Сионская любовь

Голод и жажда мучили меня, когда вчера предстал я перед городскими воротами. Вижу, город бурлит и кипит праздничным весельем. А у меня в душе мрак. Горько быть голодным и несчастным среди сытых и радующихся. Как вынести такое? Просил богатых о помощи, а они глянут на мое жалкое рубище – и отворачиваются. К вельможам важным кинулся, а этим законникам доказательства подавай, что я не лгу, и что вправду беда со мной стряслась. Какие у меня доказательства? Разве что брюхо вспороть и показать, как от голода кишки ходуном ходят? “Не будет вам божьего благословения!” – сказал в сердцах и пошел, не солоно хлебавши, а на душе еще горше.

И тут повстречался мне юноша с красивыми глазами. Пожалел меня, дал хлеба, мяса и вина на все дни праздника и одежду достойную подарил. Осчастливил и пропал, как сквозь землю провалился. Я всю ночь не спал, думал: “Как ловко скрылся с глаз, уж не ангел ли он, Богом посланный? Как найти добродея и благословить его? Весь Иерусалим переверну, все улицы и рынки обыщу и юношу найду!”

Утром я изрядно приложился к кувшину с вином, затем взошел на Храмовую гору и вижу: вот он, кого ищу, в толпе людей! Бросился к нему, давай обнимать, благодарить, а он отбивается, смеется: “Оставь меня, позволь пройти, обознался ты, человек!” Я уж сомневаюсь: “Может, и впрямь маху дал, по правде говоря, не мудрено ошибиться в моем-то положении”. Человек я честный – ошибку признаю и не скрываю. А все же я не отступился, выследил его и дошел до этого дома и теперь уж точно вижу: это он. Два раза об один и тот же камень не споткнусь. С места не сойду, пока сей прекрасноглазый юноша мое благословение ни примет”.

Тирца рассмеялась, выслушав рассказ.

– Будь добр, Амнон, прими благословение, тебе причитающееся, – сказала она.

– Твой хмель пройдет, чудак, и поймешь, что за другого меня принял, и вино тому виной, – сказал Амнон своему восхвалителю.

– Тогда клятвою клянись, что не ты, юноша, одарил меня!

Не успел Амнон и рта раскрыть, как прочие слушатели дружно вступили в разговор.

– Я верю ему, хоть он и пьян! – не сговариваясь и враз, воскликнули Тирца, Тамар и Тейман.

– Твоя взяла, приходи завтра к Рыбным воротам, я там остановился в доме Имны Кармельского, – сказал Амнон, весьма смущенный.

– Слово твое – закон для меня! Я зарок дал: если по скромности станешь скрывать свои благодеяния, я их открою. У городских ворот, принародно и во всеуслышание. Не спорь, прошу. Чем нехороша человеку добрая слава!? Возжелай Господь давать таких сыновей царским сановникам из колена в колено, и навеки воссияет над землей город Давида!

Тирца и Тейман с восхищением смотрят на Амнона. Тейман обнял его и говорит горячо: “Воистину люблю тебя, ты друг мне и брат!”

Азрикам осаждаем со всех сторон

Поток славословия был прерван приходом Азрикама. Пьяница, что уж совсем было собрался уходить и готовился сделать первый шаг, узнал вошедшего и вновь приблизился к окну.

– А, вот он, молодчик! Видно, сынок богатея. Вчера я молил его о милости, а он лишь бранью меня угостил. Не стать ему, жестокосердному, важной птицей в Сионе.

Азрикам услыхал обращенную к нему речь.

– Как забрел в Иерусалим этот пройдоха? Пьяницей больше в городе. Прочь отсюда, покуда не кликнул стражников! Кнутом тебя, невежду, отрезвят и научат, как разговаривать с благородной особой! – не остался в долгу Азрикам.

– Вельмож зажиревших и к чужой беде глухих – вот кого кнутом стегать! – вошел в раж смелый прекословщик.

– Довольно дерзостей! Пьянство погубит тебя! – решительно вмешался Амнон.

– О, благородный юноша! Метким словом заткни глотку этому выскочке! Чтобы понял, что не в Иудее ему предводительствовать, а среди быков Башана искать рогатых почитателей.

Азрикам ринулся к наглецу – схватить и отдать в руки стражников, но тот с неожиданной прытью бросился наутек и живо скрылся в толпе. “Пусть бежит. До него ли мне? Вражда с родными тягостнее, чем с чужими”, – сокрушенно подумал Азрикам.

Тейман подошел к Амнону и тихо сказал на ухо: “Знай, этому юноше, Азрикаму, предназначена моя сестра Тамар, и, надеюсь, за спасение возлюбленной он примерно вознаградит тебя”.

Азрикам видит, как дружны Тейман и Амнон. Замечает невольные нежные взгляды Тамар, гостю предназначенные.

– Кто этот юноша, и откуда он? – спрашивает Азрикам у Тирцы.

– Да это же Амнон, пастух из Бейт Лехема, что спас нашу Тамар от хищного зверя.

– Пастух Амнон? – изумился Азрикам.

– До сего дня он был пастухом, пас стада твоего отца.

– Я весьма доволен этим работником, сильным и ловким. Спокоен за свои стада, хищники им не страшны. Отменно награжу за труд и возьму в расчет, что Тамар от гибели спас. Назначу старшим среди пастухов. Однако, удивительно мне его роскошное платье: не пастух, а царский вельможа. Великие деяния отвращают от пастбища?

– Одежду человек меняет запросто, зато сердце – неизменно, – вставила слово Тамар.

– Согласен, – сердится Азрикам, – сердце твое, Тамар, неизменно сурово ко мне. Ведь я спросил, почему пастух нарядился, а ты мне что отвечаешь?

– Благородство души, Богом данное Амнону, знатнее наследной семейной знатности. Люби Тамар и достойно почитай ее спасителя, – вступилась за обоих Тирца.

– Авишай отправил тебя в Боцру закупать мелкий скот. Каких баранов и овец ты пригнал, пастух? Не больных, не тощих? – обратился к Амнону Азрикам.

– Хороший скот куплен, мой господин, да не время сейчас говорить об этом, ведь святой праздник сегодня!

– Господь не укорит за рвение и деловитость: ведь жертвы, ему приносимые – его доля в стаде. А ты, молодой пастух, незнатности не стыдись, ремеслом и верной службой хозяину гордись, а крепости тела и духа – радуйся, – наставляет сверстника Азрикам.

– Проницательный Бог, глядя на мужа, смотрит вглубь, видит душу. Человек, если он без сердца, замечает лишь внешнее, о ближнем судит по знатности, ремеслу и мошне его, – сказала Тамар.

– Я хоть и человек, а не Бог, но в сердце твое глубоко заглянул – переменчиво оно. Ты еще и рта не открывала, да я уж предвидел: всякое слово, что скажешь – в пику мне. Дерзостью в споре берешь, а не истиной. Давеча догадался, что вселился в тебя другой дух, вот только не знал, откуда он, – с горечью заметил Азрикам.

Тирца почуяла надвигающуюся ссору.

– Не пора ли мужчинам зайти в сукку и отведать молодого вина с хлебом? А придет муж, и усядемся за праздничную трапезу, – благоразумно переводит она разговор на другое. “Хотя, кто знает, не полезнее ли добрая ссора худого мира?” – подумала про себя.

– Я не притронусь к пище, пока не уведомит меня коэн, что все пятьдесят жертв всесожжения, что я сегодня принес Богу, сгорели дотла. Не гоже человеку насыщаться раньше Господа, – торжественно заявил Азрикам.

– Все жертвы твои – всесожжения жертвы, а отчего не принес жертвы мирные, чтобы беднякам, да и коэнам тоже, мяса досталось? – спросил Тейман.

– А надо ли ублажать никчемных бедняков и снисходить до разговора с ними? Счастье нерадивым не помогает. Они нищие оттого, что труда чураются, а посему угощение им не положено. А уж если и кормить их, так принудить всемеро отработать съеденное – и от лени излечатся и забудут пороги обивать, – сказала Тамар.

– Дочь моя, твои ли это речи? – изумилась Тирца. И Тейман и Амнон удивились не меньше.

– Клянусь, не своими устами говорила! Одна благородная особа поучала меня вчера, – сказала Тамар и покосилась на Азрикама к стыду последнего.

Перемены в доме Иорама

Пока все переглядывались в недоумении, вошел слуга Азрикама и говорит хозяину, что случилась пренеприятная история, и домоуправитель Ахан просит его немедленно вернуться домой. Встревоженный Азрикам поторопился к себе, и слуга с ним.

Только двое ушли, а уж другой слуга Азрикама стоит в дверях с тем же делом: господина срочно требуют домой. Тирца успокоила посыльного, попотчевала вином и, не в силах совладать с любопытством, спрашивает, что в доме приключилось. Слуга поблагодарил за угощение, оглянулся с предосторожностью по сторонам и говорит: “Лишь в твоем доме, госпожа, я вспомнил, что праздник нынче. У нас праздничный стол отменен. Кроме сухой хлебной корки ничего сегодня не ел, а о вине уж не говорю. Молодой хозяин упоен благородством происхождения и о делах благородных позабыл. Все мы, домочадцы Азрикама, ждем, не дождемся новой хозяйки в дом – дочери твоей Тамар – тогда заживем хорошо”. А Тамар шепчет на ухо Тейману: “Не настанет этот день!”

Тирца не отступает, уговаривает слугу, расскажи мол, не таись от меня, из-за чего случился переполох. Хранить секрет нелегко, и слуга рассказывает: “Должно быть, известно тебе, госпожа, что прежний наш хозяин воевода Иорам имел обыкновение всякий праздник накрывать стол на четыре сотни душ и щедро потчевать бедняков, сирот, вдов, чужеземцев – всех обездоленных судьбой. Как вошел в права Азрикам – изменил обычай и велел домоуправителю Ахану раздавать с гумна и винодельни не в праздник, а накануне, да поприжимистей. Ахан же, негодяй и скупец, последней радости людей лишил, а слуг домашних голодом морит. “Для ленивых всегда праздник”, – его слова. Вчера пришли бедняки и потребовали положенное. А Ахан говорит: “Расходитесь по домам, вечером вернется господин и распорядится вино и хлеб вам вынести”.

В назначенное время вновь собрался народ, а Ахан отвечает: “Помочь не могу, хозяин не вернулся”. Люди разъярились, сговорились меж собой, окружили дом и кричат хором проклятия: “Вы, Ахан и Азрикам, немилостивы и безжалостны к слабым и посему Богу не угодны. Придет день, и дом этот, прежде святой и добрый, исторгнет обоих. Смешаетесь с пылью и прахом, как пустоцвет, ветром с маслинных деревьев сдуваемый”. Ахан испугался проклятий и стал посылать слуг одного за другим искать Азрикама”.

– Не трезвонь об этом у городских ворот, не позорь дом Иорама, – строго предупредила Тирца, потрясенная рассказом.

– Не сомневайся, госпожа, сохраню в тайне, – заверил слуга.

Вернулся Азрикам, подозрительно покосился на своего слугу и зубами скрипнул с досады, увидав его здесь. Тот поспешил исчезнуть с глаз.

– Господь одарил меня богатством, да слугами наказал, – жалуется Азрикам, – пьяницы и бездельники нерадивые. От домоуправителя до последнего побегушки – все к вину пристрастились. Я знаю наверное: напился пьяным Ахан и забыл и не исполнил мой приказ угощать бедняков, а те меня теперь проклинают. За что? Всех слуг проучу! С сего дня назареями станут, забудут вкус вина!

– Сдается мне, не привыкать им к назарейству, – не удержалась Тамар.

Новые горизонты

Гнев охватил Азрикама, но ответить не успел. Вошел Иядидья, а следом тридцать учеников пророков, приглашенных на праздничную трапезу. Появился и Ситри, брат Авишая.

– Здравствуй, юноша, Ты, кажется, у Авишая в учениках? – обратился Ситри к Амнону.

– Здравствуй, мой господин.

– А почему Авишай не приглашен на трапезу? – спросил Иядидья.

– Приглашен и скоро прибудет, – ответил кто-то из слуг.

– Да вот же он! – воскликнул Тейман, завидев Авишая в окне.

– Авишай, ты воспитал прекрасного юношу, верного, бесстрашного и скромного, – сказал Иядидья, указывая на Амнона.

– Скромность – лучшая приманка для похвал, – тихо, чтоб никто не услышал, пробормотал Азрикам.

– Я заглянул Амнону в сердце и узрел немало иных достоинств. Он слагает чудные песни во славу Сиона и задушевно поет их. И речь его чиста и благородна. А, главное, Господь дал ему то, что дороже всех сокровищ – он разумеет слово Божье и тянется к нему, – сказал Авишай.

– Чего ты желаешь, Амнон? Говори, я постараюсь исполнить, – сказал Иядидья.

– О, если только возможно, я бы хотел оказаться среди этих людей, – сказал Амнон и указал на учеников пророков.

– Как и знатность рода, рвение к знаниям открывает все поприща смолоду. Становись завсегдатаем в моем доме. Здесь и пропитание твое, – ответил Иядидья Амнону, – а вы, любезные ученики пророков, – продолжил хозяин, обращаясь к гостям, – если дорожите расположением моим, то примите в свой сонм этого прекрасного юношу, щедро передайте ему знания Божьего слова и укрепите природную праведность его.

– С радостью исполним, ибо великое счастье учить того, кто сам к учению тянется. Такого ожидают слава и почет у врат Сиона, – слаженно ответили ученики пророков, довольные своей долей, от других зависимой.

– Стол накрыт в сукке. Пойдемте все, насытимся дарами Господа, а затем обсудим дела.

Глава 7

Драгоценный мир

Праздничную сукку Иядидья устроил в красивейшем уголке своего чудного сада. Зелень листвы и аромат клумб вокруг. Стволы деревьев, стянутые тростником – это стены шалаша. Крепкие ветви наверху – крыша его. Званые гости сидят за столом, Иядидья во главе. Едят, пьют, и на сердце радостно.

Тамар красива в этот день особой красотою. На ней пурпурный сарафан с кружевом. Легкий румянец на щеках, брови оттеняют снежной белизны лоб, глаза ликуют, как утренняя заря. Она глядит через окно на сидящих в сукке. Смотрит, не насмотрится на любимого Амнона, но и ненавистного Азрикама к огорчению своему тоже видит: обстоятельства никогда не бывают целиком хороши или целиком плохи. Азрикам сидит справа от Иядидьи, за ним следует Тейман, а за тем – Амнон. Потом уж Ситри, Авишай и ученики пророков.

– Как хорошо, как покойно в бестревожной обители! Бог укрыл нас своим крылом, не робея, сидим в этой мирной куще, и даже самого Санхерива, царя Ашурского, грозу стран и народов, мы не страшимся, – с пафосом произнес Иядидья.

– Господь хранит нас от беды извне, но внутри Сиона зреют семена зла, – сказал один из учеников пророков. – Вот, я слышал, Шэвна, царский писец, сеет смуту в святом Иерусалиме и тем угрожает общему спокойствию. Нет в царстве беды страшнее смуты. Люди в простоте своей могут сказать: “Нет нам защиты ни от Бога, ни от помазанника его”. И опять Господь нам в помощь. Устами пророка повелел Он, не щадя, обуздать смутьяна, в дугу согнуть и в бараний рог скрутить. И думаю я, кто станет общему миру ущерб чинить, у того в собственной его душе никогда мир не поселится.

– Зачем в такой день говорить о дурном и слушать гневные речи? Господь хранит свой народ и дарует ему мир. Давайте лучше песню споем! – сказал Авишай.

– Пусть Амнон, наш гость из Бейт Лехема, споет во славу Сиона. Авишай хвалил его голос, – сказал Иядидья.

– Не по чину мне открывать рот перед знатными господами, – сказал Амнон, – но и не исполнить волю одного из них, гостеприимство мне оказавшего, я не могу.

И зазвучал чудный голос, и разлилась песня.

Простерто над нами мира крыло,

Надежно под крышей сукки и светло.

В Египте рабами томились столетья,

Но Бог милосерден, спас наши души,

Тору поведал нам в самые уши

И помнить велел беды лихолетье.

Ашур и Бавэль укротил Избавитель,

Сион обратил в святую обитель.

Песня взвилась над полями, лесами:

Помазанник Божий, народа святыня,

Навеки прочна престола твердыня.

Песня, – как клятва пред Небесами.

Простерто над нами мира крыло,

Украшен шалаш, и на сердце тепло.

Чужие цари не пугают войной,

Боже, храни наш Сион от раздоров,

Согласья побольше, не надобно споров,

Миром воздай нам мерой двойной.

Ученики пророков восхищены чудесным пением.

– Какие изумительные слова, какое красноречие! – восклицает один.

– Был бы Амнон из колена Леви – в самом Храме Господа радовал бы песней сердца! – вторит другой.

– Он завоюет славу для Иудеи! – присоединился к восторженным похвалам Иядидья.

– Он завоевал мое сердце, – шепнула Махе на ухо Тамар, и сама не отводит взгляда от статного юноши.

Город и деревня

Нежные эти взгляды не ускользнули от глаз Азрикама, и зашевелилась ревность. Скрыл ее льстивой и хитрой речью: “Известно, что земля Сиона щедро рождает велеречивых, да кто заметит дарование? Краснобаи все при царском дворе обретаются, поближе к богатым и знатным. А тем и дела нет до красных слов, коли они благословением и вниманием самого Господа одарены изобильно. А что до вельмож и воевод, так им день-деньской пророки и коэны красивые речи говорят. Другое дело – простолюдины. Что они слышат, кроме мычания быков и блеяния овец? И в учении Господа они невежественны, и речь их невнятна и пуста. Вот почему сей редкий юноша столь приметен, и давайте оценим Амнона по достоинству”.

Тут Ситри не усидел и вступил в разговор: “Не диво, что приближенный к царскому двору обыкновения придворных понимает. А я живу на Кармеле, среди лугов и полей, и хочу за крестьян и пастухов вступиться. Прошу терпения, если буду многословен.

Обидно слышать от Азрикама, будто простые люди Бога не знают. Верно, что в сановных палатах пребывают честь и почет, а в шатрах праведников – мудрость учения Господа. Зато богобоязненность и истинная вера нашли неизменную обитель в деревне среди простых людей. Пусть живут они далеко от Храма, но мысль о Боге близка их сердцам. И в пахоту и в жатву, и в сытое время и в голодное – всякий день они помнят Бога. Случится засуха, крестьянин воздевает глаза к небу и молит Всемогущего дать благодатного дождя и напоить иссушенную землю. И Небеса отзываются и щедро орошают поля. Бог благословляет людей зерном, вином, тучными стадами, а люди благодарят и воспевают Его, и сердца их полны радости. Насыщаются дарами Господа, а что остается – отдают беднякам.

Кто бывал в деревне, знает, как рано пробуждаются ее жители. Над землей царит предрассветная тьма. Луга сбрасывают пуховое одеяло ночного тумана. Мужчины отправляются в поле, а жены их – красивые, сильные и веселые – кто прядет, кто ткет, кто шьет: себя и семейство одеть. Радостно летят часы. Крестьяне трудятся в полях, зеленеющих на пологих и крутых склонах, холмы и горы подпирают небо, в голубизну алмазом вправлено дневное светило, и солнце заливает светом все вокруг. Веселой песней люди подхватывают трели и рулады птиц, и теплые лучи нежатся в ликующих звуках. Кто спросит, почему дорога нам красота, тот – слеп.

Подходит полдень, и работники возвращаются с полей домой. Хозяйка улыбкой встречает на пороге. Всем семейством садятся за стол трапезничать, чем Бог послал. Сон сморит детвору, и придет черед супружеским ласкам.

Крестьянин уж расположился на отдых после дневных трудов, а молодой обитатель каменных палат лишь продирает глаза. Как пирог в печи, вертится с боку на бок на ложе слоновой кости. Нечего делать – пора вставать, полдень как-никак. Спустил ноги на пол, слугу зовет. Тот спешит хозяина умыть, причесать, мирровым благоуханным маслом натереть. Слуга ублажает его, а тот стоит истуканом, словно Бог не дал ему рук. Наденет кафтан, кушаком подпоясается, шапку нахлобучит – и недоволен: постыло это платье, душа просит египетской ткани из лучшего льна с берегов Нила.

Царь Соломон говорил: “Суета и погоня за ветром”. Кабы я стал повелителем или судьей в Сионе, в первую голову изгнал бы за наши пределы купцов из Египта и Цура ливанского. Неужели доморощенной материей наготу не прикроем, кружевами своей работы платье не украсим и овечьей шерстью не согреемся?

На сей раз смирился избалованный барчук с домодельной одеждой, вышел за порог своего столичного дома и идет себе без цели от Угловых ворот к воротам Бенциона, а оттуда – к Водным воротам. Встречает братию ему подобных вертопрахов, и направляются все в питейный дом. Пьют вино допьяна, а уж в таком положении, известное дело, кривое становится прямым.

Дрянные это сборища, и нет в них добра. Зависть ссорит людей, и не спрятаться от злословия. Над честностью и простотой насмехаются. Потом поймут: ложь сладко целует, да больно кусает. Месть ищет крови загасить собственное пламя. Страсть, что проста и чиста в деревне, грязна и корыстна в сановных палатах. Золото и почести непроницаемой стеной заслонили людям любовь. Жадность и бессердечие толкают одних продавать красавиц дочерей, а тугая мошна и тщеславие наущают других покупать нежные создания. И обделенным любовью юным девам остается лишь пенять на злую судьбу друг другу да месяцу в небесах: стали добычей мерзких сластолюбцев, и быстро-быстро гибнет красота, как никнет роза от ледяного ветра.

А деревенские не избалованы и не изнежены. Зависть и клевета, злоба и месть, богатство и роскошь – неведомы им. В молодости сила их расцветает и до старости не увядает. Они рады своему уделу в мире и всегда благодарят Господа за счастливую долю.

К кому все недуги и немочи прилипают? К богачам! Беспутство убивает тело, а зависть сжигает душу. Оставьте палаты и дворцы ради полей и лесов. И простите за пышнословие”.

Так Ситри порицал злое и хвалил доброе, полагая причины того и другого известными ему.

Новое жилище Амнона

“Ситри, побереги сии речи на день поста или народного собрания. Сядешь у ворот и станешь порицать и славить. А нынче праздник у людей и у Бога. Сегодня радоваться пристало”, – с укоризной заметил Иядидья и налил всем вина. “Пусть так же обильно льется вино в эти кубки, как щедро Господь изливает благодать на города и деревни, различия меж ними не делая”, – примирительно закончил Иядидья.

И по второму и по третьему кубку вина выпили званые гости и захмелели. Азрикам с жадностью пил – чтоб подсластить горький вкус черного дня и залечить уязвленную гордость.

– Я слышал, твой домоправитель Ахан запер хозяйские кладовые и отказал беднякам в подаянии, – сказал Иядидья, обращаясь к Азрикаму.

– Ахан вполне заслужил осуждение, и мой гнев его не минует. Я хотел бы послать твоего слугу, чтоб передал Ахану мое распоряжение немедля одарить людей, – сказал Азрикам.

– Похвальное намерение. Всегда помогай неимущим, следуй путем Иорама, отца твоего.

Поневоле и нехотя Азрикам отослал гонца – с неизбежностью не поспоришь.

Подошел вечер, гостям пора расходиться. Ученики пророков заверили Амнона в их дружбе и расположении, благословили хозяина и его дом и покинули гостеприимную обитель.

И Амнон собрался уходить, но Иядидья задержал его.

Азрикам пригласил Теймана и Тамар к себе домой продолжить веселье до утра. Тамар отговорилась, а Тейман приглашение принял, и Зимри с ним.

– Отпусти Амнона с нами, – попросил Тейман отца.

Иядидья вместо ответа обратился к Амнону.

– Я назначил тебе для жилья комнату наверху с окном, выходящим в сад. Пропитание и все прочее, потребное тебе, заношу на свой счет. А ты наберись сил и духу и неотступно следуй предназначенному тебе свыше.

Иядидья проводил Амнона в комнату. Ситри, Авишай, Азрикам и Тейман присоединились: любопытно поглядеть.

– Видишь – кровать, стул, стол, светильник. А это – арфа и кинор. Ты ведь любишь играть! – воскликнул Тейман.

– Не заслужил я этого всего! – вскричал в изумлении Амнон.

Никто ему не ответил. Все спустились вниз, и он остался один в своем новом жилище, а в голове и в душе – сумятица.

Праздничный город бурлит, шумит. Пение на сионских холмах, радость на улицах и площадях. Молодые, взявшись за руки, ведут хоровод, а старые смотрят на них в умилении: и мы такими же были. Люди славят Бога и помазанника его.

Масляным лампам, как звездам, нет числа. Они осветили и Храмовую гору, и праздничную толпу, и башню Давида – твердыню Иерусалима. Блестящими сапфирами испещрили небо и землю ночные огни. И луна помогает огням, и, как днем, светло в Иерусалиме, обители Господа.

Амнон стоит у окна, завороженный великолепием праздничного Сиона. По саду идут Тамар и Маха. Завидев Амнона, Тамар отослала спутницу с поручением, а сама подошла к юноше.

– Я чудные вещи слыхала, Амнон, – сказала Тамар. – Дед мой Хананель видел во сне юношу, как две капли воды на тебя похожего. И будто бы жил тот в нашем доме и стал велик. Ах, если бы сон обратился явью, и открылись бы все богатства сердца твоего! Скажи мне, Амнон, где твоя родина?

Глаза Амнона увлажнились.

– Полно, красавица! Не береди мне душу пустыми снами. Я-то стану велик? Я не знаю ни рода своего, ни племени, и Авишаю они не ведомы. У чужого человека он купил меня младенцем, которого тот нашел в поле.

– Пожалуйста, не грусти. Так много тебе дано: и красота, и сила, и благородство. Здесь в тебя влюбится любая девица!

– Да только отец ее не зачтет мне красоту за богатство, а силу – за знатность. Рассудительностью обуздаю сердце.

– Кто знает, а вдруг найдется в Иерусалиме одна, которой дороже жизни любовь твоя, а знатность – безделица!?

Тамар собиралась добавить что-то еще, но вернулась Маха и сказала, что Тирца ждет их и зовет погулять вместе по праздничному городу. Позвали Амнона и вчетвером вышли из дома и присоединились к радостным горожанам. Тамар думает: “Родина Амнона неизвестна, как и у юноши в ночном видении Хананеля. Дед говорил, что тайна с годами откроется”. И мысль эта весьма увеличивает надежду.