Корзина полная персиков в разгар Игры

– Полотнишко на подбор – коленкор, левантин, шотландка! – окая, выкрикивал чистоплотный малый с напомаженным прямым рядом волос, едва прикрытых картузом, – с Алафузовской мануфактуры прямиком! Иного не держим-с!

Несколько «туго набитых» извозчиков в меховых шапках с квадратным суконным верхом и синих армяках до пят, каковых уже не остаётся в столице, сновали в начале торговых рядов и шумно галдели. Из канатного лабаза крепко пахнуло исправной пенькой.

– Тьфу на вас, охальники! – рявкнул один из них, наиболее голосистый, отвернувшись.

Поодаль начинались ряды с товаром из Средней Азии, Афганистана и даже Китая. Особняком сидели мусульмане в халатах и трапезничали. Человек в чалме крошил в деревянную кружку-тарелку мясо и рыбу, его сосед перемешивал в котле бараний бок с кашей. Степенный старик с тюрбаном резал укруху хлеба, прижав её к своему халату. К Пете подошёл русский старичок в лычнЫх сапожках и начал навязывать ему покупку добротной увесистой козьмодемьянки200. С трудом отвязался – «Тут жрать-то уж не на что. А так, сломал бы я твою козьмодемьянку о хребет владельца того шантана с удовольствием». Веснушчатый кучерявый молодец тут же попытался «отдать за бесценок» лубок времён Крымской кампании с аккуратно выведенным названием: «мужики Долбило и Гвоздило побивающие французов». «Лампасея! Лампасея!» – оглушила в самое ухо торговка монпансье – «Тьфу ты дура!». Солнце спряталось за облако, и всё та же мысль вновь перестала давать Петру спокойно наслаждаться ярмаркой: «Как бы узнать, сработала ли телеграмма? Делает ли уже полиция Нижнего что-то для поимки? А тот ли это тип? Да уж больно всё сходится… Всё это так и помочь я не смогу, но что делать дальше? Денег не остаётся, надо куда-то подаваться. Смогу ли купцов раскрутить ещё вопрос… Наконец, надо бы не обидеть Тоню – спасительницу мою. Приютила, откормила… Как отблагодарить душу добрую? Она, похоже, хочет любви, а способен ли я на это? Да пока ещё ни разу серьёзных чувств не испытывал, одну похоть, когда с Ермилкой и одним студентом в доме терпимости побывал… Хоть во храм иди, да Бога моли. Боря уверяет, что и вовсе бросать это дело надо, что Бога нет… Когда Дарвина с философами-позитивистами читаешь, тоже так думаешь. А душа тянется пока ещё к молитве…» Ноги сами донесли Охотина Четвёртого ко Спасскому собору. После страстной молитвы душа Петра как бы очистилась и настроение поднялось: «Нет, надо жизнь менять. Учёбу брошу, не моё это дело – науки, Митька ими займётся, а вот найти себе занятие достойное следует. Побродяжничал, да будет». В тот вечер после молитвы в церкви он даже не смог пойти на поводу у Антонины, явно уже готовой согрешить с ним в тёплой полутёмной комнате. Ещё через день, когда Петя твёрдо решил, что покинет Нижний, так как ничего путного таким путём он не добьётся и корабль не построит, когда он принёс в тесное жилище Тони снеди, на последние гроши купленной, отменно накормил её за всё хорошее, дошло и до постели. Податлива она была, всё твердила с некоторым надрывом: «Милый! Милый!». Всё это несмотря на то, что до того поведала о том, как осталась сиротой, что несколько лет тошноту от мужеска пола испытывает до сих пор. Сам владелец шантана лишил её девственности, что было обязательным условием приёма на работу. Когда кареокая с завитыми кудряшками, тоненькая, лёгкая как былинка Тонечка уже сладко задремала на его груди, Петра вновь стали одолевать противоречивые мысли. Он решил, что первым делом набьёт морду грязному владельцу за неё и за себя, а потом убежит на юг, где заработает

побольше и вернётся, чтобы спасти её из недостойного места: «Добрая она, милая… А купцы нижегородские в большинстве своём люди достойные – чего только стоили слова Силантия полные гордости, а вот столичные – те не очень. Особенно старообрядцы – честный и преданный народ201. А ведь власть их не жаловала. Но держатся ведь Царя-батюшки! Да и Охотины вышли из поборников старой веры. Прадед ещё кержачил». В знаменитом Савве Петя разочаровался: «Ну и что же, что меценат, зато готов в тяжёлый для державы момент оголтелых революционеров поддержать – бред какой-то! Ещё и старообрядец…» Не говоря о разочаровании в самих эсерах и всех вещаниях Бориса. Ещё он решил, что сурово поговорит с Борей, при встрече, чтоб не совращал в ка-дэ Митю ни в коем случае! На следующий день Пётр сводил свою подругу на последние гроши в шикарный нижегородский цирк братьев Никитиных с шахматными кровлями, а потом распрощался с ней и побежал якобы на поезд. По пути он свернул к знакомому кафе-шантану и, побыв там совсем недолго, успел вовремя сесть на поезд, отъезжающий в Ростов-на-Дону. Молодой человек был разгорячён и, усаживаясь в душный набитый вагон третьего класса, усердно потирал видимо ушибленную внешнюю сторону кисти правой руки. «Так-то, молодец, торжище нижегородское – оно в бездну свою и солидных мужей засасывает. Правильно делаешь, что бежишь отседа» – с ходу сентенциозно высказался престарелый сосед. Петя постарался уйти от разговора, сосредоточив взгляд на плывущих за окном поезда пойменных камышовым кущах. Прибыв после циркового представления на работу, Тоня в первую очередь увидела разъярённого хозяина заведения с заплывшей фиолетовой физиономией и с удовлетворением поняла в чём дело. Один из половых едва сумел замазать подбитый глаз, чем-то вроде муки. Пришёл вялый не выспавшийся полицейский и, трясущийся от злости начальник Антонины, пытался описать ему приметы Петра и сулил лично хорошо отблагодарить его за «скорейшую поимку преступника». Когда полицейский уже выходил из заведения, Тоня подбежала к нему и, незаметно для других протараторила, что её любимый начальник от испуга и не помнит точно внешность негодяя, а она, мол, прекрасно запомнила и наплела ему о мелких приметах, несуществующих на лице Пети.

14. Тяжёлые думы

«Безумству храбрых поём мы песню»

М. Горький

Время исцеляло семейство Охотиных, а увлечённостьпомогала лучше всего. Последнее время Митя Охотин всё чаще уносился прочь от обыденности в своих мечтах о путешествиях. Он зачитывался трудами Семёнова-Тяншанского, Северцова и с особенной любовью – Пржевальского, ставшего для него идеалом путешественника. Достал описание путешествия Вамбери202, изданное в Лондоне и пытался осилить его на английском, что подтолкнуло его к дальнейшему изучению этого языка. Даже свои любимые учебники точных наук всё откладывал и оценки его успеваемости начали ухудшаться. Охотиным Пятым буквально овладевала идея скорейшего отправления в экспедицию в самые глухие уголки Средней Азии, или Тибета, Сибири, а потом и Африки. Мечтал он о Памире с Мушкетовым, Федченко и Грум-Гржимайло, о Такла-Макане и Тибете с Певцовым, Потаниным и Козловым. Отложив потрёпанную книгу Гродекова «Через Афганистан», Дмитрий впился глазами в карту, которая, казалось, оживала и становилась уже не куском бумаги, а живым ландшафтом с высоты птичьего полёта. Какое прекрасное это было чувство! «Мне бы аэроплан Можайского203! Все эти замечательные люди рискуют жизнью на краю света, а я должен гнить в этом скучном городе! После Турецкой войны 1877-го, когда мы были на волосок от войны с Англией, фон Кауфман посылает Гродекова с демонстративным походом к границе Бухарского эмирата, припугнуть Британского льва. После всей этой показной экспедиции, Гродеков в сопровождении двух казаков проскакал через северные Афганистан и Персию пару тысяч вёрст204! Вот это подвиг! Опасность со стороны пустыни, туземцев и британских служащих одновременно! Вот это героизм!» Англичане начали кричать на весь мир о русской экспансии – как всегда. Всё завершилось их вторжением в Тибет. Особенно овладели сознанием Мити такие края как Кафирниган, что южнее Памира, а также Гималаи, которые ещё не были полностью завоёваны англичанами. «Надо добраться туда всенепременно! «Кяфир» или «кафир» означает в переводе «неверный», они там не мусульмане и охотно под опеку Белого Царя пойдут, так как исконно боятся соседей-мусульман и знают, каково живётся под англичанами. Вот и отхватим у красных мундиров кусок из-под носа!» – осенило Митю в ходе священнодействий над картой районов Читрала и Гильгита. А записки о путешествии Артамонова с Красновым205 в сказочную страну Ковчега Абиссинию, правитель которой, Царь царей – прямой потомок царя Соломона, вызывали и вовсе бурю чувств, словно речь шла об иной планете. Какая музыка звучит во всех этих пленительных географических названиях! Имена эти сами говорили с Митей, пели гортанную чужеземную песнь. Не может быть Гоби или Каффа местом тоскливым! Да и помогать нам следует православным братьям-эфиопам, отразившим недавно натиск итальянской армии! Дневники Миклухо-Маклая он воспринимал как классику и почитывал понемногу раз в неделю, смакуя, хотя и не понимал странных их особенностей, не ведал о своеобразии личности путешественника с холодным рассудком. Не знал Митя ещё того, что прошлым летом экспедиция Корженевского была на Памире с целью устроить беспроволочный телеграф для нужд Памирского отряда, стоящего в горах со времён походов Ионова и Громбчевского206, не знал, что через пару месяцев экспедиция того же Корженевского отправится в среднее течение могучей реки Муксу, откроет на хребте Петра Великого один из крупнейших в мире горных ледников и назовёт его в честь Мушкетова. Не знал, а то бы бросился проситься «самым младшим помощником на побегушках» в неё! «Я должен освоить фотографическое дело в совершенстве, такие науки, как астрономические вычисления и ориентирование по звёздам, для определения этих фантастических координат, барометрическое измерение немыслимых высот и прочие премудрости. Доштудировать «Астрономию» Фламмариона для начала. Иначе кому я буду нужен в любой экспедиции… Это много важнее всей той политической белиберды, которую навязывает мне Боря. Не моё дело политика. Верю, что строй менять нужно, пусть такие патриоты как Боря этим занимаются, а я буду приносить России пользу делом мне подходящим: исследовать новые дикие территории, или изобретать новую технику! Надоели все эти Борины брошюрки! А для осуществления мечты своей не худо будет и в церковь сходить, чтобы там не писали во всех этих брошюрках!» За всем этим делом Митя просиживал до полуночи и лишь затем замечал, что сон начинает его валить, а пустое брюхо требует, при этом, своё. Вечеря Охотина Пятого случалась и за полночь. Полистал Митя излюбленный томик Маклая, расправил место, где остановился пальцами, поеденными закрепителем, положил сверху стеклянную фотопластинку и буквально упал, погрузившись в глубокий сон.

Антон смерть брата воспринимал иначе, чем все прочие члены большого семейства. Он любил брата Алёшу пожалуй ещё больше всех прочих, будучи ближе по возрасту, знал все его слабости и недавно начавшуюся страстную тягу к «Борькиной справедливости», как сам пренебрежительно окрестил все эти «проклятые брошюры». Алексей ими зачитывался, но Антон, просмотрев единожды, навсегда отверг, как «дело Богу не угодное». Сильный стержень был у младшего братца, в то время, как у старшего на два года Алёши его напрочь не оказалось. Полностью пошёл он на поводу у россказней Бори о светлом будущем и счастье всего народа, если они сделают всё так, как пишут в тех брошюрах. «Особенно страшно стало читать новейшую их писанину, издаваемую новой партией эсеров! Это же конец всему на чём Русь веками держалась!» Волосы на голове у Антоши от такого шевелились, но Алёша свято уверовал во всю эту ахинею, тщательно скрывая этот факт от родителей. Антон пытался объяснить братцу, что это путь неверный, но как он мог повлиять на его мнение будучи двумя годами моложе? «И Дмитрий похоже на поводу Борькином идёт… Слово не дано мне Свыше, не дана сила убеждения. А возраст мой, тем паче всё дело портит». В свои четырнадцать не по годам серьёзный мальчик проводит после смерти брата всё больше времени на службах, видя во всём случившимся Божье предупреждение. Пытается весомо изложить всё это и Мите, что наказание Свыше ждёт за такое всю семью, но тот лишь отмахивается, мол почему же не Боря наказан. «Логика Мити неподвластна голосу из глубин души. Поверхностна она. Но буду терпеливее, поговорю с ним ещё и ещё. Надо самому с кем-либо посоветоваться». Забрёл Антон как-то в храм Высокопетровского монастыря, где ещё не бывал. Приходской священник приметил страстно молящегося паренька и решил поговорить с ним, успокоить. Отец Варлаам Незнамов прост очень был и трудные богословского характера вопросы отрока поставили его в тупик:

– Наверное, брат мой замахнулся на нечеловеческое, но Божие, сделать счастливыми всех вообще людей без исключения. Так ли это? Верно ли мыслю я, отец Варлаам?

– Сын мой, вопросы твои мудрёны, а образования наставнику вашему дано почти не было. Всю жизнь на селе прослужил раб Божий Варлаам. Долгоглаголевые207 речи нынешних проповедников новой счастливой жизни не слушай, ложь это. Грехотворцы оне суемудрые. Всё это суемудрие208, а от него-то и зло и грех. Приходи через день, сын мой. К нам во храм прибудет отец Виссарион. Философ он и очень верой крепок. Он на всё ответ верный сыщет.

Через день, после заутрени, Антоше было дозволено обратиться к отцу Виссариону. Высокий и худой батюшка с пронзительным пламенеющим взглядом глубоко посаженных тёмных глаз сразу вызвал у Охотина особую симпатию.

– Благословите, Ваше Преподобие, – склонившись над рукой Виссариона, напряжённым ломающимся голосом произнёс отрок и пристально посмотрел в тёмные очи священника. Удивительно чистый и прозрачный взгляд его светло-серых добрых глаз заворожил на какой-то момент отца Виссариона. На вопрос, мучающий отрока, Виссарион отвечал долго и сосредоточенно, отложив все дела. Было видно, как он старается и как ему самому непросто, как важно это для него. Наконец, Антон понял, что собственная его догадка была верна, хоть и мудрёно рассуждал батюшка. Спросив, между прочим, а умеет и любит ли Антон рисовать, услыхав ответ положительный, Виссарион назначил Охотину Младшему встречу через два дня и попросил его всё это время поститься и творить молитву Иисусову. Встретились они в иконописной мастерской Высокопетровского монастыря. Там приобщил Виссарион отрока Антона к искусству иконописи. Сам батюшка умел писать мастерски, но мало времени уделял этому. Предложил Антоше пойти в ученики к мастеру-чернецу. Охотин Восьмой и последний в свои четырнадцать слышал, что раньше к письму допускались лишь монахи и поспешил заявить, что пока не может считать себя достойным для такого дела. Отец Виссарион не без труда сумел убедить его, что времена меняются, а главное, что в душе он глубоко верующий, что допускает приобщение к таинству иконописи. Умолчал священник о том, что внутреннее чутьё ему подсказало с первой встречи, что Антоша несомненно достаточно чист и открыт для такого действа и путь его ясно обозначен от рождения: служителем Божьим стать, а скорее всего даже в чёрном духовенстве подвязаться. Такому не грех и икону писать доверить.

– Поелику сотворение святых икон есть доброхотное деяние верующих на лоно Святой Церкви, сие есть благо, – добавил монастырский иконописец.

Оставшись на несколько часов наедине с сухощавым мастером лет за тридцать, покуда отец Виссарион куда-то побежал, Антон полностью погрузился в чарующую атмосферу иконописной мастерской с её неповторимыми запахами минеральных и растительных красок, масел и досок, игры слабо пробивающегося света, отражённого от снега за окном на ликах святых, висящих на стенах и лежащих на верстаках.

– Во имя Всесвятыя Троицы, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! – сказал, перекрестившись, мастер, вручая ученику тонкую кисть, – молись, сын мой.

Уже поздним вечером Антон прощался с новым учителем своим и отцом Виссарионом, который передал ему в руки бережно обёрнутую в саржу старую доску с ликом Спаса со словами:

– Писанные в дониконовской Руси образа имеют особую ни с чем не сопоставимую силу. Написать лучше нам уже не дано. Видимо никогда дано не будет. Будучи сам последователем Никона, чтобы не расшатывать наше единство противостоянием, признаю то, что Церковь наша до Реформы была чище и сильнее, что не следовало этого делать. Но теперь уж не суть, не следует раскол усугублять, а напротив, сливаться с последователями веры старой. Главное сейчас то, что народ всё дальше от Бога отходит. Видел я недавно, что на Неве в душах людей твориться! Важнее всего нам попытаться процесс этот остановить. Во славу этого бери образ Спаса и пробуй на нём, подражай его силе, копируй для начала. На таком образе учиться подобает. Смотри, береги старинную икону! Драгоценная она!

– Свят, свят, дорожить буду, оберегу! Клянусь не потеряю! – прижимая к груди образ отвечал Антон.

– Не клянись никогда: да-да, нет-нет, что сверх этого – то от Лукавого. Ну а это тебе от меня, – добавил Виссарион, протягивая Охотину шейную иконку Богородицы, – носи. А вот ещё: почитай на досуге, – священник протянул Охотниу пожелтевшую вырезку из газеты.

Они вместе вышли на воздух. Казалось, что старая люстриновая ряса надёжно защищает отца Виссариона, пощипывание морозного ветра он не ощущал вовсе и всё также загадочно улыбался Антоше до расставания в воротах монастыря. В газетной вырезке оказалась статья из «Церковного Вестника» за 1899 год в защиту старой иконописи, которая начиналась словами: «Пора уже положить конец варварству при ремонтах церквей и появлению живописи, уродующей лики святых, древнюю иконопись. Приходские «батюшки» простодушно полагают, что чем ярче и гуще положены краски, чем они свежее и лучше покрыты лаком, тем икона ценнее».

Потом было сорок дней Алексея. Сырой и серый, почти что весенний уже денёк, с самого утра – в царстве беспомощной кладбищенской печали. Мать в слезах, раздающая направо и налево на задушные поминки209, каркающие на голых деревьях вороны. Затем была поминальная служба и семейная домашняя тризна. Антон с гордостью показывал братьям, пришедшим на поминки, свою первую икону, копию, списанную им буквально за день до собрания. Даже мастер хвалил его, но велел немного доработать. Все буквально восторгались успехом маленького братца, мол «от Бога в тебе дар!», но Боря думал про себя: «Вот ещё святоша растёт. Нет, чтобы делом полезным заняться. Чудаки этот скучный мир красят, есть такое, но это уже более, нежели чудачество, это уже расстройство мозга: сидеть и днями корпеть над доской, забросив учёбу. А родители и возразить не смеют. Богомаз растёт жалкий, подфурщик210 к тому же».

Когда Антон, после полугода упражнений в мастерской и дома, написал наконец, свою первую настоящую икону, вложив в неё уже свою душу, какую-то частичку себя самого, написал буквально на одном дыхании, за ночь и мастер выразил искреннее одобрение, мальчик внезапно резко и болезненно осознал, что его дальнейшее существование лишается, тем самым, всякого смысла, что ничего лучшего он уже не совершит. Покончить же с собой он не смел, ибо был весьма богобоязненным человеком. «Надо перетерпеть, а потом один путь – в монастырь» – решил он. Но всё оказалось не так просто. Отец Виссарион не велел пока ещё постригаться, но окончить гимназию, а может и продолжить учёбу дальше: «Годы твои ещё неосознанные, повременить надо. Такой шаг размышлений требует, не разовых эмоций». Мастер-иконописец, брат Агафокл, вторил словам отца Виссариона, а потом предостерёг мальчика: «Учись, но не связывайся только с псоглавцами проклятыми, что самодержавие уничтожить намереваются! Всё студенчество их духом ныне отравлено».

Евпраксии стало даже завидно, что Антоша сумел столь тонко проработать икону кистью, словно всю жизнь только этим и занимался, а она способна лишь на акварельные разводы, да карандашную графику. «С маслом и минеральными красками оно труднее. Икона – вот высочайшее искусство! Надо будет попросить братца поучить меня. Ведь в ту монастырскую мастерскую девицу не примут. Освоить иконопись, да пойти в народ, чтобы сеять доброе слово – вот идеал достойный!» Девушка чувствовала, что наступают времена тревожные и металась в поисках своего пути. «В бедной юной головушке перемешалось всё» – как отмечал Сергей – «И народничество, безвозвратно ушедшее в прошлое, и оголтелые идеи новых крайне левых, взывающие спасать обиженный забитый народ самым радикальным путём, и светлая надежда, живущая веками в сердце народном о справедливом мироустройстве». Они с Глебом пытались отрезвить тонко ощущающую жестокость мира идеалистку, а Боря подсовывал всё новые брошюры даже эсерские, а не только земцев, как раньше. Хорошо ещё, что любящая дочка их отцу додумалась не показывать, иначе могла бы ускорить наступление нового сердечного приступа старика. Евпраксия мечтала о светлом будущем по-своему, наивно, по-детски и по-девичьи. Ей виделся некий театральный, даже кукольный раёк, где все с просветлёнными ликами ходят и счастьем пылают. В свои двадцать два она не знала ещё любви и лишь смутно о чём-то догадывалась при чтении целомудренных любовных романов. Её мирок был столь же чист, как и она сама, а правил её народом, свободным от угнетения, конечно же русский православный Государь, но без ленивых алчных министров, без помещиков и капиталистов-промышленников. Эдакая идеализированная крестьянская община вне времени и враждебного окружения.

Родная сестра Евпраксии, достигшая уже двадцати пяти, остро ощущала себя засидевшейся в девицах всем своим крупным уже чувствительным к присутствию рядом молодых мужчин, мало управляемым рассудком, пышным телом. Варвара от души похвалила икону милого младшего братца, но тут же о ней и забыла, возвратившись к своим почти что хроническим ежечасным мечтам о прекрасном офицере-аристократе, предлагающем ей руку и сердце. Вне своих уроков музыки и пения, которыми она была в значительной мере поглощена, вне домашних забот, коими её заставляла заниматься мать «дабы дщерь белотелая и вовсе не обленилась», склонна была она к праздному времяпровождению. Желала лишь мечтать о воздушных замках и личном счастье, либо читать романтичные любовные романы. Добра желала она и всем своим близким, но дальше этого не шла, а дела государственные и судьбы народа её вовсе не волновали. Братья смеялись над ней, но Варю и это трогало очень мало. Поэтому для братьев и сестры стало неожиданным, что она вдруг увлеклась драматическим театром и даже получила выходные роли, где можно было сказать пару слов из угла.

Гордей Евграфович немного отошёл от приступа и вновь погрузился в военно-исторические исследования. Только работа и спасала: к мучительным мыслям о разладе с молодым поколением и неизбежной гибели России присоединилось чувство вины за смерть Алексея. Старик счёл недопустимым легкомысленное произведение на свет потомства, истощившее организм жены, ослабившее двоих младших, уже не выглядевших богатырями, подобно старшим сыновьям. Работал с отчаянием, мечтая успеть помочь державе изданием трудов своих с глубоким анализом истоков бед России. Не позволял уж больше себе и с Прошкой, на ночь глядя, винцом побаловаться. Перед сном он всё также задумчиво разглядывал старообрядческую икону и, размышлял о прискорбности того факта, что все беды Руси начались с раскола, когда лучших и преданнейших стержню русскому стали оттеснять «за ненужностью и вредностью» корысти алчущие прихлебатели. Уже лёжа с закрытыми глазами он думал о детях и от того подолгу не мог заснуть: «Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый заботится о господнем, как угодить Господу». Ещё апостол Павел сказал. Никуда от отпрысков своих не денешься, всюду думы о них тебя настигнут. Вот уж и газеты полны нелестными высказываниями даже в адрес самых незыблемых устоев… Эх, Боря, Боря, это всё твои дружки строчат. Сын ли ты мне после всего? Даже твой Витте, коего ты так любишь цитировать за его оригинальность и цинизм, говорил: «Не будь неограниченного самодержавия, не было бы Российской Великой империи» и утверждал, что «демократические формы неприемлемы для России в силу её разноязычия и разноплеменности»! Хитрец, но человек умный». Под впечатлением от силы приступа, подведшего его уже раз на край могилы, Гордей даже написал завещание:

«Духовная. Я, нижеподписавшийся Гордей Евграфович Охотин, будучи в полном уме и

совершенной памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю мое завещание по

поводу принадлежащего мне имущества. Все мое имущество, полный перечень коего имеется у моего поверенного Прохора Парфёновича Лапотникова, я завещаю супруге моей Капитолине Климентьевне Охотиной, для использования всех сих средств по полному ея усмотрению на нужды образования и воспитания младших детей. Это завещание имеет законную силу. Душеприказчиком я назначаю упомянутого ниже господина Лапотникова. Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из которых остаётся пока у меня, а второй у супруги моей. Москва, 15 января 1904 года. Гордей Евграфович Охотин».

Той мрачноватой весной Сергей Охотин созрел в неожиданном решении отправиться за тридевять земель на фронт. Он слишком болезненно ощущал свою несостоятельность на литературном поприще, но желал «непременно что-то хорошее и полезное совершить в этой убогой жизни. Я даже ни влюбиться толком не способен, ни даму увлечь – ни рыба, ни мясо. Да, я – пацифист, против оружия вообще. Оружие есть дикость. Но война уже идёт и там гибнут достойные сыны Отчизны, так что такого как я жалеть! Порешат – так хоть с пользой». Все знавшие его были озадачены: «Да он же и мухи не обидит, куда ему с ружьём в атаку?» Гордей отдавал себе полный отчёт в том, какую великолепную мишень представляет собой белое рыхлое тело его неповоротливого медлительного третьего отпрыска. Он очень нервничал, но никогда бы не позволил себе слишком усердно отговаривать сына от принятого решения: «Охотинская кровь взыграла. Протрубила труба и призвала потомка героя 1812 года». Узнав о решении Серёжи из его письма, Лизанька Третнёва поняла, что именно он – герой её сердца. Не статный собранный офицер – Аркадий, а этот «милый беспомощный добрейший Безухов нового столетия. В этом и есть подлинный героизм, а не в ратном усердии обученного». Мать продолжала рыдать ещё три дня после проводов. Узнав о поступке брата, Аркадий всё сокрушается, что не он сам был послан на фронт, что родился он немного поздновато: «Эх, угораздило на год позже родиться! Серёжа, который и ружья не держал ни разу в жизни уже фронтовик! Ведь риск огромен, не сумеет и от шашки увернуться…» Перед отъездом брата Евпраксия пообещала не забывать поливать его странное колючее растение раз в неделю.