Полная версия
Аналогичный мир. Том четвёртый. Земля обетованная
Джонатан уже заседлал Лорда, когда Фредди подошёл к нему.
– Раз уж мы связываемся с Мюллером, подумай о хорошем холодильнике.
– Пока погреба хватает, но подумаю, – кивнул Джонатан, посылая Лорда вперёд.
Закончив свой обход в конюшне, Фредди пошёл на кухню. Здесь на углу стола на салфетке его уже ждали большая фарфоровая кружка с горячим кофе, тарелка с кашей и лепёшка. Шумно хлебавшие кашу с молоком из своих мисок, Вьюн и Лохматка повиляли ему хвостами, не отрываясь от еды. Мамми домывала посуду от общего завтрака, и ей помогала Джой – дочка Эрси и Саймона. Ей исполнилось десять лет, с Томом и Джерри она не водилась и даже на Роба свысока посматривала: через два года она уже на устном контракте работать будет, а они – ещё малышня голопузая, вот Билли и Дик – другое дело, те уже работают. Да ещё на ней маленькие: своя сестричка и Малыш-Джонни – сын Дилли. Только успевай поворачиваться.
– Спасибо, Мамми, – Фредди допил кофе и встал.
– А и на здоровьичко, масса Фредди, – заулыбалась Мамми и незаметно подтолкнула Джой.
– На здоровье вам, масса, – послушно сказала она.
Ей Фредди ответил кивком: большего пока не положено.
Выйдя из кухни, Фредди надел шляпу, сдвинув её на затылок и оглядел двор. А смотри, как споро всё закручивается. Когда команда с умом подобрана, то и дальше идёт по-умному.
Великая РавнинаСоюз племёнВесна всегда была плохим временем. Голодным, мокрым… прежде всего, голодным. А когда зимние запасы не просто съедены, а их вообще не было… Оголодавшие за зиму охотники ничего не могут добыть, пушнины для торговли нет – много ли добудут голодные, а силы нужны для охоты жизни… Всё так, но, если к этому добавить боли, когда негнущуюся полумёртвую ногу сводит болевой судорогой, головокружения от контузий при каждом наклоне к капкану, и… и это можно пережить. Страшно другое. Ты – обуза, не просто никому не нужен, а мешаешь. Ничего нет хуже жизни из милости. То, что ты можешь – не нужно, а нужного ты не можешь. И ты один. Есть род, но нет семьи. И не будет.
– Ты всё-таки уходишь.
Спящий Олень не спрашивает. Но он кивает в ответ.
– Мы не гоним тебя.
– Я знаю.
Жена и дочь Спящего Оленя, не поднимая голов, перебирают лоскуты кожи и клочки меха, шьют куртку единственному сыну и брату. Парень уже охотится наравне с отцом, этим летом на Большом празднике Солнца пройдёт посвящение и получит имя. Он – настоящий индеец, завидный жених… Громовой Камень затянул завязки на вещевом мешке и достал сигареты, последнюю пачку. Спящий Олень кивнул, соглашаясь покурить на прощание.
Они сидели у огня и курили, глядя в огонь. Говорить не хотелось, да и не о чем. Из рода уходили и до него, будут уходить и после. Как и из других родов. Некоторые возвращались, но он не вернётся. Это тоже всем ясно. И его возвращения никто не будет ждать.
Громовой Камень докурил, выбросил крошечный окурок в огонь и встал, взял мешок и привычным движением надел его на плечи. Теперь в левую руку небольшой чемодан – тетради, карандаши, кое-какие книги, ещё всякая школьная мелочёвка. Купил, когда ехал из госпиталя, думал, что будет учительствовать. Не пришлось. Теперь в правую руку палку. Без костылей он обходится, а без палки… шагов десять по гладкому и ровному пройдёт, и не больше.
– Вы остаётесь, я ухожу, – ритуальная фраза прощания.
Пригнувшись, он вышел из типи и, не оглядываясь, пошёл к дороге. Снующие между типи ребятишки, занятые хозяйством женщины, отдыхающие у шатров мужчины – никто не окликнул его, не посмотрел ему вслед. Мужчина решает сам. И решает окончательно.
До дороги недалеко, здоровому час с небольшим идти, а ему… но род собирался откочевать ещё дальше, так что откладывать уход было нельзя. Надо дойти до дороги. Там есть шанс найти попутку. Добраться либо до ГОКа, либо до Юрги, а уже оттуда автобусом до Эртиля.
Он шёл медленно, тщательно выбирая место для следующего шага. Ему нельзя падать. Каждое падение – это потеря сил и времени. Назад он не оглядывался. Зачем? Чтобы увидеть, как близко стойбище, и понять, насколько медленно он идёт? Хромая улитка – вот кто он теперь. Громовым Камнем его назвали за меткую стрельбу. И умение молча терпеть любую боль. Как камень. И то, и другое при нём и сейчас. Но для полноценной жизни не просто в стойбище, а вместе с родом – мало. Вон ту кочку надо обойти: нет места для палки, вот так, и взять левее, где просвет пошире. Вот так. Ну, до чего же болит, стерва, сырая весна, все старые раны ломит. И ещё шаг, и ещё… Вот так, всё путём, всё идёт, как надо. Армейские сапоги, конечно, тяжелее мокасин, и, когда идёшь, не чувствуешь земли, ломаешь веточки, шумишь прошлой листвой, но они лучше защищают ноги и не промокают, а обходить ещё и лужи он не может: слишком много лишних шагов.
Он шёл медленно и шумно, распугивая птиц и зверьков, то-то они небось потешаются над таким охотником. Нет, его охота кончилась…
…– Тебе повезло, парень.
Они курят в укромном углу госпитального сада. Присесть тут не на что, и они висят на своих костылях, прочно уперев их в мёрзлую землю. Он невольно кивает: у его собеседника ног нет. Обе до колена ампутированы, вот и привыкает теперь к протезам. Но всё-таки возражает:
– Больно хреновое везенье, – и нехотя поясняет: – Не охотник я теперь.
И вполне логичный, вполне разумный ответ:
– Не одной охотой жив человек.
И ему нечего возразить. Он не может сказать, что человеком, мужчиной считают только охотника. Каков охотник – таков и человек. Ему… ему стыдно сказать об этом.
– Ты до армии кем был?
Он усмехается.
– Школьником. Закончил, получил аттестат и добровольцем.
Собеседник кивает.
– Понятно. А хотел кем?
Он вздыхает.
– Учителем.
– Ну, так чего ж ты?! Учитель – самое милое дело. Тут же голова, а не ноги нужны.
Он согласно кивает, не возражая вслух. Но знает: учителя слушают, когда тот охотник…
…Нет, он знал всё, всё понимал и всё равно, демобилизовавшись по полной, пошёл на учительские курсы. Два педагогических класса и годичные курсы… право преподавания в начальных классах и язык в средней школе. И его возвращение в свой род, и… и его поражение. На что он надеялся, возвращаясь? На память о Синем Облаке. Но отец умер слишком давно, отцовские ровесники – дряхлые старики – тоже жили из милости. Но те хотя бы были когда-то охотниками и их уважали за их прошлые заслуги. Братья отца? Их тоже не осталось. Годы взяли своё. Век индейца и без войны недолог. Нет, его не гнали, Спящий Олень говорил правду, его терпели. И не больше.
– Ты из нашего рода. Живи, – сказал вождь.
Ему никто не мешал, он не может жаловаться в Совет. Не на что. А на помощь он и не должен был рассчитывать.
Ладно, это уже прошлое. А вон и дорога видна. Серая бетонная лента. За дорогой земля другого рода. А дорога ничья. Или общая. Это уж кто как думает.
На обочине Громовой Камень остановился и перевёл дыхание. Всё-таки дошёл! А если повезёт и его нагонит колонна с ГОКа, то и довезут. До Юрги уж точно.
Почему-то идти легче, чем стоять. То ли меньше болит, то ли не обращаешь внимания на боль. И он, перебравшись через узкий кювет, не спеша – быстро у него всё равно не получится – пошёл по направлению к Юрге…
…Громовому Камню опять повезло. Где-то через час с небольшим его нагнал не грузовик, а военный «козлик». Нагнал и, пискнув тормозами, остановился в метре впереди.
– В Юргу, браток? – высунулся из кабины голубоглазый метис в гимнастёрке без погон, но с нашивками.
Два лёгких, одно тяжёлое – определил Громовой Камень и улыбнулся.
– А до Эртиля если?
– А без если! Садись.
Забравшись в машину и разместив вещи, ногу и палку, Громовой Камень улыбнулся.
– Спасибо, браток.
– Спасибо в Эртиле будет.
Машина рывком прыгнула с места.
– Пехота? – бросил, не глядя, метис.
– Да, – кивнул Громовой Камень. – А ты?
– Автобат. Михаил Нутрянкин, честь имею.
– Громовой Камень. Очень приятно.
Чтобы обменяться рукопожатием, Михаил бросил руль, но машина у него словно сама по себе шла. Говорил он по-русски, очень естественно вмешивая слова на шауни.
– Решил, понимаешь, мамкину родину посмотреть, – охотно рассказывал Михаил. – Ну, дембельнулся вчистую, приехал, родню кое-какую отыскал. За давностью лет мамкин побег ей простили, да и не судят покойников, живи, говорят. А я прикипел. Смехота, а так и есть.
– На ГОКе работаешь?
– В автокомбинате. Мы везде, где надо, – Михаил весело хохотнул. – И где не надо, тоже.
– Имя получил уже? – не удержался Громовой Камень.
Михаил вздохнул.
– Год на это нужен, да и… охотник из меня… сам понимаешь. Нет, с мелкашкой хожу, в общем загоне с роднёй ходил, но на испытание – это ж с луком надо. Да ещё самому его сделать. И ещё всякое там. А работать за меня некому. Зима голодная была, на моей зарплате вся семья держалась.
Громовой Камень кивнул.
– А что, в Эртиле тоже охотой живут?
– Кто чем может, тем и живёт, – Михаил снова вздохнул. – Ну, да в каждом дому своего по кому… А, ч-чёрт!
Михаил затормозил так резко, что их бросило вперёд, и Громовой Камень еле успел подставить руку.
– В кювет, пехота!
Вывалиться из машины и броском откатиться в кювет удалось неожиданно легко. Привычно вжимаясь в землю, Громовой Камень не так услышал, как ощутил. Верховые, семь всадников, три и следом четыре… Уходят… Выстрелов не было, без огнестрела? Перестав ощущать топот копыт, он встал и тяжело вылез на дорогу. Михаил, злобно сопя, осматривал машину.
– Ну, – встретил он Громового Камня, – видал подлецов? Делать им нечего, межплеменную затеяли!
– Дорога же нейтральна, – Громовой Камень дохромал до машины и привалился к ней.
– Потому и уцелели. Меня-то они знают, и что за мной семья и автокомбинат мой, тоже знают. А вот ты… Не в племенном. Да им, браток, уже кровь глаза залила, стреляют, не глядя, – и виновато улыбнулся. – Не простил бы я себе. Ладно, садись, браток.
Возле распахнутой дверцы в щели у подножки торчала стрела. Громовой Камень выдернул её, едва не обломив наконечник, и сел. Михаил захлопнул капот и сел за руль. Покосился на стрелу в руках Громового Камня.
– Боевая.
– Да, – кивнул Громовой Камень. – Не пойму только, чья.
– С той стороны небось. Новосёлы чёртовы. Допрыгаются, что Совет шуганёт их к чёртовой бабушке.
– До первой крови Совет не вмешается.
– А трупа нет, и вмешаться не из-за чего. А они, сволочи, трупы прячут. Вот и получается, что все знают, а ни хрена не докажешь. Весной вытаивали, так и волки, и лисы, иди проверь от чего, то ли на шатуна нарвался, то ли на двуногого. Они ж, гады, только холодняком, чтоб с гильзами не возиться.
Громовой Камень кивнул. Споры из-за земли – вечные споры. А тут ещё когда прошлым летом пошли эшелоны с той стороны… много всякого было.
– А ты как, пустой? – не удержался он.
– Голым не езжу, – серьёзно ответил Михаил. – Табельное с собой. Но… на крайняк, – и хохотнул: – Слишком хорошо стреляю.
На пустой дороге Михаил гнал на пределе. Вспомнили войну, перебрали фронты и госпитали – обоих помотало военной судьбой, но раньше не встречались.
Когда на горизонте появились дымы Эртиля, Михаил спросил:
– В Эртиле у тебя есть кто?
– Ты меня к гостинице подбрось.
– Э-э, нет, – Михаил решительно вывернул руль. – У меня заночуешь.
Вперемешку огороды, сараи, типи, избы, кирпичные, дощатые и щитовые домики – каждый в Эртиле устраивался как хотел, как мог и как получалось. Спорить Громовой Камень и не пытался: законы гостеприимства и фронтового братства нерушимы.
Из-под колёс выскакивали куры, свора щенков с лаем гналась за машиной, безуспешно пытаясь укусить колёса, по сторонам трепещущее на натянутых верёвках разноцветное бельё, рамы с натянутыми для выделки шкурами, стайки детей… поворот, ещё поворот, ряд одинаковых щитовых домиков, даже покрашены все в один цвет.
– Тут все наши, с автокомбината, – Михаил помахал курившему на лавочке у дома мужчине и затормозил у домика с белым тотемным рисунком на голубых ставнях. – Рося!
Из дома выбежала молоденькая индианка и замерла, увидев незнакомого.
– Вот, Росинка, Громовой Камень у нас поживёт. Давай, браток, устраивайся, я пока машину в гараж отгоню.
И, когда Громовой Камень выбрался из машины, рванул её с места и мгновенно исчез за углом. Росинка немного смущённо улыбнулась Громовому Камню.
– Мир вам и дому вашему.
– И тебе мир, – радостно откликнулась она ритуальной фразой.
Внутри домик был так же мал и казался просторным из-за отсутствия мебели. В единственной комнате вдоль стен просторные низкие лежаки, застеленные шкурами и узорчатыми одеялами, посередине низкий круглый столик, в прихожей вешалка, а на кухне печь с плитой, умывальник, стол-шкафчик, обычный стол и четыре табуретки.
Громовой Камень снял и повесил шинель, поставил под ней вещмешок и чемодан, положил палку, разуваться не стал и, пройдя через кухню в комнату, тяжело опустился на край правого лежака. Судя по ставням и рубашке Росинки, они из семинолов. А одеяла… разные, видно, прикуплены, или подарки.
За окном было уже темно. Вбежала Росинка, задёрнула занавеску и убежала на кухню. Громовой Камень достал сигареты и закурил. От печки, углом вдававшейся в комнату, ощутимо тянуло теплом. За стенами домика вечерний шум, в общем-то, тот же, что и в стойбище. Голоса женщин, созывающие детей, изредка лай собак. Хлопнула наружная дверь, и весёлый голос Михаила возвестил о его прибытии. Громовой Камень невольно улыбнулся, услышав его.
– Ну, как ты, браток? – заглянул в комнату Михаил. – Давай, ужинать будем.
Ужинали на кухне, сидя за столом, ели с тарелок, и Росинка, вопреки обычаям сидела с ними. Хотя… он плохо знает, как с этим у семинолов. И еда русская – щи и прогретая на сковородке тушёнка.
Как положено, Громового Камня ни о чём не спрашивали, возведя этим в ранг гостя. Даже если бы выяснилось, что он из недружественного племени, это бы ничего не изменило. Гость неприкосновенен.
Ели молча. Еда – всегда серьёзное дело, а в голодный год… Поев, они с Михаилом ушли в комнату, предоставив Росинке самой управляться с посудой. Михаил зажёг лампу под потолком.
– Обещали и к нам линию протянуть, да какой-то дурак столбы на дрова попилил.
– Нашли?
Михаил покачал головой.
– Где там! Не будешь же по всем сараям шуровать. Теперь только через полгода, не раньше.
Они закурили, обменявшись сигаретами. Вошла Росинка, села с ногами на лежак за спиной мужа и занялась шитьём.
– Жить можно, – Михаил говорил теперь медленно и только на шауни, разглядывая сигаретный дым. – Жить везде можно.
– Да, – кивнул Громовой Камень. – Может, этот год будет удачным.
– Старики говорят, что по приметам так выходит, а там, – он невесело усмехнулся – Там как Гитчи-Маниту решит, так и будет.
Громовой Камень молча кивнул. Да, Гитчи-Маниту – Великий Дух, он над всеми и всем. Его не умилостивишь жертвой, он всё решает сам.
Докурив, стали устраиваться на ночь. Громовому Камню постелили на том же, правом «гостевом» лежаке. За окном шумел ветер, взлаивали собаки, где-то очень далеко прошумела машина.
Громовой Камень заснул сразу, но и сквозь сон ощущал боль в натруженной ноге и дыхание людей на соседнем лежаке.
Утро было пасмурным, но тёплым. За завтраком Громовой Камень сказал, что у него дела в центре.
– По начальству поход, – понимающе кивнул Михаил. – Меня если не пошлют куда, к пяти буду.
Громовой Камень благодарно улыбнулся. Как гость он не обязан отчитываться, но и хозяева не обязаны под него подстраиваться. А так и ему удобно, и хозяевам необременительно.
И из дома они вышли вдвоём. Вернее, первым вышел Громовой Камень и закуривал на крыльце, чтобы не мешать Михаилу проститься с Росинкой и решить свои кое-какие проблемы.
– Тебе на Центральную? – вышел на крыльцо Михаил.
– Да.
– Пошли, браток.
Вместе они дошли до конца улицы. Михаила то и дело окликали знакомые. Практически все шли в том же направлении и, видимо, как догадывался Громовой Камень, в то же место. Ну да, Михаил же так и говорил, что эту улицу автокомбинат для своих строил.
– Вот так, браток, держи по этой стороне, а там увидишь. До вечера.
– Спасибо, до вечера.
Прозвучало это уже в спину Михаила.
Странный всё-таки город – Эртиль. Тотемные столбы и знаки у домов, смешанная одежда и язык у прохожих, всадники и машины… всё здесь вперемешку. Так было, когда он учился. Правда, тогда он не видел, вернее, не понимал этой странности, думал, что так в городе и положено. Только наглядевшись на другие города, русские и с той стороны, целые и разбитые в щебёнку боями, понял. А сейчас… Эртиль остался собой, это он стал другим.
Дома становились двухэтажными, настоящими городскими, с магазинными витринами, вполне городские фонари, а вот поликлиника та же, и школа… До центральной площади осталось два квартала, и у школьной ограды он остановился. Передохнуть. И вспомнить. Он стоял и смотрел на бегущих и бредущих детей. Тогда он бежал. И мечтал, что когда-нибудь сам станет учителем.
– Громовой Камень? – удивлённо-радостно спросили за его спиной.
Он резко обернулся, едва не потеряв равновесие. И она не изменилась?!
– Вероника Львовна?! Здравствуйте, как вы?
– Здравствуй. Спасибо, по-прежнему, – улыбалась она. – А как твои дела?
Громовой Камень невольно опустил голову. Сухая ладонь учительницы легла на рукав его шинели.
– Всё будет хорошо.
– Спасибо, Вероника Львовна, – он заставил себя поднять голову и улыбнуться. – Я тоже так думаю.
Она задумчиво кивнула.
– У меня на пятом уроке окно.
– Спасибо, – он сразу понял. – Я не знаю, как освобожусь, но я обязательно зайду.
– Удачи тебе.
– Спасибо. И вам… здоровья и удачи.
Он оттолкнулся ладонью от ограды и молодецки захромал дальше, чувствуя на спине её внимательный, необидно сочувствующий взгляд.
Вероника Львовна преподавала русский язык и литературу, а в педагогических классах и методику, общую и частную. И это её он увидел на границе в Кратово, когда после демобилизации и курсов возвращался на Равнину, а она уезжала в Россию в отпуск. Тогда пересеклись на вокзале, поздоровались, перекинулись парой фраз, и всё. Конечно, он зайдёт к ней, поговорит о школе, о прошлом. Оба сына Вероники Львовны и её муж с войны не вернулись. Он помнит тот день, когда она получила третью похоронку. На младшего. Она молча сидела и смотрела в окно, а они – тогда десятиклассники – сидели и читали, или делали вид, что читают. И тогда он не решил, нет, понял, что пойдёт воевать. Добровольцем. А если род не отпустит, то сбежит, порвёт с родом, уедет с Равнины, но добьётся своего. Но род спорить не стал. Год был сытным, молодых охотников много, а он уже пять лет жил в Эртиле, приезжая в стойбище только на каникулы, и сам чувствовал, что становится чужим. Отца уже не было, матери не стало ещё раньше, а отцовская родня уменьшалась с каждым его приездом. Он прошёл Посвящение, получил имя и уехал. Обещал вернуться и вернулся. А толку…
Вот и Центральная площадь с домом канцелярии и большим шатром Совета. Громовой Камень остановился перед ними, будто решая, куда идти. Хотя выбирать не из чего. Входное полотнище шатра опущено, из верхнего отверстия не видно дыма. Так что, в канцелярию. А чего это… пристройку, что ли, делают? Ну да, из резерваций столько приехало, дел у Совета куда больше стало. А что за дела без бумаг? Это пуля по прямой летит куда послали, а бумага сама цель ищет.
Он поднялся по неудобным крутым ступеням, толкнул резную, украшенную тотемами племён и родов дверь. И здесь всё так же. Белые стены с орнаментами у карнизов и плинтусов, стрёкот пишущих машинок… Канцелярия. И… ну, сегодня точно день встреч.
– Комбат?!
– Гитчи-Маниту! Ты?! Сержант! Жив!
Они обнялись и так застыли. Выглянувшие из дверей на шум тут же исчезли, зная, что мешать нельзя.
Постояв так несколько минут, они наконец разомкнули объятия.
– Ну… – Гичи Вапе сглотнул. – Ну, рад тебя видеть, Громовой Камень.
– Я тоже рад тебя видеть, Большое Крыло, – улыбнулся Громовой Камень. – Ты здесь…
– Заездом, – рассмеялся Гичи Вапе. – Навестить родню, повидать друзей, ну, и по делам заодно. Будем тянуть дорогу от границы, железную дорогу, представляешь? Пока до ГОКа.
– Старики согласились? – изумился Громовой Камень.
– Ещё не совсем. До Эртиля упёрлись вмёртвую, а до ГОКа добьём.
– Слушай, комбат, а она так уж нужна? Может, шоссеек прибавить?
– Нужна. Шоссейки само собой, да и наезженных пока хватает, а у железки свои плюсы. С ГОКа увеличится вывоз, а это наш, – Гичи Вапе подмигнул, – экспорт, серьёзный и основной, а не пушнина, денег сразу прибавится, а на них у нас почти всё и держится, это раз. С той стороны слишком многие охотиться не умеют, не могут и не хотят, это два. Вот они и смогут работать на стройке, а потом на обслуживании.
Громовой Камень нахмурился, соображая.
– Такие сложности, комбат?
Гичи Вапе вздохнул.
– Если бы только эти, сержант. С охотой ещё ладно, к тому же и добычи кое-где уже на всех не хватает, а землю расширять нам не дадут, да и некуда расширяться. А вот что они ни обычаев, ни языка не знают, никакой квалификации нет, и учиться не хотят…
– Ну, – Громовой Камень усмехнулся, – в последнем они не самобытны.
Гичи Вапе внимательно посмотрел на него.
– Солоно пришлось, сержант.
Он не спрашивал, но Громовой Камень кивнул и поправил:
– Хреново. Я же не охотник теперь.
– Так, понятно. И куда теперь думаешь?
– В Эртиле или Юрге поищу.
– Учителем?
– А кем ещё я могу работать, комбат? Я – учитель, я учился на это.
– Педкласс?
– Два года. И ещё год на курсах после дембеля.
– Так, – Гичи Вапе задумчиво кивнул. – Пойдём. Посидим и поговорим спокойно.
К удивлению Громового Камня, у Гичи Вапе был свой ключ от одного из кабинетов. Канцелярский стол со стульями и шкаф в одном углу и застеленный узорчатым одеялом низкий диван-лежак в другом. Так сказать, две цивилизации рядом.
– Отец сейчас в стойбищах, – улыбнулся Гичи Вапе. – Нам не помешают, устраивайся.
Они сели на лежаке.
– Ты курсы где кончал?
– В Прокопьевске. Я там долечивался, ну, и заодно.
До сих пор они говорили на шауни с редкими русскими словами, но Гичи Вапе перешёл полностью на русский, и Громовой Камень поддержал его.
– Начальные классы?
– И шауни в средней школе. А что, комбат, есть место?
– Есть дело, – поправил его Гичи Вапе. – Понимаешь, дело. Серьёзное и долгое. Не все из резерваций поехали к нам, многие осели в России, особенно те, кого там называли интегрированными. Понимаешь?
– Представляю.
– И ещё многие уезжают с Равнины. И из новосёлов, и из старых родов. И тоже… интегрируются.
– Асфальтовые индейцы, – усмехнулся Громовой Камень.
– Да. И нужно, чтобы они оставались индейцами. И чтобы их дети… оставались с нами. Хотят жить в России? Пусть живут. Хотят пахать землю, стоять у станков, строить дома? Тоже пусть. Но нельзя, чтоб забыли язык, утратили обычаи, культуру. Понимаешь?
– Угу. Что важнее: существительное или прилагательное, так?
– Вот именно. Ты – молодец, всё правильно сообразил. Пусть асфальтовые, но индейцы. Ну как, возьмёшься?
– А не много меня одного на всю Россию будет? – деловито спросил Громовой Камень.
Гичи Вапе изумлённо посмотрел на него и захохотал. Засмеялся и Громовой Камень. Отсмеявшись, Гичи Вапе хлопнул его по плечу.
– А ты всё тот же. Скажешь, так скажешь. Но я серьёзно.
– Я тоже.
Громовой Камень достал сигареты. Гичи Вапе встал и принёс со стола глиняный черепок-пепельницу, поставил на лежак между ними, тоже достал сигареты. Ритуально обменялись и закурили. В общем, уже всё ясно и понятно, но надо не так договориться, как выговориться.
– Понимаешь, – Гичи Вапе как-то смущённо усмехнулся, – когда мы по резервациям ездили, ты, кстати, хоть одну видел? – Громовой Камень молча мотнул головой. – Жуткое зрелище, а по сути ещё страшнее. Так вот, я там с одним парнем столкнулся, индеец, но жил не в резервации, а работал пастухом у какой-то местной сволочи-лендлорда. И вот, представь, ни за что не хотел уезжать.
– Почему? – удивился Громовой Камень.
– Говорил, что ему и так хорошо. Ну, это, понятно, одни слова, да и смотря с чем сравнивать, но дело было не в жратве. А в том, что он не хотел быть индейцем, представляешь? Не веришь? Я ему говорю, что с племенем лучше, а он мне, что на хрена ему игры с перьями. Представляешь? Вся культура наша ему… игры с перьями! И не метис, индеец, чистый.
– Не уговорил ты его?
– Куда там! Я для него не авторитет. Ни погоны, ни ордена мои… Ну, этого, положим, и остальные не понимали. Но такое… И вот, понимаешь, зацепил он меня. Не могу забыть. Я потому и стал думать о таких. Навёл справки в беженском комитете.