Ангел, стоящий на солнце. Роман. Рассказы

По мере того, как европейцы утверждались в Индии, перед ними всё острее вставала необходимость в поддержке местных владык. Какое бы удовлетворение ни приносило кровопролитие, на торговле оно сказывалось не лучшим образом. Нужно было наладить мир и заручиться поддержкой наиболее сильных правителей, а значит, для начала установить настоящие дипломатические отношения. Поводом для сближения стали религиозные реформы императора Акбара и его гипотетический интерес к христианству. Для этого и было организовано нынешнее посольство.

Прибывшая из-за океана миссия состояла из четырёх человек: двух братьев-иезуитов, переводчика и собственно посла. Кто из них являлся вашим воплощением, аббат, мне и предстояло выяснить. Христианских проповедников звали Антони де Монсеррат и Рудольф Аквавива. Переводчик – брат Франсиско – также был членом ордена. Имени посла мне выяснить не удалось.

В декабре 1579 года они отправились из Дамана в Фатехпур-Сикри и через полгода достигли столицы Великих Моголов. Здесь они были поражены величественной архитектурой, соединившей в себе мусульманские традиции и мастерство индийских зодчих. Их глазам открылись величественные крепостные стены, сложенные из красного песчаника, за которыми скрывались не только красивейшие дворцы, но и зелень разбитых внутри садов, голубые озёра и журчащие фонтаны.

Но более всего их удивил радушный приём Акбара. Отправляясь в самое логово иноверцев, иезуиты заранее были готовы принять мученический венец во славу Христовой веры; затем их настрой сменился неким недоумением: почему их, собственно, никто не режет?; и, как завершение череды благоприятствующих событий, – искреннее гостеприимство мусульманского правителя. Узнав, что к нему прибыли настоящие знатоки христианской теологии, падишах быстро расположился к португальцам. Религиозные и философские вопросы волновали его в это время больше всего. Император давно отошёл от политики нетерпимости и всё дальше отклонялся от традиционного ислама. Мусульмане и джайнисты, индуисты и буддисты – все обрели равные права под покровительством Акбара, и страна от этого, бесспорно, только выигрывала, постепенно превращаясь в сад без шипов.

Не мешкая, братья-иезуиты принялись рьяно участвовать в религиозных диспутах. Их проповеди были настолько страстными и убедительными, что Акбар попросил их сбавить пыл, дабы не разжечь настоящие волнения среди придворных. Местные богословы, конечно, отнеслись к приезжим враждебно, хотя и не шли на открытый конфликт из уважения к императору. После того, как миссионеры вручили браминам три роскошных библейских фолианта, те отблагодарили их весьма сомнительным подарком – шерпскими амулетами из мошонки буйвола.

По прошествии года «заморские мудрецы» совершенно прижились во дворце. Антони де Монсеррат овладел местными языками и стал изъясняться без помощи переводчика. По просьбе императора он даже принимал участие в воспитании принца и учил его латыни, в общем – вошёл в круг приближённых. Дружественные отношения были налажены. Великий Могол исправно выплачивал португальцам дань за выход к океану, признавая их морское господство, и был с ними более лоялен, нежели с голландцами или англичанами. Однако миссионеры решили пойти дальше. Перед ними забрезжила возможность обратить падишаха в христианство, а это уже сулило фантастические преимущества.

Интерес к «назарейскому учению» у Акбара и вправду не ослабевал; в то же время он не менее серьёзно рассматривал и другие религии. В своей столице император учредил ибадат-хана – молитвенный дом, посвящённый всем духовным поискам. Широкие реки ислама, мутные течения джайнизма и индуизма, звенящие горные потоки буддизма – всё смешивалось здесь воедино. «Где бы ты ни черпал воду, она всегда остаётся сама собой, различаются только источники», – говорил Акбар. Миссионеры наблюдали, как у них на глазах рождается новая религия. «Дин-и иллахи», или «божественная вера», как назвал её падишах, призывала к молитвам единому Богу, который лишь приоткрывает себя в отдельно взятых учениях. К традиционным индийским верованиям, таким образом, добавились христианство и зороастризм. На любые противоречия, которые нередко возникали, Акбар миролюбиво отвечал: «Только косоглазый не замечает того, что в середине».

Новое учение почти не распространялось за пределы дворца, однако и среди придворных случались разногласия. Кто-то категорично отвергал «божественную веру», другие же не только принимали её, но и видели в императоре нового пророка, призванного обновить ислам спустя тысячу лет со времён Мухаммеда. Некоторые шиитские общины уже называли Акбара «Скрытым Имамом», другие радовались, что стали свидетелями пришествия Великого Махди, который уничтожит зло и направит род человеческий на путь истины. Способствовало этой убеждённости и имя самого падишаха. Традиционное сочетание «Аллах Акбар» могло пониматься как «Аллах велик» и в то же время – как «Бог есть Акбар». Почитание достигло такого предела, что когда император получил во время охоты ранение в пах, несколько придворных буквально боролись за честь нанести лекарственную мазь на больное место. Удостоился этой величайшей почести мудрейший Абу-л Фазл.

Сам император не особенно настаивал на культе своей личности, но считал дин-и иллахи едва ли не главным достижением в жизни. «Счастлив, ибо прилагаю священное Учение, даю довольство народу и оттеняюсь большими врагами», – сказал он однажды.

А враги и вправду не заставили себя долго ждать. Пока иезуиты состязались в красноречии с местными мудрецами, на севере страны вспыхнуло восстание. Наиболее ортодоксальная мусульманская знать призывала народ ценой своей жизни защищать истинную веру, а один из шейхов издал фетву, предписывающую низложить падишаха как врага ислама. На роль императора у мятежников нашлась своя кандидатура – сводный брат Акбара Хаким, наместник Кабула и отчаянный пьяница. Видимо, так до конца и не протрезвев, Хаким с войсками двинулся на Пенджаб и овладел Лахором.

Когда известия с севера достигли Фатехпур-Сикри, император помрачнел. Собираясь в поход, он предложил поучаствовать в военной компании и братьям-иезуитам. Португальцы согласились – видимо, всё ещё лелея надежду обратить падишаха в свою веру. Растроганный этим согласием, Акбар пообещал построить шикарный мавзолей в случае, если гостям вдруг посчастливится умереть в бою за императора, однако миссионеры вежливо отказались и попросили, в случае такого нежелательного исхода, похоронить их по христианскому обычаю. «Одно другому не помешает», – глубокомысленно заметил на это падишах.

В 1581 году войска Акбара начали решительно подавлять мятеж. Они усмирили Бенгалию, быстро вытеснили пьяницу Хакима из Лахора и двинулись на восставшие пуштунские племена. Афганские воины оказывали наиболее яростное сопротивление – во-первых, потому, что надеялись посадить на трон Хакима, но главным образом оттого, что в бой шли все до одного одурманенные опиумом. Такой способ воевать давно стал у пуштунов славной военной традицией. Однажды им даже пришлось отменить войну из-за плохого урожая опиумного мака.

Конечно же, Акбару удалось взять и Кабул. Когда сводный брат предстал перед ним, падишах глянул на него, как на комара и, не удостоив и единым словом, удалился. В конце концов Хаким был только маской, за которой скрывались истинные враги. И вскоре императору удалось расплести все хитросплетения гнусного заговора, за которым, как оказалось, стояли не только мятежные джагирдары и шейхи, но и некоторые придворные вельможи. Акбар помиловал своего родственника и даже позволил ему дальше править Кабулом. Но спустя несколько лет пьянство окончательно доконало Хакима, и он, как выразился мудрейший Абу-л Фазл, «простучал в барабан смерти».

По возвращении в столицу иезуиты наконец-то начали понимать всю безнадёжность своих планов. Да, Акбар с удовольствием слушал католические мессы и мог пылко поцеловать Библию. Он отстроил в Фатехпур-Сикри великолепную часовню, но во время церемонии её освящения совершил странный ритуал. Сначала падишах торжественно осенил себя крестом перед распятием, а затем, к ужасу португальцев, не менее торжественно совершил руку, произнеся «Аллах Акбар», и, наконец, сложил ладони в индуистской молитве. На глазах у ошеломлённых иезуитов император воздавал почести своему единому Богу всеми известными способами. После этого странного обряда они навсегда прекратили попытки крестить Великого Могола и оставили религиозную закваску в Индии такой, как она есть.

***

И всё же, кто из португальского посольства являлся нужной мне личностью? Непосредственно посол был явно не тем, кто нужен, ибо пробыл при дворе Акбара совсем недолго, да так и не сблизился с падишахом по-настоящему. Фигура переводчика Франсиско сразу же выбывала из игры, поскольку тот был не то персом, не то армянином, совсем недавно принявшим христианство. Оставались братья-иезуиты.

Первый – Рудольф Аквавива – принадлежал к семье неаполитанских аристократов. Его дядя был генералом Общества Иисуса и, пожалуй, одним из самых влиятельных людей в истории ордена. Во многом благодаря ему христианство широко продвигалось в Индии. Однако личность самого Рудольфа отпечаталась в истории довольно скромно – кроме его попытки крестить Акбара, было мало что известно.

Зато Антони де Монсеррат оказался человеком поистине выдающимся. Родом он был из испанских дворян и получил блестящее образование в европейских университетах. В двадцать с небольшим лет молодой человек вступил в общество иезуитов и страстно отдался служению Господу, в первую очередь на ниве миссионерской деятельности. Он обладал столь сильной верой, что мог, как предписывал кодекс ордена, отправиться в плавание на доске, если нет подходящего судна. К счастью, корабли для него обычно находились. Он много странствовал и почти всегда покорял собеседников своим умом и пылкой верой в Христа. Ему довелось поработать дипломатом и даже учителем при царственных особах Португалии.

Всю свою жизнь этот человек посвятил столь неудержимой вере в Иисуса, что его мученическая смерть напрашивалась как бы сама собой. Так вскоре и произошло. По приказу испанского короля Антони тайно отправился в Эфиопию, дабы подготовить там почву для внедрения католичества. Под видом армянского купца монах отплыл из Гоа, однако (не без помощи капитана судна) был разоблачён и выдан султану Хадрамаута. Долгие годы иезуит гнил в тюрьмах, затем был отправлен на галеры, а когда силы окончательно покинули гребца, его вновь бросили в темницу. Буквально перед самой смертью Антони выкупили соотечественники, заплатив тысячу дукатов, но всё же он скончался от продолжительной болезни, едва успев достичь португальских владений в восточных морях.

Я всё больше склонялся к мысли, что этот самоотверженный миссионер и есть нужная мне личность. Сомнения мои окончательно развеялись после того, как я детально изучил записи Монсеррата (как выяснилось, после пребывания при императоре Акбаре Антони вернулся в Гоа и более пяти лет корпел над своими дневниками, стараясь сложить их в единый литературный труд). В своих записках он вскользь упоминал о неком недуге, случившемся с ним в Индии, и о благополучном излечении с помощью местных лекарей. Знал бы он, что за странную диагностику проповедовал тибетский Друк и насколько ценным был секрет его снадобья! Сколько властителей мира сего отдали бы половину состояния, лишь бы обладать тайной приготовления «напитка правды»! И только дальновидный Могол оказался выше всех соблазнов и похоронил этот рецепт.

Ну, и что, собственно говоря, давало мне это открытие, помимо удовлетворённого любопытства? Я по-прежнему не знал способа наладить отношения с вами, дорогой аббат. Наши воплощения проходили недалеко друг от друга, но, подобно параллельным линиям, так и не пересекались. Устав безрезультатно ломать голову, я принялся исследовать другие следы вашей личности.

Все подсказки, услышанные от Акбара, были настолько зыбкими, что не давали мне ни одной зацепки. Русский князь, франкский рыцарь, помощник алхимика, настоятель… Ни дат, ни имён. Мне бы потребовалось перелопатить половину мировой истории, и наверняка истина бы ближе не стала. Наконец я решил проверить один из материальных следов вашего воплощения, а именно – некий мазар в Хорезме.

Облачившись в одежды паломника, я отправился на родину Аль-Бируни. Я надеялся, что в таком виде мне удастся вжиться в роль бродяги-дервиша. Возможно, если я проникнусь теми же мыслями, что были в голове у вас, то у меня каким-то образом получится найти и ваш маршрут. Что, если благие помыслы поведут меня по тем же самым дорогам, где когда-то скитались вы, заставят сидеть на тех же камнях, на которых отдыхали вы, и прятаться от солнца в тени тех же деревьев? Ну и в конце концов, путешествовать в наряде паломника было более безопасно. Я собирался обойти все мазары в этих местах, а кому ещё это делать, с точки зрения местного жителя, как не паломнику?

С двумя серебряными монетами и полупустой флягой из тыквы я начал скитаться по пыльным дорогам Хорезма и довольно быстро осознал всю тщетность поисков. История этих мест оказалась просто перенасыщена духовными подвигами, а концентрация святилищ была столь велика, что обойти их все не удалось бы даже за целую жизнь. Уже в самом начале пути я насчитал с десяток мазаров. Строения возвышались на разном расстоянии от дороги, то слева, то справа. Их светлые купола и манящие тёмные порталы уже бог знает сколько лет безмолвно смотрели на уставших путников. Иногда они, как миражи, появлялись в самых неожиданных местах. Проходя по тропинке среди скалистых уступов, я обнаружил в горной нише небольшой мазарчик, который будто бы в целях самозащиты сливался с окружающим пейзажем. Неизвестно как возник другой купол прямо посреди болота: подойти к такому – рискованная задача для одинокого путника. Большинство этих глинобитных строений были достаточно просты, но, проходя по узким улочкам Хивы и Куня-Ургенча, я натыкался и на подлинные шедевры архитектуры.

Почти два месяца я, перебираясь из селения в селение, пытался побольше узнать о людях, чьи останки покоятся в этих сооружениях. Казалось, что особых поводов для возведения святилища под небом Хорезма не требовалось. Стоило только умереть какому-то более или менее порядочному человеку – ему тут же сооружали мазар и окружали почитанием. Как можно было отыскать что-то среди такого многообразия?

Основная часть биографии святых оказалась безнадёжно погребённой под толстым слоем легенд и мифов. Невероятное количество фантазии затратили для создания столь колоритных персонажей. Святой Палван-ата помимо служения Аллаху занимался борьбой и нещадно громил своих соперников на соревнованиях. Правоверный Джоумард был обычным мясником, а его отец по непонятным причинам пребывал в образе кабана. «Святой» отчего-то планировал убиение своего ученика, однако тот оказался более расторопным и первым отправил мясника в мир иной. Султан Ваис запечатлелся в народной памяти полуголым фанатиком, облачившимся в шкуры. Будучи весьма темпераментным человеком (если не сказать – сумасшедшим), он отчаянно ругался с Богом, требуя отдать на откуп души всех грешников. Некто по имени Юсуф охотно покидал свою могилу во время празднеств и с радостью присоединялся к народным гуляньям. Святой Кечирмас-бобо, напротив, был до того лютым, что однажды убил шумную компанию молодых людей, проезжавшую мимо его могилы на арбе. Ходжа Аваз при жизни весьма успешно охотился на джиннов, запрыгивая в пыльный смерч с обнажённой саблей в руках. Дервиш по имени Дивана-и-Бурх сорок лет простоял на одной ноге, требуя таким образом от Бога устранения ада как такового2.

В общем, шансы разыскать в этих пёстрых образах крупицы истины были ничтожно малы. Чем больше я узнавал, тем дальше отодвигалась от меня личность таинственного святого. Воистину, чем шире становится круг наших знаний, тем больше площадь соприкосновения с неизвестностью.

3

Свои дальнейшие поиски я решил сосредоточить на другой подсказке – фигуре настоятеля, который постигал пифагорейское наследие в стенах христианского монастыря. О своих исследованиях еретических учений он, должно быть, не особо распространялся в миру. И правильно, в общем-то, делал, иначе упоминания о нём я бы наверняка нашёл уже в протоколах инквизиции. Моё воображение рисовало тёмную монашескую келью, заваленную редкими сочинениями гностического толка, а также книгами ранних христианских авторов, которые так или иначе разделяли идеи перевоплощения. Я отчётливо видел труды Плотина и Григория Нисского, Юстиниана Мученика и самого Блаженного Августина, оскопившего себя Оригена и святого Иеронима, что обычно изображался в компании льва. Наверное, читая эти книги, монах пытался разобраться в природе своих перемещений сквозь жизни.

Новая возможность встретиться с вами возникла совершенно неожиданно. Хельмут Райнхольд, долговязый студент Карлова университета, поведал мне историю про некого аббата Морье – настоятеля бенедиктинского монастыря. Особый интерес аббат испытывал к трудам платоников и пифагорейцев. В поиске нужной литературы он неведомо откуда прибыл в Германию и встретился с самим Агриппой Неттесгеймским. Знаменитый философ не только радушно принял его, но и сделал своеобразный подарок – написал сопроводительную записку, по которой в книжной лавке Кёльна можно было приобрести редкую работу. Так аббат Морье обзавёлся сочинением «О египетских мистериях» Ямвлиха.

Долговязый Райнхольд похвастался передо мной и самой запиской, бог знает как оказавшейся в его руках. Почерк на бумаге был до того раскидистым и неаккуратным, словно Агриппу во время письма нещадно избивали плетьми. Послание это содержало одну-единственную фразу: «in peius, in melius»3.

***

В Кёльне я появился в теле ландскнехта Альберта Кельзена. Беспощадно уничтожая швейцарцев и французов в течение трёх лет, Кельзен получал двойное жалованье от своих кондотьеров и обрастал славой, словно дерево мхом. Его двуручная сабля была до того острой, что трудно было разобрать, где кончается заточенное лезвие, а где начинается воздух. На своём высокорослом скакуне ландскнехт въехал в город и сразу подивился тому разнообразию, что творилось в нравственном облике горожан. Вполне благочестивые девицы с ужасом наблюдали за женщинами лёгкого поведения, респектабельные горожане и часть аристократии плевались в сторону наводнившего город отребья, а набожные католики отказывались вести дела с проклятыми протестантами. Приезжие крестьяне до того обнаглели, что бросали оскорбления вслед городским рейтерам.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как Мартин Лютер прибил свои «95 тезисов» к дверям Замской церкви, а совсем недавно он публично сжёг буллу, отлучавшую его от церкви, и призвал немецкую армию к борьбе с папским засильем. Запах надвигающегося кровопролития уже витал в воздухе, всё больше перебивая сладкие ароматы булочных.

Проезжая через рыночную площадь, Альберт Кельзен наблюдал за разношёрстной толпой. Торговцы неистово кричали, нахваливая свой товар, и чем хуже были предлагаемые изделия и продукты, тем более убедительными казались эти выкрики. Молоденькие красавицы с бледными лицами и пышными бюстами кокетливо поглядывали на проезжающего ландскнехта. Какой-то бродяга извергал изо рта пламя, а затем непонятным образом всасывал его обратно. Один из нищих – старик с длинными, как змеи, прядями волос и воспалёнными глазами – настойчиво предлагал рукописную копию трактата Коперника. Кельзен отказался.

– Как человеку просвещённому, вам лучше оставить этот труд у себя, – сказал он нищему. – Да берегите его, уважаемый, чтоб какой-нибудь бродяга-оборванец не стащил столь редкую вещь!

Миновав шумную площадь, ландскнехт остановился отобедать в первом попавшемся заведении. От хозяина он услышал диковинную историю о местных монашках, которые после упразднения монастыря не стали разъезжаться, а организовали публичный дом и сами принялись обслуживать мужчин. Ещё раз подивившись местным нравам, Альберт Кельзен спросил, как проехать к книжной лавке рядом с университетом. Получив от хозяина расплывчатые пояснения, он продолжил путь.

Торговца книгами звали Томас. Это был согбенный старичок с идеально круглой бородой, что вкупе с пышной шевелюрой образовывала нечто вроде львиной гривы. Первым делом Томас заявил, что запрещённой литературой не торгует, даже за дополнительную плату. На последнем он сделал особенный упор. Кельзен выложил на стол две золотые монеты и попросил «хотя бы взглянуть» на осуждаемые церковью книги. Торговец, будто бы делая одолжение, сгрёб деньги и предложил «к просмотру» литературу, спрятанную от посторонних глаз в маленькой тайной комнате. Кельзен быстро оглядел корешки стоящих фолиантов, сразу же убедившись, что данные книги не представляют особого интереса. Он выложил на стол ещё две монеты, опустил ладонь на ручку сабли, а свободной рукой притянул старика прямо за бороду, прошипев в самое ухо: «In peius, in melius». Томас услужливо засуетился. В тайной комнате он отодвинул шкаф и предложил покупателю протиснуться в узкий проём. В этой «святая святых» Кельзен и обнаружил около сотни редких книг, в том числе и запылённое сочинение Ямвлиха.

– Я хочу приобрести эту, – заявил он торговцу, – но прежде мне понадобятся стол и письменные принадлежности.

Около часа ландскнехт был погружён в письмо. Он бесконечно окунал перо в чернила, пока, наконец, не вложил исписанный лист прямо в книгу.

– Теперь я хочу вернуть её на место, – пояснил он удивлённому книготорговцу. – Вы не должны продавать её никому, кроме французского священника, который однажды появится у вас с запиской Агриппы.

После этого Кельзен вновь положил ладонь на рукоять сабли и приблизился к старику вплотную.

– Если монах не получит свою книгу, или тебе вдруг вздумается покопаться в её содержимом, я снова появлюсь в этой лавке и тогда, клянусь цепями святого Петра, твоя голова сама будет красоваться на книжной полке!

Ландскнехт оставил на столе ещё две золотые монеты и велел торговцу с будущего покупателя денег не брать.

***

С некоторых пор я стал задумываться, что прошлое не является таким уж неизменным. Должно быть, есть какой-то способ привести все трансформации в действие, чтобы они оставили отпечаток на реальности. Возможно, имеется некий ритуал, который придаёт нашим путешествиям особую силу и оплодотворяет некоторые поступки. Мне он неизвестен, однако я начал подозревать, что вы владеете этой тайной. Может быть, вам удалось отыскать её в пифагорейском наследии?

Я сомневался в том, что моё послание дойдёт до вас, дорогой аббат, и уж тем более не мог предположить, в каком виде и когда появится ответ. Некую весть от вас я получил уже в своём нынешнем воплощении, когда однажды утром курьер доставил мне огромный конверт. Под жёлтой почтовой бумагой я обнаружил том «Графа Монте-Кристо» в прижизненном издании Александра Дюма. И больше ничего – ни письма, ни записки. Я пролистал роман и наткнулся на вложенный между страницами чистый лист. Что это могло значить? Не то ли, что вы отказываетесь идти на контакт и не желаете оставлять какую-либо информацию о себе, предпочитая оставаться закрытой книгой? Или передали, что вам совершенно нечего мне сказать? А может быть, некий обет связывает ваши уста молчанием? Так или иначе, останавливаться на этом я не собирался и продолжил поиски.

Направившись по обратному адресу, указанному на конверте, я оказался в Париже в нотариальной конторе Самуила Розенблата. Пожилой еврей рассказал мне, что книга была отправлена согласно завещанию некого месье Деко, который скончался более полувека назад. Выяснилось также, что Деко был известным арабистом. Сорок с лишним лет он провёл в путешествиях по Ближнему Востоку и оставил после себя несколько монографий, к которым специалисты поначалу проявляли неподдельный интерес. Однако его последняя работа – «Реинкарнация в учениях сирийского суфизма» – вызвала немало споров в научной среде, а затем и вовсе перевела Деко в категорию псевдоисследователей и шарлатанов. Дело было в том, что в предисловии автор заявлял, будто бы получил основные материалы в состоянии транса от одного дервиша, который был не кем иным, как прошлым воплощением самого Деко!

Если научное сообщество поставило крест на исследовательской карьере арабиста, то для меня его скандальное заявление, напротив, представляло особую ценность. Изучив работы Деко и его немногочисленные интервью, я отыскал как минимум дюжину его прежних воплощений, и это значительно расширило поиски.

Я начал закладывать послания в тайных местах, подобно тому, как тибетский Падмасамбхава оставлял свои «термы» для будущих учеников, но, несмотря на все старания, ответа не получал. Вся моя настойчивость вами неизменно игнорировалась. Не зная, что предпринять далее, я, наконец, посетил парижское кладбище, где находилась могила Деко. Увиденная мной на мраморной плите эпитафия была более чем красноречивой: «Ne pas Deranger!»4. Не оставляло сомнений: написано это скорее для меня, нежели для эксгуматоров или потенциальных грабителей могил.