Гармония (3 в 1)

На самом деле, однажды установив жесткий иерархический порядок, «Тот, который сказал: здесь!» был не так уж и занят. И единственной по-настоящему серьезной причиной его холостяцкого образа жизни была неожиданно вспыхнувшая любовь к рыжей девушке из Австралии. Теперь, по прошествии времени, он точно знал, что это любовь. Он внимательно следил за ее жизнью с Лаборантом и с удовлетворением отмечал, что отношений у них как таковых нет. Однажды и сам Лаборант признался ему в этом. С непонятным восторгом и искренностью.

– Она на меня не давит, – радостно сообщил он. – Она очень хорошая. Я сказал ей, что нам не надо торопиться, нужно привыкнуть друг к другу, она согласилась.

Лаборант и Рыжая «привыкали» друг к другу уже третий месяц. Рыжая оказалась очень хозяйственной и общительной девушкой. От нее исходила едва ли не осязаемая аура добра, как магнитом притягивающая к себе людей. Она стала по-настоящему душой лагеря. В ее доме, неизменно чистом и ухоженном, всегда было много гостей. Люди любили приходить к ней и растворяться сердцами в ее расположении и сочувствии. Однажды вечером в составе большой компании побывал у нее в гостях и «Тот, который сказал: здесь!». За весь вечер он не перемолвился с Рыжей ни словом, но несколько раз встретился с ней взглядом. Ему даже показалось, что на него она смотрит как-то по-особенному, но не мог расшифровать негативный или положительный смысл такого персонального внимания. Да и Лаборант не давал ему задуматься о загадках визуального общения, поминутно переспрашивая о комфортности пребывания «Того, который сказал: здесь!» у него в гостях. Вот уж кто не являл собой никакой загадки, с неподдельным счастьем на лице принимая дорогого гостя.

Именно Рыжая предложила отпраздновать первые полгода на острове, устроив что-то вроде костюмированного бала. Ее идею приняли на ура, а «Тот, который сказал: здесь!» недоумевал, как мысль о таком простом механизме создания традиций не пришла ему в голову с самого начала. К празднику все готовились с большим воодушевлением. Два музыканта из Голландии умудрились в катастрофной суматохе спасти акустические гитары. Хотя скорее это гитары спасли им жизнь, поскольку на берег они выбрались без спасательных жилетов. В первые месяцы им, да и всем остальным тоже, было как-то не до музыки. Теперь оба каждый вечер разучивали песни народов мира, раскладывая их на две партии. По коллективному сценарию выходило, что праздник начнется с избрания королевы бала, которая выберет себе короля. Король и королева откроют танцевальный вечер какой-нибудь хорошей медленной композицией под аккомпанемент голландцев, а потом веселье продолжится застольем.

За время пребывания на острове авиаторы научились делать неплохое вино из дикого винограда. «Тот, который сказал: здесь!» запрещал дневные возлияния, но вечерами пропустить один-другой деревянный бокал вина никому не возбранялось. Правда, до совместных попоек дело еще не доходило, и праздник должен был стать еще и первой проверкой на алкогольную совместимость всех проживающих в лагере. Сам «Тот, который сказал: здесь!» изначально решил для себя, что на первый случай сохранит трезвую голову и проследит за порядком. К тому же он опасался, что под действием вина неосторожным словом или взглядом обнаружит свои чувства к Рыжей.

Никто не сомневался, что королевой и королем праздника станут Рыжая и Лаборант. Последнего такая перспектива приводила в радостное возбуждение, и однажды он даже сообщил Рыжей, что, возможно, решится на какие-то перемены в их отношениях после праздника. «Тот, который сказал: здесь!» безумно хотел знать, что ответила Рыжая, но, огорошив его столь интимным известием, Лаборант ничего больше не сказал, а спрашивать самому «Тому, который сказал: здесь!» было неудобно. Вот в этой обстановке всеобщего приподнятого настроения авиаторы и подошли к знаменательной дате.

На Глас народа, как называли авиаторы их общее место сбора, люди пришли разукрашенные глиной и сажей. Несмотря на скудость подручных средств для создания действительно ярких образов, каждый постарался как мог, и Глас народа, по периметру которого разожгли яркие костры, заполонили индейцы, пираты, лесные и горные духи, горные бараны, черти и прочая нечисть. «Тот, который сказал: здесь!», намереваясь постричься на следующий день, выбрил себе голову, оставив короткую полоску волос, которую поднял торчком «а-ля ирокез». Лицо он размалевал черными полосками, и подальше от света костров, в темноте, откуда он наблюдал за происходящим, были видны только белки его глаз.

Люди дудели в полые рога, голландцы что-то играли на гитарах, всем уже было весело, но ждали Рыжую и Лаборанта. Когда они появились, восторженный вздох прокатился по рядам авиаторов. Лаборанта, изображавшего какого-то лесного божка с лиственным венком на голове, похоже, никто и не заметил. Рыжая, едва ступив в освещенный круг, была тут же встречена шквалом аплодисментов.

– Королева! – закричал кто-то, и все тут же подхватили: – Королева! Королева! Королева!..

Она и в самом деле выглядела как королева этой странной толпы дурачившихся людей. Короткая юбка обнажала ее прекрасные длинные ноги, щиколотки которых украшали самодельные браслеты из каких-то лесных ягод. Такие же браслеты были на ее руках, а сбоку к волосам прилепилась ниточка переливающихся прозрачных бусинок. Собственно, ее наряд и костюмом, по большому счету, никто бы не назвал, но он так удачно вписался в этот маскарадный бедлам, что тут же подтвердил предопределенность выбора. Рыжую подхватили на руки и усадили на подобие трона в центре Гласа народа. Все опять захлопали в ладоши и закричали: «Королева!» Она выглядела несколько смущенно, но, когда к ней попытались подвести короля, то есть Лаборанта, Рыжая вдруг решительно поднялась со своего места и предостерегающе подняла руку. Все замолчали.

– Королева сама должна сделать свой выбор! – громко сказала Рыжая. – На то она и королева!

– Верно! – подхватили в первую очередь мужчины. – Пусть королева сама выберет себе короля!

Недоумевающий Лаборант застыл в двух шагах от трона, не понимая, что происходит. Рыжая, не обращая на него внимания, вновь подняла руку, призывая всех к тишине. Народ замер, ожидая ее решения. Рыжая медленно опустила руку, сжатую в кулак, и повелительно вытянула пальцы поверх голов куда-то в темноту. Все обернулись в направлении ее руки. Там, в стороне от всех стоял «Тот, который сказал: здесь!».

– Вот мой король! – громко сказала Рыжая.

Несколько секунд авиаторы молчали. «Тот, который сказал: здесь!» молчал вместе со всеми, потому что не знал, как ему поступить. Рыжая на глазах у всех разрушала выстроенную им концепцию взаимоотношений в лагере. Пусть даже в шуточном виде, но наверняка все поняли, что ее выбор обусловлен много большим, чем желание пошутить. «Тому, который сказал: здесь!» ее желание показалось обыкновенным протестом – правда, несколько вызывающим. Это нужно было как-то пресечь в зародыше, но можно испортить праздник. Обстановку разрядил Лаборант.

– Король избран! – закричал он.

– Королева сделала свой выбор! – подхватили остальные, и вновь заиграла музыка, загудели рога, а толпа расступилась, уступая дорогу королю.

Скривив рот в неопределенной усмешке, «Тот который сказал: здесь!» шагнул в освещенный периметр Гласа народа. Рыжая смотрела на него не мигая, слегка склонив голову набок. «Тот, который сказал: здесь!» остановился в двух шагах от нее, впервые не зная, что ему делать. С натужной улыбкой он оглядывался по сторонам, словно хотел сказать: ну, пошутили – и хватит. Но Рыжая вновь подняла руку, а когда все умолкли, махнула музыкантам-голландцам: начинайте!

– What can I do to make you love me, – затянул неожиданно сильным и приятным голосом один из голландцев, и полились гитарные переливы незнакомой «Тому, который сказал: здесь!», но красивой песни.

Рыжая сама приблизилась к нему и положила ему на плечи свои руки.

– Я не умею танцевать, – с трудом признался «Тот, который сказал: здесь!».

– Положи руки мне на талию и двигайся вместе со мной, – сказала Рыжая, впервые обратившись к нему на ты.

«Тот, который сказал: здесь!», как под гипнозом, поднял руки и осторожно, словно проверял на жар раскаленные уголья, опустил их на ее бедра. На лбу у него мгновенно выступил крупный пот и, размывая полоски сажи, покатился вниз, к уголкам губ. Музыка застряла у него в ушах ватным волнением. Он напрягся, как будто собирался поднять Рыжую над головой. А она, слегка улыбнувшись и по-прежнему глядя ему в глаза, потянула его аккуратным, но сильным движением на себя. Танец начался. «Тот, который сказал: здесь!» послушно топтался на месте, подчиняясь воле Рыжей и всеми силами стараясь не наступить ей на ноги. Он не смотрел по сторонам, чтобы не сбиться, и не знал, как выглядит со стороны, хотя и предполагал, что ужасно. Вполне вероятно, что он был недалек от истины, но по меньшей мере один человек в это время думал, что ничего прекрасней этого королевского танца он еще не видел. И первая ревность незнакомым возмущением ворочалась у него в груди, устраиваясь удобно и надолго. И если бы «Тот, который сказал: здесь!» мог видеть в эти мгновения Лаборанта, то он, возможно, понял бы, что, не желая того, приобрел себе личного врага.

Но он никого не видел, потому что смотрел на Рыжую. А она смотрела на него. И, казалось, бесконечно долго играла музыка, но, когда она закончилась, они еще продолжали танцевать, уже понимая, что случилось непоправимое.

– Праздник открыт! – закричал кто-то, как бичом стеганув по вновь образовавшейся коже нового организма.

И вновь загудели рога, и гитары сошли с ума, и все пустились в дикий пляс, закрыв на время от спрятавшегося за троном Лаборанта замерших посередине короля и королеву. Веселье продолжалось всю ночь. И конечно, все ужасно напились. Особенно Лаборант, которого среди ночи Рыжая была вынуждена увести домой. Но, на удивление, никакими эксцессами праздник не омрачился. «Тот, который сказал: здесь!» больше не подходил к Рыжей и внимательно следил за порядком. Когда перед самым рассветом все разошлись по домам, он еще постоял на Гласе народа, прислушиваясь к звукам в лагере, и только убедившись, что все успокоились, направился к источнику, чтобы смыть с себя боевую раскраску».

Глава пятая

Через три часа он с трудом смог напрячь шею, чтобы вернуть голову на место. Шея затекла и ужасно болела, болела и грудь. На рубашке застыли пятна крови, обозначая места, в которых материя прикипела к телу. Он тяжело поднялся, снял штаны и прямо в испорченной рубашке залез под душ. Теплая вода помогла безболезненно избавиться от последней одежды. Он осмотрел себя в зеркало. Порезы были неглубокими, но вечными. Только на их окончательное заживление уйдет, наверно, месяц, и все равно останутся следы – как свидетельство инфантильной глупости. Хотя, размышляя о глупости, он в первую очередь подумал о своем вчерашнем поведении. Зачем? Что он хотел доказать? Рядом с ним была такая женщина, а он решил отработать на ней дешевые фокусы с собственным эго.

Он мог вживить в свою биографию самую яркую страницу, сказку, которая навсегда останется с ним как универсальное лекарство от любой депрессии в будущем. И не важно, что они не будут вместе, важны эти волшебные ощущения причастности к чуду. Они вечны. В его жизни было чудо: этот голос, эти глаза, губы, эти бусинки в волосах и взгляд, который пьянит и насыщает сам по себе, без омерзительно материальных овощей, неестественного цвета мяса и кислого вина. Только она и он. Недоступная никому планета. Как он мог запустить в их звездолет абсолютно чужих людей, заполонивших чужими следами и неестественными голосами интимное пространство, принадлежавшее только им двоим…

Он сидел в ванной, бил себя кулаками по голове и плакал злыми слезами. Что теперь делать? Куда идти? Чем заниматься? Его существо наполовину уничтожено. В таком виде он легкая добыча самого слабого ветерка и потенциальная жертва неосторожного слова. Он не хочет никаких слов, он не хочет никого видеть. Он потерял броню. Он не может защищаться, а эти убитые многолетней привычкой лица только и ждут, когда он вдруг опустит плечи и растерянно промямлит: «Не знаю… не понимаю…» А он и в самом деле не понимает, что происходит! Но он знает, что не может прожить без нее ни минуты!.. А как позвонить после совокупности конфузов и глупостей? Как объяснить, что это жутчайшее стечение обстоятельств и сиюминутных порывов, выдавшее на-гора абсолютно несвойственный ему, фатально ошибочный алгоритм поведения? Кто она? Каприз природы, вдруг забросившей в его жизнь на краткий миг бытия это чудо, созданное по образу и подобию несуществующего идеала. Кто он для нее? Небольшое ответвление в размеренной жизни кустарника, ненадолго удивившее своей необычностью, а потом вдруг сбросившее красивую кожуру и обнажившее труху повседневной чернухи…

Ему стало страшно. Сидя на дне ванны, он подтянул к подбородку колени и, обхватив их руками, закрыл глаза, чтобы не видеть открывшуюся перед ним пустоту. И в этот момент в комнате зазвонил телефон. Он подскочил, как ошпаренный, поскользнулся, больно ударился спиной, потом, все-таки выбравшись из чугунной посудины, вновь упал, разбив в кровь колени о кафель. Но, не чувствуя пока боли, все-таки добрался до заветной трубки – и не обманулся в своих ожиданиях: это была она!

– Лапочка, прости! – крикнул он, не дожидаясь ее первых слов.

– Ты проснулся? – спокойно спросила она.

– Да! Я не спал! Прости меня, Лапа!

– Я простила…

– Но почему ты ушла?

– Я подумала, что не нужна тебе…

– Это не так! Это железобетонно не так! Нет! Это титаново не так! Я был идиотом, я вел себя как последний мудак! Я хочу, чтобы ты вернулась и твои вещи стояли в углу, а твои духи – на полке! Я хочу видеть тебя каждую минуту! Можно я приеду за тобой?!

– Я подумаю…

– Не говори так, Лапочка!

– Но мы можем просто встречаться, не обязательно опять перевозить вещи к тебе…

– Обязательно! Это очень обязательно! Ты не понимаешь, как это обязательно! Я должен быть уверен, что ты меня простила, что мы продолжаем… нет, начинаем все сначала, и я больше не совершу ни одной ошибки!

– Ну хорошо, – согласилась она. – Приезжай завтра…

– Сегодня, Лапочка! Мне очень важно сегодня!

– Хорошо… Приезжай…

– Я лечу!!!

Он бросил трубку, и к нему вернулись органы чувств и физиологические потребности. Болели колени и грудь, свирепо гудел пустой желудок, глаза исходили слезами от рези хронического недосыпа. Кроме того, от него несло перегаром, отражение которого он чуял даже от противоположной стены. Но все это было неважно в сравнении с вдруг обретенным спасением. Он сварил кофе, наглотался алка-зельтцера, съел зубчик чеснока, чтобы отбить запах алкоголя, тут же вспомнил, куда едет, и заел чеснок целым лимоном, прямо в кожуре, перекашиваясь лицом, как больной нервным тиком. Перевязочных материалов в спешных поисках он не нашел и налепил на разбитые колени обрывки газет. Прыжок в джинсы и мятую футболку. Руки дрожат, от алка-зельтцера почему-то тошнит, но это все ерунда – через две минуты он на улице, тут же вспомнив, что оставил дома водительские права, но уже не возвращаясь за ними, чтобы не питать себя страхом плохих предзнаменований по дороге к ней. Если его попробуют задержать, он уйдет от любой погони.

Но его никто не задержал, и, хотя чувствовал он себя отвратительно, испытывая жуткую слабость и тошноту, ему удалось без приключений добраться до нее. Он остановил машину в лесном тупичке возле решетки, ограждавшей ее дом. Так у них было условлено, потому что в округе ее помнила каждая собака и она не хотела лишних пересудов. Здесь в решетке оставался узкий проход, которым пользовались только те, кто по каким-либо причинам не мог войти в двухэтажный дом с парадного входа. Он не сигналил, позвонив ей заранее, что подъезжает. Просто ждал, откинувшись головой на спинку сиденья и глядя в уже темнеющий вечерним светом проход решетки. Его сердце опять расшалилось не на шутку. Он не знал, как себя вести. Ему никогда не было стыдно. Сегодня его просто разрывало на части чувство вины, и каждая часть при этом еще пускала пузыри тошнотворного алка-зельтцера.

Ее силуэт в джинсах и летней курточке с капюшоном он угадал сразу. Она катила за собой на колесиках средних размеров чемодан, цокая каблучками, чуть-чуть сутулясь и несколько по-мальчишески переваливаясь с ноги на ногу. Эти ее особенности походки он успел выучить наизусть, они нравились ему больше всего, как наглядное подтверждение, что он имеет дело с живым человеком, а не синтетическим продуктом идеального производства. Поспешно выбираясь из машины, он вспомнил ее рассказ об участии в показе мод какой-то итальянской подруги. Он машинально представил Лапочку среди каких-нибудь Кэмпбелл или Евангелист, улыбнулся и растаял в нежнейшей волне пушистой и уютной жалости. Нет, он не считал, что она в чем-то уступает этим штампованным красавицам. Просто место Лапочки не на рафинированных парадах красоты, а ее шаг не должен зависеть от отмашки даже самого знаменитого кутюрье. Она вне этого. Она над этим. Она королева, а регламентированное движение внизу происходит ради нее. Ее обманули, дружеской улыбкой заманив на этот парад. Маленькая доверчивая девочка…

Он встретил ее по ту сторону решетки и прижал к себе.

– Я так испугался, – прошептал он ей в завитушку, прикрывавшую ушко.

– Поедем быстрее, – попросила она, едва он ослабил хватку. – А то нас могут увидеть соседи…

– Ты меня точно простила? – спросила он, выруливая на большую дорогу.

– Я же еду к тебе…

– Тогда окажи мне услугу – сядь за руль. Я еще не отошел от вчерашнего, и меня немного колбасит.

– Давай, – согласилась она.

Он остановился, они пересели.

– Пристегнуться не хочешь? – спросила она.

– Нет. Зачем?

– Ну, не знаю. Просто некоторые говорят, что я быстро езжу.

– Наверно, не быстрее меня, – усмехнулся он.

Она неопределенно хмыкнула и тронула машину с места. Он прикурил сигарету, но уже в следующую минуту закусил ее зубами и вцепился в ручку над сиденьем пассажира. Она была сумасшедшей. Или у нее отсутствовал нервный центр, отвечающий за чувство опасности. Он мельком глянул на спидометр: 150, 160, 180… Они проскакивали между трейлерами, едва не касаясь их зеркалами. Захватывали на полкорпуса встречную полосу на поворотах. Подрезали в наказание неуступчивых водителей. Мелькнула и осталась далеко позади одинокая фигурка обалдевшего гаишника, не успевшего даже взмахнуть палочкой. На крутом спуске машина пролетела в воздухе несколько метров, и только на въезде в город Лапочка наконец впервые прикоснулась к тормозам, с видимым сожалением осаживая разбушевавшееся под ней авто.

– Хорошая машина, – бесстрастно констатировала она. – Мягко идет.

– Я не сильно испортил воздух? – еле-еле сподобился он на шутку, отрывая от пересохших губ сгоревшую до фильтра сигарету.

– Испугался? – засмеялась она.

– Не успел, слишком быстро все произошло.

– Ну, прости, больше так не буду. Это тебе в наказание за вчерашнее.

Он не возражал. Правда, и наказанным себя не чувствовал. Эта гонка открыла ему Лапочку с новой стороны. Он не помнил, чтобы хоть раз сознательно балансировал на такой скользкой грани опасности. Она же призналась, что в своей Голландии соревнуется на скорость с мужчинами, а поражения может пересчитать по пальцам. Теперь он догадывался, почему у него ничего не получалось той ночью. При всей симпатии и желании он входил в ночь как в приятную, но ответственную работу. Она же предпочитала сходить с ума. Они просто не совпадали по ритмам, и она чувствовала это, оставаясь холодной и равнодушной к его ответственности. Сегодня все будет иначе…

И все происходило иначе. Он осторожно прикоснулся губами к ее губам, изо всех сил сдерживая бушующую в нем страсть. Потом так же бережно лишь на миг опалил дыханием ее брови и веки, вновь вернулся к губам, лаская рукой пока еще настороженное тело. Она не давала ему поднять головы, стесняясь открыться навстречу разом и целиком. Ему приходилось преодолевать небольшое сопротивление, как в первую ночь запретов, но это возбуждало больше, чем если бы он прошел через нее, как нож сквозь масло. Но когда пал последний бастион и они слились в единое целое, ее стыд испарился быстрее, чем она водила машину.

Это был ураган, управлять которым поначалу казалось невозможным. Она как будто что-то искала – возможно, недостижимое и даже несуществующее, жадно наслаждаясь самими поисками. Он тоже искал – и в конце концов нашел, когда, подхватив ее рукой под животик, несильно укусил сзади за шею. Она на мгновение замерла, как жертва перед палачом, измученная жаждой и вдруг получившая в награду за покорность глоток воды, готовая на все, даже самостоятельно спрыгнуть с табуретки под виселицей, чтобы получить еще один глоток, а потом еще один и так до последней капли, утолившей бы ее многодневную жажду на месяцы или даже годы вперед, которых на самом деле у нее уже не будет…

И он чувствовал ее и дарил себя по капле, точно угадывая моменты, когда она делала очередной глоток, тут же предлагая еще, чтобы она как можно дольше не приходила в себя. И она первая взмолилась:

– Хватит!

Но у нее не было сил отказаться от беспрерывного удовольствия, а он, не обращая внимания на крупный пот, стекавший с его лба и скапливавшийся в уголках рта, упивался безграничной властью над ней и своим неожиданным после треволнений последних дней могуществом…

– Эй, – прошептал он, прижимаясь щекой к ее горячей щеке. Наверно, он тоже был горячий, но не чувствовал этого, обессиленный только что закончившимся сумасшествием.

– Ужас, – прошептала она, не открывая глаз.

– Было плохо? Больно? – встревожился он.

– Нет.

– Что тогда?

– Было слишком хорошо… Я, кажется, улетала…

– Теряла сознание?

– Что-то вроде этого… Слезай с меня…

Он, улыбаясь, перекатился на спину.

– Если бы не твои бзики, так могло быть с первой ночи… Каждый день и каждую ночь, – сказал он.

– Не надо каждую ночь…

Она, оставаясь лежать на животе, убрала с лица прядь волос и посмотрела на него еще затянутым поволокой одним глазом.

– Почему не надо? – удивился он.

– Не хочу привыкать к тебе…

– Я тебе неприятен?

– Дурачок, ты же все понимаешь…

– Понимаю, – вздохнул он.

Она пододвинулась к нему и легонько коснулась пореза на груди:

– Что это?

– У восточных народов есть древний способ лечения нервных заболеваний – кровопускание. Вот я и подлечился…

– Ты нервничал?

– Не то слово. Я думал, что убью себя после того, как ты ушла…

– Я тоже сильно переживала… Даже плакала… Это пьяные слезы… Но ты больше не лечись так… Страшно… Ты же не восточный человек…

– Почем знать… У меня ведь в роду есть цыгане, а цыгане, как известно, родом из Индии.

– Так ты цыган?

– Наполовину.

– Господи, я отдалась цыгану! Ты меня приворожил – теперь все понятно…

– Да уж, мы народец не промах… Где ты научилась так быстро собираться? Да еще так безнадежно?

– Безнадежно?

– Ты не оставила ни одной вещи. Как будто уходила навсегда…

– Я и уходила навсегда… Я так ухожу… А быстро собираюсь, потому что есть опыт…

– От мужа уходила?

– И от мужа, и от любовников…

– У тебя было много любовников?

– Тебе нужно точное количество?

– Ну, я думаю, оно не очень большое, учитывая твои бзики…

– Небольшое… – Она задумалась. – Четверо…

– То есть я пятый?

– Ага…

– Пятый элемент…

– Бобби Старший мне больше нравится…

– Почему ты отвечаешь на мои вопросы, которые касаются твоей интимной жизни?

– Потому что ты их задаешь…

– А почему ты не спрашиваешь про мою личную жизнь?

– Я не хочу знать про твою личную жизнь. Я хочу думать, что я у тебя одна… Хотя, конечно, догадываюсь, что у тебя кто-то есть. Ты ведь взрослый мужчина, тебе уже… Сколько тебе лет – я забыла?

– Тридцать два, – опять соврал он.

– Да, вспомнила, тридцать два. Скоро наступит возраст Христа…

– А сколько лет твоему мужу?

– Тридцать. Скоро исполнится тридцать один. Вы с ним почти ровесники. Это мой возраст. Помладше – еще глупые, а разницу в десять лет и старше между партнерами я как-то не понимаю…

«Хорошо, что соврал», – подумал он.

– А тебе какие девочки нравятся?

– Мне нравится только одна девочка – ты, – сказал он, поцеловал ее в носик, не удержался – скользнул к губам, осторожно перевернул на спину и положил руку на грудь.

– Мне нужно в душ, у меня там водопад, – прошептала она.

– Не надо, – прошептал он в ответ, и сумасшествие повторилось…

* * *

На полторы недели установилась идиллия. Они занимались любовью каждую свободную минуту и старались не обсуждать болезненные темы. Собственно, «болезненной» для них была только одна тема, и они еще даже не подступали к ней. Только догадывались о ее существовании и всячески избегали малейших намеков на ее существование. Как это называется – жили сегодняшним днем. Он больше не допускал «ошибок». Иногда она ночевала у подруг или родственников. Она говорила, что совсем сошла с ума – приехала к родным, а поселилась у мужчины, с которым была знакома всего три дня. Ее мама обижается, да и она почти не видит своего сына – «мачеха», ей нужно хотя бы раз в неделю оставаться у родных. Ему казалось, что она это делает не столько из-за мамы или сына, сколько из-за него – чтобы дать ему возможность поработать; он ведь не находился в отпуске, а с ней он почти не спал, много пил и мало кушал. Кстати, ах да! Еще была работа. Тупая, никому не нужная работа. Он так считал.