Сионская любовь

Наама, минуты лишней не медля, сделала, как надоумил Ахан. Вышла через окно и исчезла в ночи, спасая свою душу. “А вы, – говорит Ахан ее служанкам, – бегите прочь, спрячьтесь в укромном и надежном месте, и гроза стороной пройдет”. Он указал им дом, где скрыться, плотно запер за ними двери и зажег огонь. Плач и стоны раздались из-за стен и скоро потонули в дыму и треске пламени. Кто-то любит ближнего, другому милы его крики в огне.

“Теперь-то уж из домашних Иорама никого в живых не осталось, кто бы нас с тобой знал, – потирая руки, сказал Ахан, обращаясь к Хэле, – обними покрепче нашего сыночка Наваля и впредь зови его Азрикам. И поторопимся назад к пожарищу”.

Только Ахан сделал наставление жене, как сбежались жители соседних домов, и супруги тотчас заплакали и завыли, запричитали и заголосили. Тут Иядидья и Тирца показались. Руками всплеснули, за голову схватились: “Какое несчастье, поспешим, люди, к дому Наамы!” Пришли и видят: дом пуст, ни души.

– Куда исчезла Наама? – вопрошают Тирца и Иядидья.

– О горе, горе горькое, – возопил в ответ Ахан, – я сегодня замешкался, трудясь в поле, и, как вернулся, чую запах серы бьет в нос. Первым делом кинулся выручать госпожу мою Хагит и деток ее. Вижу: она через окно протягивает Азрикама моей Хэле и вновь скрывается в дыму – спасать старших сыновей, да поздно – безжалостное пламя пожрало всех, не уцелела ни одна живая душа. Я кинулся к дому Наамы – нет ее. Тут вспомнил о родном дитяте – вот кого надо избавить от гибели – и опоздал!

– Дитя мое, сынок, плоть и кровь моя! Погиб! Проклята будь ревность Иорамовых жен, души живые невинные она погубила! Горе, горе! – кричит Хэла.

– Вчера схватились промеж собой, – говорит Ахан, – и в гневе кричит Хагит сопернице: “Будет с тебя, Наама. Приворожила Иорама, любовью его силу свою обрела. Нет более мужа нашего, и сыновья мои наследуют его. А ты, несчастная, хоть и понесла, промучаешься родами понапрасну и родишь ветер. Сыновья мои вырастут и укажут тебе на дверь, и не видать тебе, чужачке, удела в наследии!” – вот как сказала Хагит Нааме, – закончил Ахан.

Изумленные, потрясенные слушают Иядидья и Тирца. Тут показались из тьмы горячие головы, жаждут мщения.

– Где Наама, где лиходейка-поджигательница? – кричат мстители.

Не отвечая, обращается Иядидья к верным слугам – Ахану и Хэле.

– Несите малютку Азрикама в мой дом. Ты, Хэла, живи у меня, станешь кормилицей мальчику. Так спасем от забвения имя славного воеводы Иорама, и светильник его не угаснет, – сказал Иядидья.

– Где супостатка, где изменница? – не отступают стражи минувшего дня, – кровью ее погасим пламя! – вопят они в гневе.

– Подождем, время укажет на ее убежище, – говорит Иядидья.

Судьи кругом

Наама поспешает к родственнику Авишаю, что отвечает за стада Иорама в Бейт Лехеме. Авишай препроводил гостью к брату Ситри, а тот нашел ей пристанище на Кармеле.

Истекли двенадцать дней, и Наама родила близнецов – сына и дочь, и дала им имена Амнон и Пнина.

Тем временем Хэфер и Букья пришли к городским воротам и обратились к старейшинам и судьям с благонамеренной речью:

“Прибыли мы с филистимлянской границы. И в пути видели, как шествует по дороге караван, спускается к Экрону. В запряженной лошадьми повозке сидит Наама, жена Иорама, а справа от нее – некий юноша. За повозкой тянутся верблюды, груженные всяким добром, замыкают караван две рабыни верхом. Мы спрашиваем Нааму: “Кому это добро?” Наама в ответ: “Это дары наместнику, командиру над филистимлянскими воеводами. Хочу выкупить мужа моего. А юноша, что со мной – вестник от Иорама”. Мы с пожеланиями: “Бог в помощь, и пусть с миром вернется супруг твой на родину”. Лишь добрались до Ирусалима, оглушила нас новость о постигшем дом Иорама страшном горе. Вот мы и явились к вам, старейшины и судьи, рассказать, что наши глаза видели, и уши слышали”.

– Возмутительное дело, – говорят судьи в один голос.

– Этот случай запишем в памятную книгу, дабы не стерлось из памяти людской пятно греха, что на этой женщине, – постановил судья Матан.

Решивши так, пошел Матан к Иядидье и гневно потрясал кулаками, рассказывая о постыдном деле.

– Ясно, как божий день, поселилась в доме Иорама смертоносная ревность и погубила живые души, – сказал Матан, глядя на Тирцу.

– Достойнейший муж, – с жаром продолжил судья, – чашу горя и потерь выпьет до дна. Наама, супруга беззаветно любимая, изменила, оставила его, нашла убежище едва ли не у врага. Злобой сожгла дом и преступным огнем погубила соперницу и невинных младенцев. К собственным малюткам немилосердная, ради полюбовника в чужой земле кинула родные края.

– Вот урок для мужчин! – выпалила Тирца, – лишь одну женщину вмещает сердце, и нет иного пути познать любовь!

– Как славно, что ты понимаешь это, милый, – продолжила она, с нежностью обращаясь к мужу, – а придет время, и для Тамар уготовим ту же судьбу.

Тут заговорил Иядидья.

– Выходит, негодное дело свершила Наама. Верный знак криводушия. А посему я вопрошаю: хорошо ли будет, если чадо ее станет наследовать Иорама? И отвечаю: Нет! Лишь Азрикаму положены сии честь и благо. Ему же предназначена Тамар, и быть ей у него единственной, – убежденно изрек Иядидья. Тут глянул он на малютку Азрикама, и жалость засветилась в его глазах: вот он, последний непотухший уголек, что остался от погибшего в огне славного дома.

Дети растут

Через год Тирца родила сына и дала ему имя Тейман. Вместе росли трое деток в доме Иядидьи. Словно нежные бутоны на грядке – Тамар и Тейман, и колючий терновник меж них – Азрикам. С младенчества злая порода его будила дурные помыслы в сердце, да и ни статью, ни красотой он не вышел. Иядидья, верный клятве, данной отцу мнимого Азрикама, не замечал, что сын непригож.

Ситри, не в силах вырвать языки клеветников, укрыл Нааму от злой участи в укромном месте на горе Кармель. Твердо знали Ситри и Авишай: чтобы уберечь от беды детей мнимой поджигательницы и изменницы, надо крепко хранить тайну Амнона и Пнины. Жена Ситри навещает изгнанницу и приносит ей и младенцам-близнецам Амнону и Пнине пищу и все прочее, потребное для жизни. Ситри замечает, однако, что в скудости и бедствиях изгнания невмоготу Нааме поднимать двоих.

Когда пришло время отнимать малюток от груди, Ситри препоручил Амнона заботам брата Авишая, а тот отдал дитя на попечение к почтенному старцу, пастуху, сказав, что некий человек нашел мальчика в поле, и он, Авишай, купил у того находку.

Амнон рос в доме пастуха, и с каждым годом увеличивалась красота отрока, да некому было замечать перемен. Лишь Авишай носил его образ в сердце. Умер почтенный старец, и Авишай определил Амнона в подмогу взрослым пастухам, стада Иорама пасти. И видят люди, что Амнон для Авишая – бесценное достояние, неразменная монета.

Миновали годы, и Наама покинула убежище. Ситри смастерил для нее небольшую хижину в горах среди кипарисов, и там и поселилась она с дочерью Пниной и старой женщиной помощницей. Добывала себе пропитание вместе с бедняками тех мест, собирая колоски с полей мужа своего Иорама. Людям этим сказала о себе, что она филистимлянка, была прежде замужем за человеком из Иудеи, да вот, овдовела.

Глава 3

Царь Хизкияу

Шел четвертый год правления Хизкияу, царя Иудеи, сына царя Ахаза.

Долго терпел всемогущий Бог мерзость идолопоклонства, что в нечестивое царствование Ахаза губило сынов колена Эфраима, жителей Израиля. И, наконец, зловеще возгорелись ревность и гнев Господа, и настигла язычников заслуженная кара. Наслал на них Всесильный орды царя ашурского. Словно острой бритвой провели по земле грешной страны чужеземные наемники. Грозная волна смыла и тельцов Бейт-Авена, и идолов Дана, и всех поклонявшихся им – заодно. Вытеснены были израильтяне в Халах и Хавор при реке Гозан и в города Мадайские.

Иудея и Израиль. Две страны – две сестры. И единый народ. Иудея содрогнулась, видя, как тяжела рука Господа, карающего за тяжкую вину сестру ее Израиль. Нашла в себе силы Иудея, укрепилась духом, не свернула с путей Господних и осталась верна любви к царю своему Хизкияу, помазаннику Божьему и семени славного царя Давида. А еще скажем о Хизкияу, что он непреклонен был, изгоняя идолопоклонство из Иудеи, в которой правил, и истинно скорбел о муках неподвластной ему грешной земли Израиля, и посему народ любил своего владыку во все дни его царствования.

Идола – прочь!

Случилось, в то самое время некий человек, бежавший от судьбы изгнанников колена Эфраима, пришел с севера, из пределов Шомрона, к самой сионской границе и остановился на пороге иудейского царства. В руках он нес деревянного идола – божество для поклонения.

Пришелец отбросил подальше свою ношу и с жаром произнес: “Лежи себе тут, жалкая деревяшка! В иудейском царстве мне не нужен истукан. Десять лет служил тебе, повсюду скитались вместе, терпели друг друга. Высоко над головой возносили мои руки деревянный лик, и люди поклонялись ему. Я вселял страх и благоговение в людские сердца, и это – твоя заслуга. Говоря с людьми моими устами, ты недурно послужил мне, изваяние божества. Помнишь ли, как все мы, братия верных твоих слуг и жрецов, славно проделали путь в Шхем? Вдосталь пограбили встречных и поперечных, да и живых душ изрядно погубили. Твоей волей дела вершили! Поклоняясь, люди тебе вино наливали и в жертву лучший скот закалывали. А я – ешь, пей, не хочу, вкушал запретное это. Вот и платье, что на моих плечах – тобою доставлено. Кто кому служил, дружище? Нет связи прочнее, чем наши грехи. Ах, как хороши были времена, да канули в прошлое! А сейчас? Вышвырнули тельцов Бейт-Авена и идолов Дана, а служителей их прогнали взашей. Что прикажешь делать с тобой, бездушное полено? Хочешь попасть в Иудею? Лишь появишься там – землю разверзнет грозный всеведающий Господь, бессменно пребывающий в Сионе. И мне станешь в тягость, словно в колоду меня посадишь. Лежи себе тут в яме, посрамленный и нагой. Сдеру с тебя серебряный покров и материю золотом тканую возьму – истукану это ни к чему, а мне будет последняя награда за службу тебе. Ничего не поделаешь – к идолам прилепляются неверные друзья!”

С такой прощальной речью обратился к идолу бывший изгнанник по имени Зимри, один из служителей божества Баала. Пустые и никчемные, жрецы языческие стояли на дороге сынов Израиля и жестокостью и обманом отвращали их от пути в Сион, на святую гору, для поклонения Господу. Зимри очутился среди прочих беженцев Шомрона, что в израильском царстве, но весьма надеялся избежать горькой доли, уверенный, что быстрые ноги не подведут его в нужную минуту.

Зимри знаком с одним из важных сановников Шомрона, богачом Хананелем, отцом прекрасной Тирцы. Беглец надумал сперва навестить Хананеля и узнать имя его зятя в Иерусалиме, а уж потом перейти реку Квар и двинуться дальше. В бедственном положении, среди прочих беженцев нашел Зимри Хананеля. Тот написал зятю письмо, снабдил послание своей печатью и поручил Зимри передать это Иядидье. Не мешкая, Зимри продолжил путь, хитро избегая бед и врагов. В пути он не торопился расставаться со своим идолом. “Кто знает, – думал, – авось пригодится, послужим еще друг другу”.

Зимри дошел до границ Иудеи и видит: в Сионе люди идолам не поклоняются. Тогда снял золотые и серебряные украшения с деревянного изваяния и с легким сердцем бросил истукана в яму.

Блистательный Иерусалим

К вечеру предстал путник перед сияющим Иерусалимом и вошел в город через Эфраимские ворота. Не смотря на сумерки, улицы кишат людьми. Шумит и гомонит толпа, словно стая саранчи трещит крыльями. Благообразные старцы сидят на почетных местах у ворот, где вершится суд. С грохотом проносятся повозки и колесницы, везут важных вельмож и богачей, городских благодетелей.

С тех пор, как три года тому назад наемники ашурского царя расположились станом в Шомроне, изрядно победствовал Зимри на вытоптанной врагом земле. То-то изумился он при виде цветущего города. И в восхищении воскликнул сгоряча: “Прочь от меня, Шомрон, и слава тебе, бесподобный Сион! Гром гнева потрясает землю Шомрона, а в Сионе громогласные трубы приветствуют возлюбленного царя Хизкияу! Сокрушена страна Эфраима, и чудно расцветает Иудея! Другое небо и новая земля передо мной. Дивный край, и люди тут живут беззаботно. Безоблачный лазурный купол висит над головами баловней судьбы, а солнце изливает на них свет и тепло правды. Ибо царь Хизкияу превыше всего поставил закон и справедливость”.

Сказав сии восторженные слова, задумался Зимри. Немного остыл.

“Если пораскинуть умом, то выйдет, что суд и закон – броня и щит богачу, коли кто чужой к его золоту руку протянет. А мой удел каков? Пересох былой источник наживы в Шомроне, и из Иудеи изгнал Хизкияу служителей Баала. Те же благословенные суд и закон лишь ужалят оборванца, вроде меня. Волк в лесу – зверь полезный, но стаду – он враг. Так чьи паруса надувает ветер справедливости?

Не быстро истребить из душ людских старую веру. Сравним ее с новой. В Сионе твердят, кто поклоняется Баалу – несут ложь и обман, а законы их – убийство и грабеж. Однако думаю, если в Иерусалиме хорошенько поискать со свечами, а то и без них, непременно среди праведности и честности немало найдется зла и обмана. Нигде в мире не отыскать места без греха и порока. Вон сколько богачей в Иерусалиме! Известно, где богатство – там зависть, где зависть – там ложь. А если у лжи крепкие кулаки? То-то же! Звездный час для Баала.

Взглянем на дело с другой стороны. В чем провинились идолы? Разве не смягчаются сердца молящихся им? Случается, они нищего из грязи поднимают, а презренного почитаемым делают. Сион ниспроверг языческое беззаконие, а вознесенные до небес закон и суд превратились в новых идолов. Стало быть, что вознесение, что свержение идолов – все поклонение им.

Однако – прочь былое. Сейчас в Сионе сама правда восседает на троне, и святые судят у ворот. И я не хуже. Пояс праведности потуже затяну на чреслах и предстану достойным в глазах людей. Разлюбезную мне ложь утаю поглубже в сердце. Хитрость спрячу за стеной

благочестивых слов. Как слабый тростник робко голову склоню, и лишь Богу угодные речи услышат от меня. Многие из ныне достойных, кто в силу вошел, как раз таким вот манером и проложили путь к богатству и власти. Ха-ха! И вправду не надобны глаза рабу Господа, и излишни уши, идущему путями его? Лишь простак верит, что язык по сердцу говорит, а руки по языку делают. Я не так прост. Знаю твердо: кто на вид хорош, тому в душу не заглядывают. Люди охотно кланяются в ноги лжи, обутой в сапоги правды”.

Зимри и главный коэн

И делал Зимри по задуманному им. На следующий день поднялся на Храмовую гору, прямиком вошел в чертог главного коэна Азарьяу, что из династии Цадока, и говорит: “Господин мой, соблаговоли насторожить уши и выслушать раба твоего. Не лукавя, признаюсь, лишь отнят был я от материнской груди, а уж отец стал учить поклоняться Баалу и верить вещунам его и жрецам. С младых ногтей слово Бога для меня было пусто, а над упреками пророков его лишь потешался. Скажи, господин мой, навек ли отец на зубах моих оскомину набил, коли кормил меня плодами незрелыми? Сам-то я созрел и прозрел!

Да-да, я теперь зрелый плод, как познал горячую плеть праведного божьего гнева. Настал день предсказанной кары, и в пустыню обратилась земля колена Эфраима, а люди – прочь изгнаны из нее. Несчастный Шомрон три года корчился в муках, как умирающий на смертном одре. Уж смерть глядела в окно, а жрецы Баала, никчемные лекари, все бродили по земле и пустыми заклинаниями думали спасти Шомрон от бедствий, что несли иноземцы. Пустое! Теперь

пусть в землю зароются от стыда и усы свои в знак траура накроют.

Я по милости Господа вырвался из пекла. От того, думаю, не настигла меня рука беды,

что в Бога верую, и сердце рвется к Его святилищу. Вот я перед тобой. Вожделею вкусить слова Божьего и милосердия Его жажду. Азарьяу, молю тебя, будь снисходителен к рабу твоему! Ты – главный коэн, масло помазания излито на твою голову. Научи грешника, как обратиться к Богу и просить прощения за бесчестье юных лет. Беден я, нищ, и жертвы приносить не могу, но душу готов отдать без остатка. Научи, господин мой, не требуя золота и серебра взамен, но бескорыстно, из сострадания”.

– Да храни Господь нас, коэнов, милостивых сынов Арона, знатоков Божьего слова и законоучителей, от взимания мзды с тех, кто просит вежества из наших уст! – горячо и достойно возразил главный коэн, – Небеса поручились доставлять нам пищу и питье: исправно получаем законную десятину и дары добрых сердец. Одно устремление у нас – наставлять каждого, кто жаждет близости к Богу. Ты – наша находка. Радея о чужом счастье, обретаешь собственное. Знай: сокрушенная и кающаяся душа милее Господу обильных потоков бараньего жира, стекающего с жертвы. Каждодневно бывай в этом святилище и так познаешь истинные пути жизни.

Да. Так-то вот. А теперь скажи, Зимри, нет ли у тебя в Иерусалиме благодетеля или родственника? – спросил главный коэн.

– Сегодня же отправляюсь в дом Иядидьи, управляющего царским имением. Доставлю послание от тестя его Хананеля, шомронского изгнанника, – ответил гость.

– Оставайся тут до сумерек. Два раза в день, утром и вечером, приносим мы Богу ежедневную жертву. В час жертвоприношения неизменно приходит в Храм набожный и благочестивый Иядидья, чтобы пасть ниц перед лицом Господа в его святилище. Я замолвлю за тебя доброе слово, чтоб Иядидья с миром принял тебя под своей крышей или просил за тебя других благодетелей, – сказал главный коэн.

В обычное время пришел в Храм Иядидья. Лишь закончил он ежевечерний ритуал, обратился к нему главный коэн с хвалебными словами о Зимри. Без отлагательства царский сановник увез гостя к себе домой. Тот вручил Иядидье письмо от тестя, а печать, что была при послании, у себя оставил. “Авось, для какой-либо хитрости пригодится”, – подумал.

Письмо и сон Хананеля

Иядидья призвал жену Тирцу и всех домашних и принялся читать вслух послание Хананеля.

“Дочь моя Тирца, зять мой Иядидья, слушайте слово Хананеля, отца вашего, изгнанника. Долетает ли до вас крик земли Эфраима? Достиг ли плач Шомрона сионских ворот? Настал час расплаты. Мой Шомрон – мой мир, и я ушел с ним в изгнание. Я знал наперед, что ограбят землю Эфраима, и спрятал серебро, золото и драгоценные камни – все свои сокровища – в тайное место, подальше от людского глаза. Вот, думаю, минуют смутные дни, и двинусь я в Сион и сыновей своих на благословенную землю усажу. К этому тянулось мое сердце, но по-другому распорядился гневный Бог. Три года страха, несчастий и бед – и сгинули сыновья, и нет их в живых. Настал худший день, и враг проломил стены города. И я ушел в изгнание и оставил позади себя и могилы сынов и зарытый клад с сокровищами. Вечером седьмого дня дошел до реки Квар. Скорбя, поел хлеба и на берегу уснул. И привиделся мне сон.

Вижу перед собой всадника на коне. Несказанной красоты ясноглазый юноша, и роскошные военные доспехи на нем. На поясе меч, а на голове – шлем. Из-под шлема выбиваются черные, как вороново крыло, волосы. Вьются кольцами. Румяные щеки и чистый лоб, белее снега. Чудное, сияющее, как драгоценный сапфир, видение передо мной, и слезы бегут по моим щекам.

Воскликнул я: “Господь мой! Ведь и у меня были красавцы-сыновья, подобные сему всаднику. Ни одного не осталось в живых. Кто закроет глаза старику, кто наследует плоды трудов?”

Услыхал юноша мой плач, слез с коня, обнял меня старика за плечи и говорит проникновенные слова: “Перед тобой тот, чье сердце устремится к сердцу Тамар, внучки твоей. А захочешь вернуться в родные края – спасу тебя, приведу в милый твоему сердцу Сион, где сияет свет Господа”.

Я спросил, как зовут его, откуда родом и кто отец его, и уклончив был ответ: “Скажу – и не поймешь меня, а со временем все узнаешь”. Тут показал мне юноша знакомое кольцо, что когда-то я дал Тирце для малютки Тамар. “Этот знак верности я получил от Тамар, той, что всех на свете для меня дороже”, – сказал он и указал на кольцо. Услыхал я эти слова, затрепетало сердце, и я проснулся.

Сладок был сон для истерзанной несчастьями и бедами души. Я воздел очи к ночному небу. Блеск светил пробивается сквозь тьму, что окутала землю. Я воззвал к Богу: “Господь, снова пошли мне сон, пусть яркими звездами рассеет он мрак в моем сердце!”

Я вновь уснул, и другой сон сошел ко мне. Вот сижу я в вашем доме, дорогие Иядидья и Тирца. Богатые покои, стены все в узорах из слоновой кости. Прекрасный юноша передо мной, а по правую руку его стоит Тамар, наряженная невестой. Надеты на ней драгоценные украшения и платье отделано чудесным тонким кружевом, и вся она – совершенство красоты. А вы, дети мои, смотрите на жениха и невесту, и печать всего земного счастья лежит на ваших лицах.

И только юноша оборотился ко мне и приготовился говорить, как разбудил меня грозный голос, прорычал кто-то в самое ухо: “Хватит спать, рассвело уж, прочь ступай!” Встал, пошел со всеми. На сердце горько, и в душе – пустота. Чудный сон нейдет из головы. Нашел человека, толкующего сны, и тот сказал, что не пустое это видение, и уверил меня, что настанет день, и не во сне, а наяву придет прекрасный юноша, полюбит Тамар, спасет меня из вражьих когтей и наследует мое богатство. А вы, дети мои, не забывайте этот сон. На этом кончаю, и мир вам, дорогие Тирца, Иядидья и Тамар”.

Иядидья прочитал письмо, и слезы навернулись ему на глаза, и Тирца плачет. Тут Зимри с утешением: “Не жалуйтесь на шипы у розы, радуйтесь, что есть роза среди шипов. Рано оплакиваете Хананеля. Полегчало у него на сердце, как вырвался из трехлетней вражьей осады – уж поверьте мне. Да и не один он в Ашуре, а среди своих. Сны, что видел на берегу реки Квар, для него великое утешение, и мысли его о вас, и верит он, что все сбудется”.

Зимри и Иядидья

Иядидья заметил, читая письмо, как Тирца все поглядывала на Азрикама. А как кончил читать, попросил отрока удалиться.

– Благородная моя Тирца, – обратился к жене Иядидья, – не верь снам, хоть утешают они твоего отца в беде. Не сличай привидевшийся образ с нашим Азрикамом и не горюй о том, что тот статный и с черными кудрями, а этот невысок и простоволос. Не отвращай сердце Тамар от Азрикама. Помни, я заключил нерушимый союз с другом своим воеводой Иорамом, и робкая соломинка мечты не переломит крепкий ствол жизни.

– А что, если Наама родила сына, и он примет с годами облик юноши, что явился отцу во сне? – возразила Тирца.

– Пусть так. Да ведь она пошла за полюбовником. Кто сведет пятно материнского позора, приставшее к сыну? Всякий крикнет ему: “Ты дитя порока, порождение блуда!” А вернется Иорам и выгонит его прочь, утоляя ревность. Впрочем, к чему болтать о пустом? Ясно, как день, что Наама вновь не появится там, где на нее пальцами станут показывать, вслед свистеть, и где рано или поздно меч правосудия опустится ей на шею. Прошу тебя, благородная Тирца, не упоминай более имени недостойной, дабы не срамить дом Иорама, – горячо сказал Иядидья.

В Сионе Иядидья был известен, как муж чистый перед Богом и сердечный с людьми. Не взглянувши на человека, не судил о нем, а если видел перед собой честные глаза, то знал наверняка: это – непорочная душа стоит перед ним. И увеличивалось число тех, кто в доверии у него, и все они – скромного вида. Нечего удивляться, что и Зимри, прямым и ясным своим взором, подкрепленным напутствием главного коэна, склонил к себе сердце Иядидьи.

– Вот тебе моя рука и мое доверие, Зимри! Отныне ты – мой домоправитель, – торжественно провозгласил Иядидья. “Сделать поспешно – что камень бросить: попробуй, верни назад!” – подумал Зимри, но сказал другое.

– И голова и руки мои – к твоим услугам, господин, – отчеканил Зимри в ответ.

Говоря по правде, голову и руки свои Зимри сроду ни к какой работе не прикладывал, а все искал, как бы половчее обмануть и получше нажиться. Оттого опасался сперва, не вышла бы наружу его история. Главное же, все прислушивался и присматривался к тому, что говорят и делают в доме, его приютившем. А утаенную от Иядидьи печать к письму Хананеля, хранил, как зеницу ока, и все говорил: “Печать эта – мой новый тайный идол. Придет время, и сослужит службу”.

Негодный Азрикам

Азрикаму, юному отроку, десять лет, и живет он в доме Иядидьи и Тирцы. Он не дружен с хозяйскими детьми Тамар и Тейманом. Каверзы замышлять горазд и все поколотить норовит брата и сестру. Иядидья и Тирца своих жалеют, а за чужого им досадно и тревожно. “Яблоко от яблони близко падает. У Хагит раздоры да брань на уме были, таков и сын ее растет”, – думает Тирца.

Добрые Тамар и Тейман не любили пакостника и драчуна Азрикама. “Сей отрок чужд и враждебен моему дому, – думает Иядидья, – удалю его до поры до времени, пусть воспитуется в поместье отца своего. Не хочу, чтобы теснил моих деток. И, наверное, если отделить его, то доброе сердце Тамар с годами забудет детские обиды и не ожесточится к нареченному”. Иядидья призвал Ахана, домоуправителя Иорама, и просил его забрать к себе Азрикама и беречь дитя, как зеницу ока, и пестовать его, а лишь по субботам и праздникам возвращать домой. Ахан подчинился, ликуя втайне, а Иядидья весьма оценил сей поступок и поставил его в заслугу Ахану.