Лекарство для Маши

Лекарство для Маши

Илья Бондаренко

Редактор Нари Ади-Карана

Иллюстратор Илья Бондаренко

Дизайнер обложки Мария Бондаренко

Корректор Татьяна Краснова

© Илья Бондаренко, 2023

© Илья Бондаренко, иллюстрации, 2023

© Мария Бондаренко, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-4490-9321-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первая часть

Легкомысленное путешествие

Cиддхартха спросил: «Можно ли обрести спокойствие в этом мире горя и страданий? Я подавлен пустотою земных удовольствий, и всякая чувственность мне ненавистна. Все угнетает меня, и само существование кажется невыносимым».

Америка… Как много в этом звуке…

Но для того, чтобы быть нищим, не обязательно уезжать, устраиваться на работу посудомойщиком, покупать старый «кадиллак». И вообще, зачем разочаровываться в нескольких государствах сразу? Это вряд ли даст больший диапазон эмоций: удовольствие от разочарования, жизнь благодаря разочарованию.

Сейчас 8:30, а я уже в больнице. Возня на парковке. Деревья – немые наблюдатели, – вазоны из автомобильных шин, чей-то памятник, дорожки, ведущие к разным корпусам, ступеньки в зигзагах трещин, снова деревья, небо. Пожалуй, все… Лор-отделение тульской городской больницы им. Ваныкина. Здание как здание, вот-вот рухнет, но простоит еще лет четыреста. Персонал… У двери кабинета толстая помощница врача – «медсестра» – орет на мою жену Машу, выясняя причину обращения. За что-то отчитала, вырвала из рук направление, хлопнула дверью – нормальный бесплатный сервис. Пожалуй, выйду на улицу.

Мы не познакомились? Меня зовут Илья. Имя это раздражает меня с самого детства, – скользкое, бессильное, как кисель, как говно. Сказав «Илья», хочется немедленно начать оправдываться. И перед глазами проходят стройные ряды моих неудач.

Первые воспоминания – Азовское море, то есть это теперь оно Азовское, а тогда – «Море». Я плачу пока фотограф делает мой снимок на пластмассовой лошади. Почему я плачу? Да кто меня знает! Повсюду песок и ракушки, сверху пейзаж обнимает небесная синева юга. На севере – небесная синева севера. Я плачу, потому что не хочу рождаться, но ведь я уже родился… – Ах, не плачь малыш, – успокаиваю я себя на фотографии, – не плачь, все будет хорошо.

После вспоминается детский сад. Меня волокут туда насильно… Восемь лет назад я работал в Москве, и каждый день возле нашего дома на Анненской улице проходила бабка, таща за собой на поводке упирающуюся собаку. Собака фактически сидела, а бабка, изо всех сил, дергала за поводок двумя руками, таким образом, животное перемещалось. Меня тоже водила в сад бабка. Таскала-дергала. В садике моим постоянным местом был стульчик в углу возле пианино. Я сидел там грустный, как неотправленное письмо и смотрел на Них.

Это Они устроены по-другому, или это я не такой? Это ужасно или хорошо? Страшно или удовлетворительно?

А пианино такое красивое, коричневое, полированное, наверное, волшебное, вот бы поиграть…. Я смотрю из глубины детских глаз, и маленькое мое тело не может понять то, что происходит вовне. – Это мир, физический мир, ты привыкнешь, – утешаю я себя через тридцать лет. Теперь я сижу на заднем сиденье своей старой «тойоты» в угрюмом созерцании автопарковки через запыленное окно. Как много машин!.. Наверное, все заболели, вся улица Первомайская, весь город, целый мир.

Если повернуть голову на сто восемьдесят градусов, она, вероятно, оторвется, а если нет, то можно будет увидеть магазины дверей и мебели, аптеку, какие-то фирмы и супермагазин еды. Мир контактирует со мной через эти магазины и фирмы, они его осязательный орган. Мир говорит:

– Хватит тебе, Илья, сидеть у жены на шее, иди-ка ты работать!

– Кто? Я? А впрочем, я и сам все понимаю. Аптека «От склада», магазин «Всё в дом», «Одежда», где всегда большие скидки, – у тебя хороший выбор, Мир, – честный выбор. Но что-то до сих пор останавливает меня. Я сомневаюсь, я еще не решил окончательно, хочу ли быть. Может, мне вовсе и не надо…

– Надо, – отвечает Мир, – не спрашивай, Илья, «зачем», не засерай голову, просто будь и все.

– Хорошо, я согласен, я люблю жизнь. Когда солнце видно люблю. Сидишь во дворе на разбросанных досках, со всех сторон жужжание, запахи от земли, цветов… Тени накренившихся заборов такие контрастные, а солнце отвесно прожигает голову. Его раскаленный луч пикирует на волосы, кожу, под кожу… согревает и как бы говорит: «Я вас всех люблю, и на всех меня хватит, ну а если не хватит, так это вы сами виноваты». А ты сидишь и думаешь, – я меньше чем говно, в сравнении с Солнцем.

Стыдно признаваться, но я пишу стихи. Это такая проза, где все предложения с красной строки, а мысль сжата во времени. На самом деле писать все предложения с красной строки как-то подозрительно. Этим занимаются садовники, сварщики и сталевары.

«А сейчас выступит поэт Такой-то!» – и после аплодисментов трех-четырех рук, встает сталевар и начинает вещать дрожащим голосом про то, как он чего-то там не может. Поэтом может стать практически любой человек. Главное условие, – чтоб он не был знаком с классикой. Иначе ничего не получится.

Больница Ваныкина раньше называлась – им. Семашко, – по фамилии врача выдумавшего советское здравоохранение. Да ее и сейчас все так называют. Если сказать таксисту: «В Ваныкина», его глаза выразят недоумение. Зато, если произнести: «В Семашко», он моментально заскучает.

Кстати сказать, неспроста классические писатели так внимательно относились к фамилиям, наделяя ими своих Коробочек, Безуховых и Держиморд. Фамилия это – якорь человека и корабля. Например, главврач в Ваныкина носит скорбную фамилию Могильников.

Однажды один мой друг (это странно звучит, когда он и есть всего один), в разгаре юности своей беспечной ударился головой об дорогу, и получилось сотрясение мозгов. Пришел он в Семашко и увидел, что вновь поступившие люди лежат повсюду, – в коридоре, на каталках. Стали его оформлять (тоже положить хотели). А он глядит, – медсестры за неимением бумаги, прямо на больных пишут ручкой, и передумал лечиться. Пошел домой и лег. И лежал, пока не выздоровели мозги.

Едва слышу отсюда хлюпанье и побрякивание дверей магазинов, немногие голоса птиц и отдаленное человечье щебетание.

О чем это? А, я знаю о чем, – если ничего не болит, то темы могут быть только две: работа и отдых, включающий в себя примитивные (буквально сколоченные из четырех досок) наслаждения. Наслаждения. Наслаждаться. Насладиться. Так почти не говорят. Зато все хотят. Жаждут. Желают. Алчут.

Абсолютное большинство окружающих людей – работает. Хочется крикнуть: «Товарищи окружающие, сердечное всем спасибо, можете расходиться по домам!». А вдруг это и есть их работа – окружать меня? Тогда тем более, – «Вы все уволены!». Сейчас я открою дверь и дико прокричу эти слова. Необходимо. Как выдох. «Я не виноват в торжестве тоталитаризма, я не виноват, простите меня!». Еще один вдох… Скучно? Ну конечно, им просто скучно и все. Скучно не работать. Служа, они могут реализоваться. А нет, так хотя бы заработать денег.

Что такое деньги? Я много раз пытался ответить себе на этот вопрос. В конце концов, решив, что деньги – это такие маленькие круглые монетки. Они нужны с горя, как компенсация неудавшейся жизни. С их помощью можно переехать в центр, чтоб поближе к работе; купить машину, чтоб до работы добираться; приодеться, чтоб было в чем на работу ходить; купить дачу, чтоб от работы отдыхать. Черт с ней, с реализацией, главное – это дети! И как хорошо, что на даче есть высокий зеленый забор, автоматические ворота, двухэтажная собака, мангал под навесом, электрический диван с регулировками, подстриженная лужайка с декоративными горными соснами, искусственный водоем, деревянная, еще пахнущая смолой лестница в мансарду, где под двускатной крышей хранится велосипед, на котором можно лететь как в детстве, поднимая пыль на проселочной дороге, раздражая местных шавок, и, когда позади окажутся два последних коричневых сруба, скатиться по крутому склону, заросшему дикой клубникой, проскочить между молодых дубков и резко затормозить у самой кромки воды. «Речка. Я давно хотел тебе признаться, я люблю тебя… Прости… Люблю… Прости»…

И, кстати, – осталось даже немного денег на разведение кроликов.

Кролики. Как серьезно не произноси это слово, все равно получается по-дурацки. А представь себе одного из них, с глупым лицом и прижатыми большими ушами так внутри сразу оттаивает человек.

Сложно когда ты сумасшедший и тебе хочется жить не зря. Жизнь как таковая не является ценностью, она лишь олицетворяет факт существования и все. Ценность ей навязываем мы, своей субъективной не бесполезностью. Но как выпестовать эту субъективную не бесполезность, если все, на что мы ни поглядим бесполезно? Когда-то на биологии в школе мы проходили энергообмен, точнее обмен веществ. Ласточка съела муху, и сама случайно свалилась с дерева в траву, где ее сожрала лиса; лиса подохла и ее сожрали шакалы; шакалы испражнились и муха съела говно; ласточка снова сожрала муху и нет конца той карточной игре. Добро пожаловать в человеческое общество! Мы давно уже не жрем себе подобных. Вместо этого мы обмениваемся энергией, выбалтывая ее друг другу. Где нет опять-таки конца словам. А вот бы хоть раз обменять энергию на что-нибудь стоящее. Но несчастному человеку до сих пор, так же как и тварям бессловесным, приходится соревноваться с другими представителями общества в ненужности. Мне, например, все время звонят какие-то люди, предлагая банковские услуги, или брокерские, или рекламные.

Можно вас… как там… отвлечь?.. спросить? нет, как они это говорят? …можно или нельзя? Обычно я отвечаю, что очень занят, – пардонте, месье нихт ферштейн!

Я не желаю им ничего такого, и все же, хотелось бы посмотреть на умирающего человека, который звонит со смертного ложа и предлагает лучшие условия по кредиту.

Смерть довольно своеобразное мерило зарплаты. Пикантное. Незабываемое. Все, что нами зарабатывается – зарабатывается для нее.

Конечно же я перегибаю, передергиваю и передергиваюсь сам, – не все из того что производят люди – бесполезно. Пластиковые окна, например, удивительно полезны. У нас дома они стоят чуть ли не в каждой комнате и это омерзительно удобно. – Можно в любой момент распахнуть окно и что есть мочи завопить, а вокруг тьма, и никого, ни одного человечка на Земле, лишь звездное-звездное небо.

– А это Сириус, – объясняет возникший из воздуха пьяный человек, водя рукой по окну. Это – Северная звезда, он оттесняет меня и тоже высовывает голову и выдыхает пар. – Тут когда-то была Белая и Пушистая Медведица. А это Звезда Героя Социалистического Труда. Я вытягиваю шею и пытаюсь выть, и этот второй подвывает мне хриплым баритоном, переходящим в бессильный фальцет.

«Забудь про смерть, помни про пластиковые окна!» – Как это на латыни?

Скоро моя жена выйдет от врача, я переберусь на водительское кресло и мы наконец-то поедем домой.

Я не очень хорошо вожу машину. Нормально, но не виртуозно. Права мне дали когда-то просто так, за компанию с остальными. Да, в общем, и «остальным» тоже за компанию с остальными. Инструктор был постоянно чем-то занят и семьдесят процентов практических занятий не состоялись. В город я выезжал всего один раз, – за два дня до экзамена. Все остальное время практики – крутился на полигоне во дворе ПТУшной шараги. Задом, боком, по диагонали… Пока я рассекал там на сорока квадратных метрах, автогуру сидел с мужиками в гараже неподалеку. Не знаю, что они там делали. Надеюсь, вели себя пристойно.

Когда обучение торжественно закончилось, к нам на выпуск приехал делегат из ГАИ. Инструктор незамедлительно вымыл его служебный автомобиль. Права получили все. Кроме двух человек. Но и им потом тоже дали.

Мне было тогда девятнадцать лет. Стыдно вспоминать свою глупую неопытность и неопытную глупость. Многие говорят, что позор страшнее смерти. Но глупость – хуже позора. Позор, по-моему, это вообще нормально. Давно заметил что как только начинаешь выпендриваться, ситуация оборачивается позором. Я привык к нему и почти уже его не замечаю, поскольку выпендриваюсь с момента своего рождения. С рождения потому, что родился 29 февраля.

Едва ли я мог сам выбирать день родов, но если б мог, выбрал бы этот день.

В школу меня отдавали по принципу «ближе к дому». Местный урожай детей моего созыва, или как там его обозвать, как две капли денатурата походил на своих родителей-аборигенов.

Сначала все было страшно, потом плохо, потом хуже некуда, а потом я устал…

Когда девятый класс, наконец, закончился, случилась одна дурацкая история. Дело в том, что все последние годы я чинно ходил в эту школу на улице Грибоедова во столько, во сколько прозвенит будильник. Участвовал в собственном образовательном процессе, балансируя между тем, чтоб ничему не научиться, и чтобы не остаться на второй год. А на самый последний, самый ответственный экзамен я проспал. Проспал как… Не знаю даже как кто. Только когда проснулся, понял, что случилось какая-то фигня. Нелепица. Казус. Поначалу я вообще решил не ходить, но за мной прислали одноклассника, и я-таки присутствовал на экзамене, хоть и с двухчасовым опозданием.

Мы писали изложение по русскому языку. На все мероприятие (или лучше сказать операцию?) было отведено порядка трех часов. Я, расколотый и расстроенный, сел за последнюю парту. Окружение перешептывалось и посмеивалось, озираясь назад. Кто-то из учителей в очередной раз зачитал текст. В классе приятно пахло крашеными партами. Они источают особый запах, когда на них попадает из окон солнечный свет. В его лучах кувыркаются крошечные существа, а за четырьмя окнами, глядящими в школьный двор, дышат кусты жасмина и цветут прозрачные небеса. Узкая асфальтовая дорожка спускается от школы к остановке, от остановки – к железнодорожной станции, оттуда – к речке. Какой-то мужик встал на корячки и с маленького деревянного мостика черпает воду ведром. Он смотрит на меня, а я на него. На берегу видны старые разноцветные дома, все они словно выпали у бога из кармана и проросли дымом из труб. – Ведро пиздить не рекомендуется, – говорит мужик, приматывая его веревкой, к перильцам. После он еще какое-то время озирается и уходит наверх к домикам.

Я смело писал изложение, ломая строки, перемещая сюжетные фрагменты. В какой-то момент я увлекся этим процессом и успокоился. В конце концов, было наплевать на этот экзамен и на эту школу и на учителей, и на казенщину, которой все это проформалинено.

Моя стабильная оценка по всем предметам – тройка, на нее были запрограммированы учителя. Хотя вру, – по географии у меня каким-то чудом вышло четыре. Но тот, кто заполнял аттестат – ошибся, написав три и по географии. А поскольку бланк этот – номерной, и стоит, понятное дело, дороже, чем вся моя жизнь, менять его не стали, зато пообещали взамен составить хорошее резюме для поступления куда-то там.

А кстати, куда?

Оказалось, что выбор надо делать сразу, вот уже сейчас. А-а-а-а! Честно говоря, надо быть идиотом, чтобы к восемнадцати годам не определиться с этим хотя бы примерно. В совсем раннем детстве я знал, кем хочу стать, а потом вот как-то забыл.

Родители, не видя в своем ребенке никаких особенных дарований, запихнули меня в колледж учиться на экономиста. Собственно разговор был недолгим:

– Хочешь быть врачом? Хотя, какой из тебя врач!

– Учителем?.. Да, ты всех детей поубиваешь!

– Электриком?.. Сопьешься, будут с тобой все пол-литрой расплачиваться.

– Экономист? А что такое экономист?

Никто бы меня, естественно, не взял в столь приличное заведение как колледж имени героя А. Г. Рогова без отцовых взяток, а на экзамене по математике седая преподавательница (ставя 4) раздраженно проскрежетала, что я тупой. И была абсолютно права, я, правда, тупой, особенно когда вижу цифры, а от формул у меня начинают слабо подрагивать руки. Сразу после поступления я озаботился тем, чтобы не вылететь оттуда после первой же сессии с моими условными знаниями школьной программы.

Заведение и впрямь оказалось приличным. Это выражалось в том, что в нем имелся штатный культработник, а руководство ценило и поощряло творческих студентов, выступающих на внутренних полукультурных мероприятиях. Поэтому первым делом я начал играть там на гитаре. И даже привлек к этому своего друга, у него неплохо получалось вокалировать. Постепенно я стал вхож в неформальные студенческие круги, а преподаватели начали удобрять мою творческую активность баллами. Через полгода, по итогам экзаменов мне даже платили стипендию. Счастливая как слива куратор группы вносила в аудиторию ведомость, где все получающие расписывались за свои семьдесят два рубля. Компакт-диск в то время стоил ровно семьдесят. Мне хватало и на диск и на троллейбус. Во время большой перемены мы отирались на остановке с одногруппником Ярославом, – тощие как Бивис и Бат-хед, показывали кривыми пальцами на неразборчиво написанные названия всяких пирожков в застекленном ларьке. Под одним из них было написано «бросил кто-то».

В роговском колледже я научился играть блюз, располагать к себе старших, произносить умные слова, знакомиться и расставаться с девушками.

Обучение закончилось так же внезапно, как и началось. Мне дали красивый синий диплом без единой тройки. Но вот что странно, диплом-то я получил, а со специальностью так и не определился. Это, как оказалось – не беда, поскольку после среднего образования принято получать высшее. И я, словно целое стадо баранов в одном лице, потащился его получать. Институт был выбран мной самолично, по принципу кратчайшего срока обучения. Почему-то мне казалось, что времени в моем распоряжении мало. Это теперь я знаю, что его вон сколько.., а тогда казалось, что мало. Ничего короче, чем 4 года найти не удалось. Абсурд в том, что, не зная какую специальность выбрать, я пошел снова учиться на экономиста.

В итоге, не представляю себе, что делают экономисты на работе. Ни хрена, наверное, они не делают. А иначе где продукты их деятельности? Сидят дрочат на отчетность. Терпеть не могу экономистов.

А вот жена у меня и экономистов может терпеть, и врачей, и преподавателей. Она и сама в поликлинике работает. Целых полтора года. У них там тайны всякие государственные, которые нельзя разглашать, она мне их все рассказывает, и мы вместе смеемся, а иногда плачем. Я вам их тоже расскажу, только немного погодя, – почему нет!?

А в Ваныкина мы с ней не по работе приехали, а из-за ее гайморита. Есть у нас одна знакомая терапевт. Жена, когда заболела, ей первым делом позвонила. Как, – спрашивает, – лечить гайморит? А то в нашей поликлинике никто не знает. Та сразу начала говорить, что гайморит это очень страшно, и что ее дочь с этим даже в больнице лежала… Как лечить? – жена спрашивает. А она все – как это страшно, да как страшно. На том и попрощались. Думаю, если у нее на приеме кто-нибудь будет отдавать концы, она ему расскажет про какого-нибудь другого умирающего: «А вот-вот-вот, у меня когда-то похожий случай был…».

Я уже говорил, что работал в Москве, а кем не рассказал. Не велико упущение, – гастарбайтером я работал, провода в дырки засовывал. Жить поначалу пришлось, как и полагается гастарбайтеру, седьмым в однушке с тараканами в мойке. Русскому человеку не привыкать к скромности в быту, по крайней мере, не переучиваться. Если в тюрьмах Родины сделать условия чуток получше, то для половины страны разница со свободой полностью нивелируется.

В отличие от остальных великих писателей, я не скрываю своего меркантилизма. Возможно, стыжусь, но не скрываю. Да, я хотел заработать столько, чтобы никогда больше не ходить на работу. Это желание вполне характеризует каждого первого и последнего, в кого ни ткнем мы грязным вонючим пальцем!

Ездил я по городу с бобинами проводов, кучей разъемов, переходников, модемов, тюнеров, роутеров и прочего говна. Компьютеры и телевизоры человечьи настраивал. Столовая – на заднем сиденье, туалет – на заднем сиденье, случился половой партнер – добро пожаловать на заднее сиденье, перерыв в работе, вечерняя или ночная заявка, можно поспать, – а вот это уже удобнее на переднем.

Москву по приезду я не знал совсем. Пошел стажироваться с тульскими ребятами, там их человек десять работало. Мне показали дорогу, по которой надо ехать на заявки, сказали:

– Это Ленинский проспект, на нем стоит памятник работы Церетели, его Колян к интернету подключал.

– Памятник подключал? – не врубаюсь я.

– Да какой, нахуй, памятник! – мужика, Церетели подключал. Он где-то там живет неподалеку.

– Колян? – не могу поверить я, – наш Колян?

– Ему везет на знаменитостей, он же «по Твери» работает.

– Как это? – снова не понимаю я.

– «Тверь» – район Москвы, Тверская, бульвары, Петровка 38, Садовое кольцо, центр.

– В Москве Садовое кольцо есть? – искренне удивляюсь я.

– Садовое, Якиманка, а еще Новый Арбат, где живет Наташа Королева, со своим Тарзаном. Колян их тоже подключал. Они пили кофе в лоджии и тащились на свой плакат, висящий через дорогу.

– Чё за такая Наташа Королева? – хочу спросить я, но только многозначительно киваю и задумываюсь.

Через неделю выматывающей стажировки решаю работать один. Нужны деньги. Первый день, и сразу облом – шесть заявок «на Твери», фаршированных дополнительными услугами. С горем пополам делаю две из них. Выхожу со второй, смотрю на часы – 10 вечера. Долго не могу найти, где развернуться на этом гребаном Садовом кольце. В итоге какой-то мужик показывает мне дорогу. Глубокой ночью приезжаю на квартиру. День кончился.

– Ну что, увольняешься? – испытующе спрашивает Колян – знаток человечьих судеб. Я, вымотанный как боксер, после заключительного раунда, отрицательно машу головой.

Я осваивался медленно. Все время чувствовал какую-то ломку, дискомфорт. Через полгода выучил основные дороги, маршруты, дворы, через которые можно объехать сложные места. Правда иногда все еще мог нырнуть в какую-нибудь развязку с Третьего кольца, пытаясь наугад объехать пробку, но заблудиться и через час матерной ругани выехать в том же месте.

Вот я лечу по Севастопольскому проспекту. Ночную дорогу домой я знаю отлично. Но если окажусь тут днем, обязательно сверну не там или не туда. Мы снимаем квартиру в Бутово у наркоманки Риты. От табачного дыма в кухне тяжело разглядеть лицо собеседника. Я пришел в эту компанию последним и никаких отношений с хозяйкой не имею. Она ни разу не видела меня, а я не видел ее. Знаю только, что она наркоманка и ее зовут Рита. После новогодних праздников, кто-то из ребят, отвечающих за контакт с хозяйкой, то ли просрочил очередной платеж, то ли не заплатил вовсе. В итоге приехав однажды «домой», мы обнаружили, что наши ключи к замку не подходят. Квартира с потрохами личных вещей сдана новым жильцам. Рита отомстила нам. Но наказывая нас, она наказала и себя. Несчастная случайно сдала жилье милиционеру. Он замки и поменял. В воздухе повис общий вывод, – теперь хозяйка может забыть о своем хозяйстве. Мы оказались на улице под зимней луной. Через неделю ночевки в машине с заведенным мотором, из тульских ребят не уволились только четыре человека. Мы сняли приличную двушку в Марьиной Роще, и к своему удивлению начали жить по-человечески.

Деньги в то время я тратил, как и сейчас, исключительно на еду. Ибо не изобретена еще на свете вещь, стоящая того, чтобы устраиваться из-за нее на ненавистную работу. Ну, разве что обувь. Хотя и она, если подумать, того не стоит. Помню, как я в рваных ботинках работал. Дождь валил со снегом. Зябко, если не сказать, пиздец, как холодно. Я сначала надевал носки, потом бахилы, а сверху башмаки. Даже с девушкой однажды так ходил к ее родителям знакомиться. Вернее так, – пришлось идти знакомиться потому, что ноги околели.

Интересная конечно публика в Москве… Однажды захожу в квартиру к абоненту, а он сидит на полу и членом болтает. – Ну ладно, – говорю, – сейчас принесу инструменты и подключу вас. К кабельному…

В другой раз маньяка подключал. Пока я под столом искал нужные концы кабеля, он ткнул бабу в грудь тесаком. Но не пробил, а просто слегка порезал. Спокойно товарищи, – говорю, – сейчас я и вас подключу. К интернету…

Подключал мужика страшного как в фильме ужасов, с огромными линзами на глазах и жуткими, торчащими вперед зубами. Когда я нажал на звонок, из темноты квартиры сначала показались его вытянутые вперед руки, за ними выплыли линзы, зубы, волосы.

В квартире был только он и его юная дочь. Свежая и печальная, она смотрела на меня, а я на нее.