся слабый шорох сухой травы, точно по ней тянули срубленное дерево, а затем отчётливо послышались неторопливые шаги. Шум двигался прямо на него.

Сон слетел.

Повернувшись как можно тише на живот, чтобы не выдать себя, Мещеряк прижался к земле и, нащупав рукой патронную коробку, стал торопливо доставать из нее ленту. Патроны, скреблись с ужасным грохотом о железные стенки коробки.

«Сколько раз долдонил! – выругал себя он. – Заряди, сперва, а уже потом спать! Не успею! От, точно, не успею! – Пальцы суетно забегали по замку патронника. – А, может, это за пулемётом идут?»

Шаги неспешные, размеренные, как показалось, даже лениво мягкие, стучали совсем близко. На ещё тёмном фоне неба уже можно было разглядеть силуэт с винтовкой на плече.

«Наш, – вцепился в него глазами Мещеряк. – Трёхлинейка… И вещмешок добрый. И бежит нескоро. Видать, без дела особого бежит… Значит, знает куда… Показал бы дорогу, служивый… От, если б он из нашей бригады? Кому ж тут быть сейчас?.. А, может, и из другой… Если не торопится… значит, пожрать у него имеется… Вдвоём бы… Он, сперва, посидит, а я посплю. Потом он поспит…» – И уступая, высасывающему нутро, голоду и желанию

по-детски безмятежно выспаться, осторожно свистнул.

Силуэт от неожиданности замер, а затем повалился на землю, как пустой мешок.

Не сводя глаз с того места, куда упал незнакомец, Мещеряк продолжал суетно заправлять ленту в пулемёт.

«От, старый дурень! – снова выругался он. – Эта железяка без второго номера больше двух патронов и не стрельнёт! А где я тут возьму себе второго номера!? Этого бахну… И опять сам один».

Он громко щёлкнул крышкой патронника, надеясь этим напугать незнакомца, и крикнул осторожно:

– Эй, ты хто!?

Темнота молчала.

– Ты кто? – уже смелее повторил Мещеряк. – Или ты глухой? Где немцы – знаешь?

– Нет! – ответил из мрака тонкий не то детский, не то женский голос, и в свою очередь спросил: – А ты кто?

– Свой! А ты давно по степу бродишь?

Но темнота промолчала.

– Из какой части? – спросил Мещеряк, в душе надеясь, что случай свёл его с однополчанином.

Вместо ответа из темноты долетел щелчок передернутого затвора.

– Не балуй самопалом! – Мещеряк безбожно выругал-

ся, как всегда уверенный, что отборный мат – лучшее лекарство против глупости. Но, сознавая, что брань не поможет, сказал: – Я из полка Егорова. Танкового. Знаешь?

Однако незнакомец не ответил.

– Из Девятой армии, – подождав минуту, добавил Мещеряк, поняв, что ему не верят.

– Кто у вас командир? – вдруг спросила темнота мягким, почти певучим голосом.

– Подполковник Егоров, – радостно ответил Мещеряк. – Знаешь?.. А ротный – Горячкин…

– Каких командиров знаете ещё? – звонко, с радостной заинтересованностью, спросила степь.

– А ты кто такой мне допрос тут выделывать?.. – возмутился Мещеряк. – Иди… куда шёл! Очень ты нужный! А то ляпану из «Максима»! Не то, что про командиров не вспомнишь, а забудешь, как тебя зовут!

Он развернул пулемёт в степь, подтянул коробку с лентой к щёчке, но вместо того, чтобы лечь и глазом ловить незнакомца в прорезь щитка, встал на колени, выпрямил спину, принялся сует-

но поправлять гимнастёрку на поясе.

«И зачем я на его кричать стал?! – Мещеряк остался недоволен собой. – Он меня не знает, я – его. А если это девка? Ещё и, правда, уйдёт. У ей жратва обязательно имеется. Девки… они запасливые. А то чего б я молчал, когда зовут? У кого харчи есть – всегда молчат… А девки особенно. – При мысли, что там за темнотой лежит женщина, сердце его вдруг забуянило, по телу медленно поползла горячая волна. Он машинально схватил пилотку и, напялив, стал аккуратно поправлять волосы над ушами. – С мужиком идти легшéй, конечно… А с девкой интереснéй…»

– А сами откуда? – неожиданно вырвался из темноты радостный возглас.

Мещеряк дёрнулся, словно ужаленный. Прилип к пулемёту и ответил заученно, как школяр, не поняв, чего от него хотят:

– Из Киева.

Неизвестный, видимо, спрашивал о другом. И, не ожидая такого ответа, долго молчал, а потом поинтересовался:

– А куда смотрит хвостом конь Богдана Хмельницкого?

«Для какого дьявола мне тут твой Хмельницкий!? – выругался про себя Мещеряк, но в мыслях представил памятник гетману. – Когда на трамвае от Прорезной едешь, то хвост в окно глядит, и когда к Оперному – он опять же в окне болтается… И булава тоже». – И крикнул:

– А бес его знает! Ты ещё чего спроси про Киев, я тебе разобъясню.

Степь молчала.

– Не слышишь?… Ну, хоть как на Евбаз2 или на Сенной базар проехать?

– Я ничего о Киеве не знаю.

– Для чего тогда спрашиваешь!? – Мещеряку захотелось снова выпустить несколько крепких слов, но желание повстречаться с женщиной среди степи не позволило.

«Голос совсем на мужикастый…– с радостной надеждой решил он. И его облил сладостный жар. – А, точно, там девка!» – И помолчав, осторожно спросил:

– Сами вы откуда будете?

– Из Москвы.

– Давно в кадровой?

– В июле призвали, – ответила темнота.

– Так вы?.. – Он запнулся, понимая, что женщина, призванная

в армию, не может быть пострижена налысо. – Небось, сами про свою Москву ничего не знаете. – И заискивающе поинтересовался. – От, скажите – на какой вокзал поезд из Киева приезжает?

– На Брянский.

«Может, и на Брянский, – подумал Мещеряк. – Я у вас отродясь не был». – И добавил вслух:

– А из Жмеринки – на Жмеринский?

Незнакомец тихо хихикнул и сквозь смех, как добрый учитель, пояснил уже уверенно по-мужски:

– Нету такого вокзала – Жмеринского.

– Тебе виднее, голомозый! – Мещеряк равнодушно отпустил несколько увесистых крепких слов, поняв, что утро подбросило ему не женщину, а какого-то юнца, и подумал:

«От так!.. Судьбину не обманешь. А что человек этот – не девка, так на то она и война. Тут на баб не разгуляешься. И не верит мине, лысая голова… Так какой дурак на середине голого степу верить другому сразу начнёт?»

Небо в одночасье посветлело. Над горизонтом полыхнула тонким красным прищуром заря, а следом выглянул пылающим зрачком краешек солнца, и его лучи сразу прогнали остаток ночной серой пелены. Вместе с солнцем из предрассветной дымки выплыла бесконечная выгоревшая равнина. Мещеряк начал злиться, глядя, как неудержимо выползает жаркое августовское солнце, разрывая редкие серо-белые тучи, вымазывая их лоскуты кровяными подтёками. И куст шиповника в одно мгновение потерял все необъятные ночные размеры: человек был виден теперь почти со всех сторон.

«Лучше тебе никогда не появляться! – Щурился Мещеряк. – И этот проверяльщик лысый туда ж, твою мать!.. Куда конь хвостом глядит!? Ему что, в зад глаза кто вставил? Штаны бы тебе стянуть да по твоему голому заду съездить от этим шиповником… Тогда знал бы, про чего спрашивать…»

Он посмотрел на то место, где лежал незнакомец и громко рассмеялся. Метрах в тридцати, не далее, из ложбинки на фоне серо-жёлтой земли виднелась светло-зелёная клякса форменки.

«Закопался, называется! – С чуть заметным раздражением ухмыльнулся Мещеряк. – Моя б воля, тебе как раз соли из «бердана» сыпануть!» – И крикнул, как кричат незадачливому приятелю-неумёхе:

– Эй, храбрый Янкель, забери свой зад! Немец тебя по нему мигом углядит и одним залпом две половины срубит. Давай сюда.

– Идите вы сюда.

– Я в укрытии, а тебя из всех боков видать. Спрячь задницу сперва, а потом командуй! Ты, никак, старшина или кто?

– Я – красноармеец.

– А я – сержант! – повысил голос Мещеряк. – Аж два треугольника имею. По уставу – тебе командир. И приказываю! До меня бегом! И быстро! А то пальну!

Человек в ложбине вдруг вжался в землю. Он ещё несколько минут лежал, должно о чём-то раздумывая, затем встал на колени и, опираясь на трёхлинейку, как на посох, медленно поднялся.

– А ну, ляж! – крикнул Мещеряк. – И не моги вставать! Божий день кругом! Немец, як коршуняка подлючий, где-то летает и всё видит! Ползи, дурная башка!.. Только гляди не стрельни случаем. Винтовка сама может бабахнуть…

* * *

Мещеряк стоял на коленях и смотрел на ползущего, как на диковинку.

– Как ты тут очутился? – спросил он вместо приветствия, когда незнакомец уселся неуклюже возле куста, гоготовый в любую минуту сбежать.

Это оказался совсем молодой красноармеец, худой, сутулый, с прыщеватым, бледно-серым круглым лицом и огромными голубыми глазами, которые светились тревогой. И, натыкаясь на взгляд Мещеряка, он по-девичьи смущённо опускал их, прикрываясь, как шалью, густыми белёсыми бровями. Между этими широко посаженными кружочкам чуть заметно торчала кнопочка носа, походившего на большую фасолину. А чтобы этот шарик не скатился с лица, его подпирала тонкая длинная ниточка плотно сжатых губ. Он был одет в свежую командирскую форменку, в синеватых петлицах которой вместо «кубарей» одиноко белели сабли, схваченные кружком.

– Напугал ты меня крепко, хлопец. Слышу – кто-то идёт, а у меня пулемёт незаряженный. Шлепнул бы я тебя, как глупую куропатку… Сперепугу, – сказал Мещеряк, отвечая улыбкой на искрящийся взгляд, и подумал: – «Ай, какой молоденький да красивенький. И чего тебе на этой войне быть? Никак тебя мамка потеряла, а теперь убивается, сердешная. Такие должны долго жить и глаз людской радовать. Ну, я тебя до своих доведу. Какаясь девка мне спасибочки потом за тебя скажет…» – И делая серьёзный вид, пояснил, точно оправдывался: – Ночью не разберёшь… где свой… А вот, что тебя надыбал – это здорово… Пожевать бы сейчас. – И вопрошающе посмотрел на парня.

Красноармеец, казалось, совершенно не слышал слов. Он настороженно рассматривал Мещеряка, обдавая его короткими вспышками голубоглазого огня, и старался устроиться удобней. Сел рядом с пулемётом, подтянул к ноге трехлинейку и, не выпуская её из правой руки, вместо ответа спросил звонко:

– Документы у вас есть?

– А зовуть тебя как? – спросил Мещеряк.

– Документы покажите.

Красноармеец надул щёки, чтобы добавить лицу серьёзности, но из этого вышла смешная детская гримаса.

«Пустое место, а порядок в степу наводить, – подумал Мещеряк, радостно глядя на парня. – Одной рукой, как комара, придавил бы». – И не сдерживая улыбки,

сказал добродушно:

– Если надо, то гляди.– Расстегнул карман гимнастёрки, достал оттуда толстую пачку бумаг, перевязанных дратвой, и протянул их незнакомцу. – Тут у меня всё. Даже последняя увольнительная сохраняется. За двадцать первое июня… Не успел я её сдать. Она сейчас поглавнéй красноармейской книжки будету… Я уже до своей палатки, где у меня койка, подбирался, как самолёты нас бомбами закидывать стали. Загулялся я мало-мало. Запоздал из увольнения. Если б не проклятый немец – десять суток «губы» схлопотал бы. У нас замполит – мужик был, будь здоров! Никому не спускал. Накрыло его прямым попаданием в первый же день…

Парень осторожно отложил трехлинейку, взял тонкими, длинными пальцами свёрток неловко дёрнул за конец нитки. Она развязалась, и ему на колени упал десяток фотографий молодых женщин.

– От у этой я и был, как немец попёр, – сказал Мещеряк, взяв одну карточку и следом подбирая другие. И продолжая улыбаться, спросил: – У тебя пожрать имеется чего-нибудь?

– Фамилия как? – Парень, не слушая, внимательно разглядывал увольнительную.

– Или ты читать не наученный? Младший сержант Мещеряк, Матвей Самсонович. Рождения девятьсот первого. Правда, про это там не зазначено. Ну, это так… Проверяй, проверяй! До ночи далёко.

– Я имею право всех проверять. Всех незнакомых и подозрительных, которых встречу, – авторитетно заявил парень. – И почему увольнительная не на машинке напечатана, а карандашом

написанна?..

– Карандашом? – озадаченно спросил Мещеряк. – Зато печать настоящая… А ты сам-то кто такой будешь? – С деланным любопытством начал разглядывая петлицы своего нового знакомого. И подумал: – «Если бы хоть энкэвэдист задрипанный… Так тогда, понятно, выкладывай без разговору… А то лошадник вонючий. И сразу – докýменты». – И добавил: – Форменка на тебе вроде как парадная, начальственная… Точно, на какую выставку привезли… А где ж твой конь, кавалерья?.. Шашка?..

– Мы – не кавалерья! – жуя губами воздух, выдавил

боец. Губы его плотно сжались и исчезли с лица. – Мы… – Он долго молчал, глядя то в песок, то в бумажку, о чём-то раздумывая. – Я из специального десанта.

– Так у вас и харчи должны быть специальные. Я тоже был в десанте… Целую неделю. Как на Финскую забрали… Сразу в десант назначили. В лыжный. И тоже новенькую форму выдали… А со мной в роте такие, как ты, молодые были. Из Ташкенту. Это очень далёко… Мы, вот, с тобой говорим, а они ничего не понимали. Ой, как же они радовались новым ладным галехвам. В такой одёжке на фина идтить удобней… Вот только снегу они, ни в жизень, не видали, не то, что лыж. А им на сапоги эти длинные деревяшки примотали… и в атаку.. – Мещёряк вздохнул тяжело. – Их всех поубивало, хоть и в новых штанах были… – Помолчал и добавил: – А я для десанту не подошёл. Сильно старый для десанту… А, вот, харчи в десанте… да… От там харчи!. А теперь, видишь, до чего дожились. В степу стало тесно и на брюхе пресно. Я свою воблу давно закончил… Даже кости пережевал. Давай пожуём, если есть. А то с голоду помру. Уже двое суток ничего не ел.

Красноармеец вернул документы, развязал вещмешок, деловито порылся внутри и достал оттуда что-то похожее на прямоугольную коробочку, завёрнутую в белую тряпочку. Положив это себе на левую ладонь, пальцами правой осторожно распеленал свёрток. Там оказались, сложенные стопкой, пять коричневых сухарей. Парень осторожно, точно держал что-то очень хрупкое, протянул руку с едой к лицу младшего сержанта.

– Все можно? – спросил Мещеряк с опаской.

– Лучше один, – ответил боец.

Мещеряк схватил два кусочка, но второй сразу положил на стопку, делая вид, что это у него вышло совершенно случайно. И принялся жадно жевать. Сухарь оказался сладковатым, пропитанным ванилью.

– А как же тебя зовут, хлопец? – спросил он, хрустя сухарём.

Боец посмотрел на сержанта удивлённо, но отвечать не стал.

– Сперепугу имя забыл? – улыбаясь, поинтересовался Мещеряк.

– Александр.

– Ну, спасибо тебе, Александр, что ты мине встретился. Сержант бросил на парня благодарный взгляд, и снова усмехнулся мимо своей воли. Детская неуклюжесть и напускная настороженность бойца вызывали улыбку. – От голодной смерти спас меня, считай. Сухарь у тебя, прямо, невеста. Сладкий и пахучий. Хочется… и всё мало… А ты чего не ешь? Не голодный?

– Рано, – ответил боец, стеснительно отводя глаза.

– Так ты хоть воды попей. – Ему хотелось как-то особо поблагодарить парня за сухарь. Снял с пояса флягу, обшитую шинельным сукном, отвернул белую крышечку и протянул.

Тот, сделав несколько глотков нехотя, вернул стек

ляшку3. Затем аккуратно запеленал сухари и положил свёрток в вещмешок.

– Ну, я, малость, посплю. – Сержант поднялся во весь рост и взялся одергивать полы гимнастёрки, расправляя под ремнём складки. – А ты посторожи.

– Спите, – ответил парень, выказывая полное безразличие. Встал на колени и принялся внимательно разглядывать пулемёт.

– Если кто появиться – сразу меня буди, – сказал Мещеряк, зевая. – Мы с тобой теперь, вроде, как пулемётный расчёт. Ты будешь… С пулемётом можешь управляться? – И заметив, как от неловкости на лице парня дрогнули брови, добавил: – Вторым номером. А по инструкции надо три.

Он опустился на колени, подлез на четвереньках поближе к корням шиповника, чтобы укрыться большим куском утренней тени, и улёгся, подложив под голову коробку с патронами. Расстегнул пуговицы на гимнастёрке и подставил грудь набегающему из степи лёгкому ветерку. В воздухе, который начал пропитываться утренним зноем, пахло перегретой землёй, перестоявшими чабрецом и полынью, и, как ему почудилось, даже песнями кузнечиков, что звучали монотонно и оттого, сладко убаюкивающе, в столь ранний час. Под аккомпанемент однообразной песни он закрыл глаза, и ощутил, что из его уставшего тела стали уходить тревога и страх. Тот самый страх, который шёл всё время рядом с ним, как росомаха, преследующая раненного зверя, не позволяя забыть, что он совершенно один в зловещем, воюющем мире.

«Сейчас высплюсь добряче, – подумал Мещеряк. – Теперь не страшно. Хлопец добрый. Сухарь не пожалел, кавалерья… Молодец. И правильно… Для чего сразу два?.. А вечером ещё пожуём…»

Силы оставляли его. Не имея возможности сопротивляться, проваливался в сладкую тёмную пропасть.

– А вы – пулемётчик?

Сержант вздрогнул и сел. Иголки шиповника больно впились в голову. Минута, которую он спал, показалась вечностью.

– Кто идёт!? – На лице застыл испуг.

– Я спрашиваю – вы пулемётчик?

– Тьху на тебя! Напугал! За три года, пока на войне – я и пулемётчик, и шофёр, – нехотя ответил он. – Захочешь остаться живой – научишься двух зайцев догонять. Так ты сторожи, а потом я тебя сменяю. Только гляди не засни.

Накрыл глаза пилоткой и провалился в сон.

* * *

Мещеряк проснулся…

Солнце уже добралось до зенита. Тень от куста уползла в сторону. Вокруг плавала всё та же тишина степного стрекотания, только жара стала сильнее. Он зевнул и сладко по-детски потянулся, заламывая руки за голову. И в это же мгновение, словно вернувшись из небытия, уселся и начал лихорадочно поправлять гимнастёрку, как нерадивый боец перед командиром.

– Шура!? – тревожно спросил Мещеряк.

Боец спал возле пулемёта, свернувшись калачиком. Вещмешок он подсунул под голову, винтовку прижал к груди, обхватив руками и ногами.

«От тебе и часовой, – ухмыльнулся сержант. Он ещё раз потянулся с наслаждением. Встал, сбросил на землю ремень и, запустив под гимнастёрку руки, неуклюже принялся поправлять нательное белье, беспрерывно цепляя косым взглядом спящего бойца. Закончив, резким движением подтянул штаны и одёрнул гимнастёрку. – Пусть спит».

– А вы куда собираетесь? – раздался певучий голос за спиной.

Мещеряк вздрогнул от неожиданности.

– Надо, на всякий случай, оглядеться кругом, – выдавил он из себя, и остался стоять в нерешительности. – А то пока мы спали, может, немец нас окружил. Только и ждёт, когда мы из-под куста выскочим.

– А я и не спал вовсе, – сказал парень.

– Тогда ложись. А я покараулю.

Сержант поднял с земли ремень, затянул на выпирающем животе и долго возился с гимнастёркой, раскладывая складки веером на спине. Заметив, что боец пристально следит за его действиями, спросил:

– Ты чего на меня глядишь, как кот на мышу?

– Вы – младший сержант, а соврали, что сержант, – ответил парень, словно пропел. И в его словах была слышна обида обманутого ребёнка.

– Так и я ж тебя должен проверить, – смутился Мещеряк, пойманный на нелепой лжи. – Хитрость, можна сказать, военная. Младший сержант – разве это чин? – продолжал он, пытаясь хоть как-то оправдаться. – То самое, что боец, только уже командовать одним человеком имеет право. А если б ты, вдруг, с кубарями? Или аж со шпалой? Ты прикажешь – я сразу должен исполнить. Как по уставу положено. Ну, на всяк случай думал… дай, назначу себя сержантом. До того момента, как развидняться начнёт… А теперь и, взаправду, выходит, что я тебе командир…– Громко высморкался, вытер нос тыльной стороной ладони, весело улыбнулся, и заглянул в глаза парня. Голубые светлячки светили холодным блеском недоверия.

Улыбка медленно сползла с почерневшего от загара лица Мещеряка. Он смущённо отвёл глаза, пожалев, что упомянул о своём воинском старшинстве. И, усевшись, стал деловито разматывать грязные обмотки. Раскрутив правую, долго возился с левой. А когда стянул её, с некоторой опаской спросил, как будто вспомнил забытое: – А у тебя самого какой докýмент имеется?