Случайные встречи…

Невнимательно просмотрев несколько номеров, честно признаться, мы больше глазели по сторонам, на публику, нежели на артистов, и покричав непристойности вечно битому Рыжему53, мы уже было собирались уходить, как вдруг, в манеж вышла девица с крокодилом. Она крутила вокруг зверя сальто, вертела им, как гимнастическим снарядом и баюкала, словно младенца. Приятели дёргали меня за сюртук, ломали щёгольский пробор, а я не отрываясь смотрел на девушку, чьё золотисто-зелёное трико, вдруг разбудило во мне отвагу остепениться.

С того вечера, место в первом ряду ложи было занято, – оттуда я восхищался бесстрашием моей обжэ. Но время шло, вскоре уж должно было состояться завершающее выступление, а мы обменивались друг с другом лишь взглядами, и ничего более.

Для того, чтобы дело сдвинулось, знакомый воспользоваться разыгравшейся кстати алчностью прислуги, и провёл меня в закулисье. Я шёл в расчёте поведать девице о своих чувствах и намерениях. Упоминая последние, нелишне будет отметить, что, даже не сказав с девушкой наедине пары слов, я был готов жениться. Решительно и бесповоротно! Более того, невзирая на ожидаемые протесты отца и рыдания матушки, я имел замысел сопровождать любимую в её странствиях.

Постучавшись в уборную, и заручившись позволением войти, я заговорил. Сперва мой голос дрожал, как свеча в неуверенной руке, но понемногу окреп и позволил, как надеялся я, осветить пылом влюблённости каждый пыльный, пропахший духами или табаком, уголок sancta sanctorum54. С восторгом я расписывал то блаженство, с которым мы будем держать друг друга в объятиях до конца своих дней. (Произойти это должно было, несомненно, очень и очень нескоро.) Не обошёл вниманием и нежные утра, и уютные ленивые полдни…

– А вечером, в цирке, буду самым верным Вашим поклонником, сколько бы жизни не потребовалось на то… – Заключил я и замолк, ожидая приговора.

Девица, как ни была хороша, слушала меня с внимательным практическим55 выражением. Имея его в виду, я всё больше понимал, что вскоре выяснится, чем должен буду заплатить за взаимность, кроме безмерного обожания и своего честного слова. Оглядев меня с милой беспомощной улыбкой, – ох, уж эта обманчивая девичья слабость! – девушка кивнула головой и произнесла:

– Хорошо, я буду вашей, но при одном условии…

Дождавшись звука её голоса в ответ, я уже был совершенно глух от счастья, и пришёл в себя, лишь девица подвела меня к скамье, на которой возлежал крокодил.

– Ну, вот. Приступайте, и покончим с этим.

Ничего не понимая, я переспросил:

– Что? Что мне сделать?

– Да, погладьте же его, не бойтесь!

Предлагая прикоснуться к левиафану, девица явно неплохо разбиралась в настроении прилежных юношей, читающих из Книги Иова56 по воскресеньям. Я не только не решался притронуться к нему, но даже глядел с опаской!

– Ну его, укусит ещё… – Пробормотал я, почти не стыдясь очевидности своего страха. Девушка была несомненно сверх меры соблазнительна, и мне хотелось показаться перед ней молодцом, но пересилить себя никак не удавалось.

– Что вы, в самом деле! Он же холодный! – Кокетничая, подбодрила меня она.

– Да понял я, понял. – Начиная терять влюблённость, ответствовал я, всё более отступая от скамьи. – Но боюсь-то вовсе не простуды!

Девица захохотала, показывая ожидаемо острые зубки, и, как-то незаметно перейдя «на ты». принялась объяснять мне терпеливо, как маленькому, что холодные крокодилы не представляют никакой опасности:

– Ты что, думаешь! Мы их перед вечером специально обкладываем льдом, чтобы были совсем сонные. Дотронься, не бойся!

Почти успокоенный и слегка убеждённый в невинности затеи, я решился-таки прикоснуться к крокодилу, но, едва поднёс руку к его голове, как с кукольным деревянным щелчком, пресмыкающееся распахнуло глаза, чем обратило меня в бегство.

Я спасовал. И, наверное, нисколько не пожалел о том, ибо не был готов заключить в объятия крокодила, приведя в исступление матушку и расстроив отца.

Много лет спустя, друзья юности, хорошо осведомлённые о давнем фиаско, преподнесли мне на юбилей крокодила… Это дитя левиафана, вскормленное едва ли не с яйца, так привязалось ко мне, что, при любом удобном случае, норовило забраться на колени, где тут же открывало пасть, подставляя для проглаживания нежное нёбо. Дворовые дети, и те прибегали за ним, упрашивая отпустить на прогулку. Крокодил был покладистым и нежным, но, как оказалось, чересчур. Когда, по долгу службы, мне пришлось ненадолго отлучиться, то, по приезду, обнаружил своего любимца мёртвым.

Домашние рассказывали, что сразу после моего отъезда крокодил, сделался сам не свой. Очевидно пытаясь разыскать меня, забрался в кабинете под стол, где и нашли его бездыханным поутру. Доктор, за которым послали, не мешкая ни минуты, прибыл уже к вечеру, и, исключив любой злой умысел, заявил об обнаруженном у крокодила разрыве сердца57.

Некто жалеет разбившуюся об окно птицу, иной льёт слёзы по крокодилу, даже не подозревая о том, что они одного поля ягоды, – родственные души58. Впрочем, как и все мы.

Печаль

Водой, льющейся с небес, смывает гуашь румян со щёк снеговиков, и вскоре они предстанут во всей красе, – бледными, с нездоровой одутловатостью и заострившимся носом, беззубым провалом рта и потухшими угольями глаз. Ну, вот кому только первым пришло в голову, что снеговик – забавный смешливый полнокровный малыш, а не слабое его подобие?

Как одинаковы, как непохожи на себя дни. Вот, ещё вчера у порога, не стесняясь никого, рыдал дождь. Вода скапывала с кончиков веток, как с носа. Ветер, пытаясь утолить печаль, неловко, ерошил стриженные морозом чубы ветвей, и его руки делались тоже совершенно мокры, будто бы отнятые только что от пропитанных, набрякших страданием век.

Глубина горя и объятия радости… равновелики ли они? И в тот час себя не помнишь, и в иной.

Слышно, как сосед за стеной, прямо на полу у печи, колет дрова, – не тощую деревянную шелуху для растопки, а повинные в своём появлении на свет пни, – равными арбузными дольками с белыми незрелыми семечками личинок жуков. В доме скоро снова будет тепло, а за окном мокрая насквозь синица перебирает что-то в кормушке рядом с воробьём. Тот часто отряхивается, а синица не тратится на это из последних оставшихся сил. Когда птицы случайно касаются друг друга локотками, они не толкаются, не отстраняются, как это бывало в мороз, но ловят мелкие рябые волны тепла, исходящего навстречу друг другу. Синица поглядывает на воробья с благодарностью и удивлением, а тот – делится запросто, не оборачиваясь, не скашивая небрежительно хитрых глаз. Нарочно засматривается на что-то вдали, будто бы это вовсе и не он тут сидит, мокнет под дождём, с тем чтобы не мёрз товарищ в одиночестве.

Ливень не закончился ещё, как снег уже начал вплетать белые ленты в его русые косы, а ветер, спешившись и спеша, принялся прошивать бисером льда узоры по крыльям птиц. Глядеть на них и то зябко.

Ветви, цепляясь друг за дружку, тщатся противостоять холодному течению воздуха, что берётся ниоткуда, и уходит в никуда. Где он, коли нужен, дабы распутать свалявшиеся за зиму кудри, расправить плечи, разогнать застоявшуюся на холоде кровь?..

Светел и румян февраль. В нём нет ничего от сонливости декабря и непостоянства первого месяца года, который ещё неуверен – начало ли он будущего или конец минувшего. Именно в его руках – отмытое за дерюгой ненастья, внезапное перламутровое блюдце луны, мелко растресканное кроной поднебесья. Бело-голубой мрамор февральского неба столь весел на взгляд, что не каждому даётся угадать затаённую в нём печаль59. Она как та, загодя грусть о том, что откроется взору, едва лишь сойдёт снег, и о том, чего ещё не произошло, да не миновать никому.

Поезд Москва-Владивосток

Дома и храм, у заплутавшей рифмы,

найти приют не каждому дано.

И вот не лень! – со вздохом неба спорить…

Память, как слоёное тесто, – то сладко хрустит, то липко и кажется недопечённым, иногда открывается постепенно и всё идёт своим чередом, а, бывает, выронишь начинку, – откуда что взялось не можешь разобрать никак.

Уютный плацкартный вагон поезда, который следует из Москвы в Владивосток на второй день пути пассажирам уже кажется чуть ли не родным. Знакомые лица, привычные запахи, привычки, с которыми было загодя решено смириться, при покупке билета именно в плацкарт.

– Почему не в купе, – ворчала супруга у кассы. – Вечно ты на мне экономишь!

– Дорогая, не волнуйся понапрасну, не порти себе нервы. Тебе понравится!

– Да уж! Неделю ехать в коммунальной квартире!

– Ну, некоторые всю жизнь так живут, и ничего, – хорошие, порядочные люди.

– Ты хочешь скандала?! – Прищурившись начинает кипятиться женщина.

– Что ты! Напротив! Надеюсь, ты посовестишься пилить меня принародно!

– И не надейся!

Сверившись с билетом, пара отыскала купленные места. Постели оказались чистыми и заправленными, столик украшала симпатичная вазочка с неопознанной зелёной веткой, там же лежали граждан пассажиров салфетки, сахар и печенье.

– О! – Потёр руки мужчина. – Сейчас – чайку и на боковую!

– Мучное на ночь вредно! – Возразила супруга.

– Что ты! Твою фигуру ничем не испортить! – Двусмысленно парировал мужчина, и, задержав кстати проходящего мимо проводника, поинтересовался, когда можно будет получить кипяточку.

– Да-да, конечно, минут через десять! – Предупредительно улыбается тот и с озабоченным лицом следует дальше по проходу.

Перед тем, как улечься, женщина стучит мужу, который уже забрался на верхнюю полку:

– Имей в виду, если ты будешь опять храпеть, я не смогу выспаться и снова будет болеть голова, а от этого у меня портится настроение.

Мужчина делает вид, что уже спит, дама с недовольным выражением закрывает глаза, а уже через минуту вагон сотрясается от её молодецкого храпа. Соседи заглядывают к супругам, старушка через стенку даже пытается повернуть женщину на бок, но мужчина, перечеркнув пальцем улыбку, разгоняет сочувствующих.

Свесившись с полки, он долго разглядывает супругу. Осыпавшуюся тушь, остатки помады на губах, предательски съехавшую на бок тряпочку измятой щеки… Заметив капельку слюны, стекающую на подушку из приоткрытого рта, мужчина тянется к столику, выбирает салфетку и осторожно промокает жене губы. Она улыбается во сне, но потом как бы спохватывается, открывает глаза и требует строгим голосом:

– А ну-ка! Всем спать! – Падает на подушку и принимается храпеть вновь.

Мужчина тихо смеётся, и уже собирается было отвернуться к стенке, как с боковой полки, где едет девушка, слышит шепот:

– Как же вы её любите…

Мужчина пытается нахмуриться, но обстановка не располагает к тому, и согласно кивает:

– А как же!

– Но она же ругается на вас! – Удивляется девушка.

– Да нет! Она нас просто в строгости держит. Иначе никак!

– Кого – вас?

– Меня и двух сыновей. Военные мы, нам без командира нельзя. На службе мы командуем, а дома – она. Мы с молодости вместе, как ниточка с иголочкой. Она со мной по всем гарнизонам… – Мужчина потёр лицо ладонями, разгоняя слабость. – Девчонкой ещё была, а сумела с первого дня себя поставить. Бывало, приду из казарм в барак, где мы жили. Длинное такое строение, типа коридора, поперёк верёвки, на них вроде бы как занавески, чтобы лейтенантов с жёнами расселить. У всех бардак, ссоры, а в нашем закутке ни пылинки, всё по уставу. Стола не было, так она чемодан один на другой положит, салфеточкой накроет, тарелку с ужином поставит, и меня ждёт. Всё честь по чести. И помыться заставит, и зарядку по утрам.

– Счастливые… – Вздохнула девушка. А я своего три года ждала, он втихаря женился, ко мне приехал, обнял, расцеловал, и сказал, что уже женат. Именно, что сказал, не повинился. Я расстроилась, ну и решила, что, раз такое дело, нам видеться больше не надо.

– И правильно! – Похвалил мужчина.

– Правильно-то оно правильно… Но он так на меня обиделся!

– Да? Каков нахал!

– Сказал, что сумел вырваться из-под надзора жены, и хотел посвятить мне целый день.

– И что вы ему ответили?

– Что я, дура, всего-навсего, хотела посвятить ему целую жизнь.

– Вы совершенно верно ему ответили, милочка – Раздался женский голос из другого купе. – И вы не дура. Вы – доверчивы и наивны, но мужчины не все таковы, как ваш бывший, а держать их надо вот где, – и потрясла кулачком.

К обсуждению присоединился сосед с полотенцем на плече из другого вагона, проводник, пришедший выяснить, в чём, собственно, дело, и не нужно ли кому вызвать врача, позже подошёл прапорщик, который шёл в вагон-ресторан. Через некоторое время, если судить по тому, что рассказывали друг другу люди, выяснилось, – ни один из них не был похож на того, с кем не сложилось у девушки с нижней боковой полки.

Поезд Москва-Владивосток. Словно пузатыми вагончиками игрушечной железной дороги, он пересчитывал перегоны, шпалы и переезды, не сбиваясь нигде. Так и жизнь, – идёт по своим рельсам, и кто-то выходит из твоего вагона на полустанке глухой ночью, как тать, а кто-то заходит, берёт за руку и едет рядом. Весь путь, до самого конца.

Стулья

– А вы знаете, какие у ваших соседей стулья?

«Глупый вопрос», —скажете вы. А вот и нет! В детстве, на праздники или когда приезжала родня, пока накрывали на стол, мы с сестрами и братьями возились в комнате деда. Пересчитав гостей, бабушка заглядывала к нам и говорила, сколько надо принести стульев от соседей. Радостные, мы бежали наперегонки, стучали в двери, перенимали от улыбающихся хозяев мебель, сообщали, кто уже приехал, а кто обещает быть с минуты на минуту, и мчались назад в квартиру.

– Осторожнее! – Раздавалось нам вслед. и никто не опасался за стулья, но лишь бы мы не улетели, зазевавшись, в пролёт.

Каждый стул был, как посланец, представитель семейства, откуда был взят, – крепкие или скрипучие, табуреты или стулья со спинкой, они тоже становились нашими гостями. Мы вытирали их чистым полотенцем, табуреты же покрывались газетой и получали небольшую подушку поверх.

Частенько, вместе со стульями, приходили и их владельцы. Не для того, чтобы присмотреть за имуществом, но – так, разделить нашу радость от долгожданных «родычей». Чаще всего у нас бывали тучная пенсионерка Ольга Ивановна со второго этажа, повариха Валя из квартиры напротив и безымянная бабушка, у которой никогда не запиралась, на всякий случай, входная дверь. Валя, дородная свежая девушка, мало ела, немного смущенно улыбалась по сторонам и явно наслаждалась обществом. Безымянная старушка сидела за столом как гимназистка за фортепиано, – с совершенно прямой спиной и приподнятым подбородком, а ела молча, не глядя ни на кого, всё, что ей подкладывала на тарелку бабушка. Ольга Ивановна шумела, будто бы мы у неё дома, а не наоборот, влезала в каждый разговор, сообщая своё мнение, ела неаккуратно и жадно. В любом другом доме Ольгу Ивановну сочли бы нежеланной гостьей, но у нас к ней давно привыкли, и считали своей.

Ольга Ивановна с трудом спускалась во двор со своего второго этажа, усаживалась на скамейку, доставала бумажный фунтик из газеты с жареными подсолнухами, и грызла их в подол, до самого вечера. Если же она оставалась дома, то часто стучала по батарее гаечным ключом, привязанным нарочно к трубе. Заслышав стук, бабушка немедленно бросалась наверх. Часто, почти всегда, оказывалось, что ничего страшного не произошло, но бабушка не сердилась на Ольгу Ивановну. Зато очень злился на неё я, мне казалось, что соседка отнимает у меня время, которое я могу провести с бабушкой.

– Не расстраивайся, – угадывала моё настроение бабуля. – Ольга Ивановна одинока, к тому же, мы дружим много лет. Ну, вот представь только, ты вырастешь, женишься…

– О! Когда это произойдёт, мне дадут квартиру, я выгоню жену и возьму тебя к себе жить, вместо неё! – Горячо убеждал я.

Бабушка глядела на меня поверх очков и, прикусив губу, чтобы не рассмеяться, переводила взгляд в книгу, – она каждую свободную минутку тратила на чтение.

Переждав немного, она говорила:

– Спасибо, конечно, но надеюсь, что этого не произойдёт.

До моей женитьбы бабушка не дожила пятнадцать лет. Ольга Ивановна, нам было слышно это через потолок, громко рыдала по своей подружке, но так и не смогла спуститься, чтобы проститься с нею. Валя, из квартиры напротив, плакала и варила в огромной алюминиевой кастрюле кутью на поминки. Дверь же безымянной старушки оказалась заперта. Как оказалось, накануне похорон бабули, отыскались её родственники и по-быстрому увезли, чтобы затем сдать её в дом престарелых.

В тот день страшный день некому было попросить меня обежать соседей, чтобы принести стулья. Думаю, я бы и не смог.

Одноклассница

Выше пояса, от мраморного Аполлона его отличал лишь нежный золотисто-бежевый оттенок кожи. Рельефные полукружия мышц радовали солнце своим ухоженным, готовым к любому движению видом чуть ли не с первых дней марта, а потому загар, который сообщал телу столь приятный цвет, не успевал исчезнуть насовсем в течение всего года. Постоянное выражение лукавства в его глазах, едва сдерживала мелкая строчка ресниц. Короткая стрижка чёрных, с проседью, волос напоминала спинку ежа, её хотелось погладить, но, мало ли, – вдруг рассердится и уколет. Впрочем, при всей своей мужественной внешности, парень был на редкость мягок, отзывчив и добр. Неизвестно для чего природе вздумалось пошутить над ним, но ноги у молодого человека были чрезвычайно кривы, и как не пытался он сделать сей изъян чуть менее заметным, не выходило никак.

Парень жил вдвоём с матерью в крошечной однокомнатной квартире. Зайди кто к ним в гости, то был бы нимало удивлён тем, что в комнате, заставленной книжными шкафами, располагалась лишь одна кровать. Для второй фактически не было места, и посему мать с сыном распорядились своею жизнью, сообразуясь с жилплощадью. Они спали на одной кровати в очередь, работая в разные смены. Если сын трудился днём, мать уходила на завод в ночную смену, и наоборот. Они существовали таким образом годами, и давно уж привыкли видеться урывками.

Несмотря на отсутствие своего угла и вопиющую кривизну ног, молодой человек пользовался невероятным успехом у дам и девиц. Почти что каждая спешила заручиться его благосклонностью, но, добившись её, будто бы ставила отметку в своём листе60 и исчезала. Молодой человек воспринимал это философически, но очередная, внезапно пропавшая из виду пассия, не добавляла ему уверенности в себе. По его собственному убеждению, женщины стеснялись показаться с ним на людях. Как бы сильно не прельщало их то, что они видели выше талии, уродство, которое выворачивало брючины на стороны, унижало их в собственных глазах.

– Они – дуры! – Успокаивала молодого человека бывшая одноклассница, просидевшая с ним за одной партой все десять лет. – Ты – замечательный, милый, работящий. В тебя невозможно не влюбиться!

– Влюбиться – может быть, – соглашался он. – А вот жить со мной не хотят, стыдятся. Пройти рядом стесняются при свете дня!

– Они – ду-ры!!! Пойми ты это, раз и навсегда! – Повторяла одноклассница и хлопала себя по бокам.

Молодой человек недоверчиво глядел на неё и, задираясь, интересовался:

– Ну, ты бы вот, пошла за меня?!

– Легко! – Отвечала девушка, не задумываясь. И столько было в этом отклике недосказанного, несмотря на его очевидную беззаветную искренность…

Прошёл год, едва ли больше. Одноклассники не виделись некоторое время, и вот однажды произошла, не обусловленная никакими явными причинами, случайная встреча. Молодой человек шёл, приветствуя подругу издали и размахивал руками, будучи не в силах скрыть своей радости:

– Я женюсь!

– Да? Поздравляю. И когда же?

– Скоро! Вот только сперва сделаю операцию.

– Что с тобой? – Встревожилась одноклассница.

– Ничего страшного! Она сказала, чтобы я выпрямил ноги, и тогда она выйдет за меня!

– Ты… ненормальный?!! Зачем тебе это?!

– Ты не слышишь?! Это её условие!

– Я, я выйду за тебя замуж, безо всяких условий! – Вырвалось вдруг у одноклассницы.

– Прости, но я тебя не люблю… – Грустно и просто ответил молодой человек.

Никакие уговоры и доводы не действовали на несчастного влюблённого. Своим сияющим от счастья взглядом он был способен подпалить не только промасленную ветошь гаража, в котором теперь работал, но и каменные его стены.

Через три месяца, когда из совершенно здоровых крепких непрямых ног были выкроены ровные, невеста нарушила слово и разорвала помолвку. Она хотела в мужья Аполлона, а калека с палочкой испортил бы её безупречный вид. Да, кстати, в больницу к нему она так ни разу не пришла.

Кривизна ног и души… Это совсем не одно и тоже.

Мама

Жизнь – это баррикады, которые надо преодолеть – говоришь ты, а я.… я не боец, я не могу воевать и причинять боль, чаще всего, всегда – наоборот.

На баррикады – это быть готовым обидеть, обдумывать этот шаг, собираться с духом, растравливать свою решимость, как пса, или заранее воображая скорбь, прощать себе потери, коих никогда не избежать. Но нет, я так не могу. Не хочу.

У жизни есть то, страшное, о чём не хочется знать, думать, говорить. Но ты не устаёшь повторять о том, что земля – это один сплошной погост… Ты так смела или безрассудна? Отчего я никак не могу уразуметь, чего в тебе больше – отваги или безразличия, ведь только не делая отличий меж счастьем и бедой, можно так спокойно рассуждать об этом.

Ветер идёт по улице, не скупясь на шаги, не подбирая заледенелые уже полы своей просторной шубы, цепляет ею за стены домов, бьётся о стёкла. Походя ломает деревья, как тонкие ветки. Чтобы не заплутать после, найти дорогу назад, или просто знать, что уже был здесь, и сделал всё, что мог?

Из окон коммунальной квартиры, глядя в полутёмный двор, я воображаю себе дворцы, оленей, тихонько переступающих по мощёным тропинкам и пасущихся смирно, словно коровы. Я не замечаю пьяниц, играющих в домино, а ты видишь их, и злишься, и кричишь, и гонишь прочь. Но они не уходит, им тоже нужно место, чтобы где-то строить пшеничные61 и ячменные62, видимые лишь им одним замки, как малышам нужны свои, дабы возводить их из песка.

Ты говоришь, что N гениален, ибо прост, я говорю о том, что это скорее говорит об его наивности и неумении зачерпнуть глубже. И ты бьёшь об пол посуду, и называешь меня грязно, а я плАчу, плачУ слезами за неумение отстоять правду того, что чувствую, и могу, но не осмеливаюсь тебе сказать.

Мама взяла часть отпуска, чтобы провести со мной зимние каникулы… Зачем? Зачем она мне их испортила?

– Что это за закорючка в комсомольском билете?

– Это моя подпись! На английском! Правда, красиво!?

– Что-о-о?!!!

– Дрянь! Как ты могла?!!!

– У меня такой плохой почерк на русском, мне не хотелось пачкать билет…

– Но ты сделала это!!! Испоганила! Осквернила!!

Тёплые пальцы ветвей перебирают нежно седые кудри небес, и они плачут тихо от этой нечаянной ласки, будто от боли.

Мама, я тебя боюсь… Я люблю тебя, мама.

Хорошее

Вы спросите меня, чем так хорош февральский лес? Запоздалым конфетти мелко нарезанных снежинок, зависших в воздухе, как кажется, навечно. Оплывшими от солнца голубыми тенями, что стекают по полянам, бодрым бегом оленей от куста к кусту. Случаем, по которому выглядывает из-за дуба лисица, дразня то ярким подолом хвоста, то дерзким взором. Об эту пору особенно покоит некоторая отрешённость белок. Они перестают суетиться, чаще задумываются о своём, девичьем. Теперь-то уж они точно уверены, что хорошо подготовились к зиме, – только-только почали вторую кладовку, а уже скоро весна.

Птицы… Ну – для тех ещё много трудов впереди. Воздавая хвалу любой хорошей минуте, они поют стужеными голосами, в надежде, услаждая её слух, задержать подольше, но… Ветрена она, ибо молода сердцем, и забывчива от того ж. Наслушается всласть птичьих переливов из пустое в порожнее, и бегом, не ведая сама о том – куда. Её удел: побыть рядом, ободрить, наклониться, подуть в темечко, и дальше, – к другим, поникшим и рассеянным, озябшим и озабоченным. А после неё, снова – будто и не было ничего. Впрочем, есть ещё одно – надежда, уверенное поджидание того, что не позабудет хорошее, да явит свой светлый лик вновь.

Но, до той поры, – ветер толкает дятла и дёргает за полы тесной давно кацавейки, задирает её, продувая нещадно до серой кожи. Так жаль и его, и блекнущей шапочки, что уже совсем не похожа на некогда нарядный червлёный бархат63. Дятлу не хочется отходить от кормушки никак. Стращает синиц легонько, воробьёв – чаще, те не пугаются, а пытаются прогнать его в ответ. Одна радость, – несмотря ни на что: и он будет сыт, и они. Да после, кто в дупле, а кто под тёплой крышей у печной трубы, проснутся однажды от шума просЫпавшихся на подоконник ледяных карандашей. То весна, распоряжаясь тем, что досталось ей после холодов, станет приводить в порядок вздымающиеся из границ формы, раскисшие от уныния берега, и всё прочее, чему так нейдёт отсутствие должного ухода. А постукивать карандашом от волнения, – дурная привычка, да у кого их нет?!