Корзина полная персиков в разгар Игры

– Отчего же: Белинского и Гегеля, а не Милорда глупого с базара уже несут? – холодным тоном перефразировал Некрасова Боря, – Похабщину-то напечатать, арцебашевщину – оно запросто: николаевские времена давно прошли, а попробуй ты на режим замахнуться?

– Скоро и то и другое прекрасно в печати уживётся, – заявил Гордей, – А тебе видно не терпится.

– Мне не терпится лживость правящей верхушки разоблачить, совершенно верно.

– В самом деле, папа, надо бы порядок навести, чтобы правительство можно было уважать, – сказал Дмитрий, – Ведь это очень важно для народа, который ты любишь.

– Давно пора всё на свои места поставить, бардак этот прекратить, – голос Петра, – А возможно ли это со всеми этими бездельниками-министрами?

– Ты бы за выражениями следил, сынок мой, – нахмурилась мать.

– Порядок нужен, да только не тебе угодный, крамольник, – сверкнул глазами на старшего сына Гордей, – Был при покойном Государе прекрасный порядок, и жилось всем спокойнее. И при Николае Павловиче был. И большинство населения довольно было. Да только нашлись такие, что обличают государей двух величайших и грязью поливают. Одного – жандармом с подачи европейской печати окрестили, а другого как только не хают и без малейшего смущения. А рубль при них наикрепчайшим в мире был, жили спокойно и знали, что завтрашний день сулит. Верно одно, что окружение ближайшее Государя нашего оставляет желать лучшего. И это ещё мягко сказано.

– Не думаю, что дед наш, Евграф Вахромеевич, отозвался бы столь хвалебно о Николае Павловиче, – вставил Пётр, – Жизнь его, не в пример отцовской, куда тяжелей была.

– Да он боготворил своего Государя и мысли не имел о нём и подумать худо! Кому виднее, спрашиваю? – нахмурился Гордей, – Али ты, в детские годы свои успел деда пораспросить о правлении Государя нашего Николая Первого? Записать успел повествование его?

– Ответить мне нечего, отец, да думаю, что не так всё просто, – ответил Пётр.

– Чем суровее Государь был, тем спокойнее было и народу тише жилось и уважали такого царя больше. А слабину кто давал, так и начиналось, как при Александре Освободителе. Охоту за царём своим оне устроили, проходимцы! Освободил их, так они Его и порешили.

– Неужели народу благодарность не свойственна? – неуверенным голосом молвил Антон.

– Народ тёмен, братец. Просвящать его необходимо, – с понимающим видом пояснил младшему братцу Алексей.

– Народ русский делится на мыслящих, сынок, и на идиотов, – пояснил Гордей, – В иные годы умники численно возобладают, а в иные – дураки. Так оно и получается. Боюсь, что теперь опять последних не в меру развелось. Причём, особенно, среди интеллигенции. Ей со времён Сенатской площади спокойно не сидится. Пишут оне, возмущаются… Александр Благословенный, хоть и французов выгнал, а тоже слабоват был. Всё Европе угодить норовил: то поляков, ни с того, ни с сего, облагодетельствовал, хоть и в массе они Наполеону служили, да так, что их не меньше самих французов оказалось во вторгающейся армии. А царь наш, как война кончилась, огромные средства стал полякам выделять и дороги строил и дома, да всё за счёт казны общей, пОтом русского мужика пополняемой. Либералом зато прослыл! Наверное, в ваших кругах, господин Охотин Номер Один, этого Государя больше других жалуют. Своим министром полячишку сделал – Чарторыйского161, который на царя в этом направлении влиял немало, а потом, как в опалу при Николае попал, тут же в своей Польше восстанием очередным занялся и шляхту подбивал. Немало русской крови в том восстании пролилось.

– А польской? Поляки – слабое меньшинство, угнетённое! Муравьёв-то как себя ославил? – возмутился Борис.

– А Муравьёва не трогай. Вешателем его по недоразумению прозвали, а не потому, что вешал он. Просто заявил как-то, что он не из тех кого вешать будут, а – наоборот162. Да что говорить: таких как ты переубедить невозможно. Угнетённое меньшинство! Дороги им после войны лучшие строили, свобод немерено дали, всё забыто и всё преподносится просто: раз как бы колония – значит должно быть как у англичан на их заморских территориях: высасывание соков из туземного населения. И невдомёк им, что иначе бывает только в России: Польша колония, но уровень жизни отдельно взятого поляка был уже тогда выше, чем среднего русского и это лишь поддерживается политикой метрополии. То же и с Финляндией. Британцу не понять такого. И правильно! К чему колонизировать и откачивать туда средства и из своих же соки высасывать? Что это за колонии-наоборот? Историю б тебе подучить, факты, Борька, а потом фразами политическими бросаться!

– Прав отец, братцы, надо бы всем нам свою историю подучить, а не так, с потолка хватать, – заключил Аркаша.

– А британские политики веками нас пытаются уколоть: то в попрании прав христианского европейского народа, несчастных поляков, упрекнуть, то в давлении на малые слабые магометанские народы Кавказа обвинить. А что они за океянами у себя творят одному Богу ведомо. Ведь только у них есть понятие такое: раз кожа иного цвета – значит не совсем человек, аль и вовсе зверь какой. Отродясь у русских такого не было. Да ещё и красными мундирами нас временами пугают, кораблями: «Не занимай Проливы163, Николай, а то придётся вмешаться нашему великому флоту», как в 1828-м и так далее. А потом и на Севастополь напали. Не мы же на них! И всё они этакий народ передовой, правдолюбивый и честный, а мы – дикари и цари наши мракобесы. Игра такая со времён Екатерины Великой и по сей день тянется. Напрямую лишь два раза столкнулись: в Морской войне164 при Александре Первом, мелочь казалось бы – пара выстрелов, да и во Крымской кампании, конечно. А не напрямую, так противостояние уж не меньше века продолжается. Игра на грани войны.

Не знал старик Охотин, как и большинство образованных русских, что творил в это самое время в Тибете полковник Фрэнсис Янгхасбэнд и какой флот создан уже в Японии стараниями её нового союзника.

– А как Павел Первый казаков на Индию послал? Или это не прямая угроза Британии была? С Бонапартом Павел спелся и готов был вместе на чужую колонию напасть? – подал голос Боря.

– Было такое, но он лишь послал казаков, а потом и месяца не прожил и умер от «апоклепсического удара табакеркой в висок», как потом шутили некоторые придворные. Не исключено, что и там британская рука имелась. Не рука в прямом смысле – деньги. А красные мундиры-то, в Индийских колониях, уж и вструхнули, они-то тоже не ведали ещё о непреодолимости колоссальных пустынных пространств от Оренбурга до Инда, как и сам император Павел. Сын же Павла, тут же отозвал казаков назад. Во всём старался он Англии угодным быть. Не успели казаки ещё из Европы в Азию пройти. А до колоний тех не дошли бы, конечно. Карт тех краёв ещё не было. Но то лишь один случай посягательства с нашей стороны, а британцы веками любыми путями – лишь бы нам подгадить. Вплоть до таких нечистоплотных приёмов, как материальная поддержка карбонариев вроде Герцена и прочих и поставка оружия чеченцам с черкесами во времена Кавказской. А чьим оружием столько крови нашей турки пролили в последней Балканской? Может турки сами скорострельные винтовки да шрапнель производили? Отец ваш сам кусок свинца в плечо там получил, всё на рожон по-молодости лез. При этом лицемерный Лондон, после победы России, всё чаще стал говорить о некоей «компенсации», которую Англия должна была получить за свой нейтралитет в Русско-турецкой войне. Наглость немыслимая! Какой уж там нейтралитет! Турков оружием завалили! Коварным косвенным путём англичане пролили массу крови русской165! О какой вообще христианской солидарности говорить можно?! Да, православие им враг злее ислама! Не само православие, конечно, а могущество наше им покоя не даёт!

– Ни к чему было лезть на Балканы, тем более в 1877-м, – заметил Боря, – Могли бы и об улучшении своей экономики подумать, а не очередной раз бросать солдат на заклание ради южных славян. Панславизм – большая глупость.

– А что же резне православных было потакать, как делал лорд Биконсфильд166? Значит таким как ты, Борька, имена отечественных героев вроде Черняева и Келлера-Старшего167 ни о чём не говорят? Даже Всеволод Гаршин – литератор со слабым здоровьем и тот отправился останавливать произвол башибузуков!

– Черняев – истинный герой! – вставил Аркаша.

– Они лезли не в своё дело, рисковали своей шеей за балканских христиан, которых обижали турки. Да, можно сказать, что защищали слабого, благородные люди. Но для «таких как я», Вы правы, отец, превыше стоят имена иные: декабристов, Перовской и других, стремящихся освободить свой народ, своей страны, вне зависимости от его вероисповедания.

– Уж не удивишь ты меня ничем больше, Борька, да только после таких слов: сын ли ты мне? В страшном сне мне такое не привиделось бы, что сын, кровь моя, такое говорит! – затряс бородой Гордей Евграфович, а лицо его начало багроветь.

– Всё, на сей раз довольно! Глядишь отцу опять дурно станет! – строго сказала Капитолина и Боря промолчал в ответ.

– Не расстраивайте папочку! – с сердобольным напряжением воскликнула Евпраксия.

– Не нагнетай, Прося, – одёрнула её мать.

– В третий раз за всю историю Русь стояла у врат Царьграда и на сей раз, в отличие от очень отдалённого первого, могла бы завладеть им раз и навсегда и без особых к тому усилий, – успокоившись, продолжил Гордей, – София – святыня православия могла быть отнята у магометан и возвращена по назначению. Но нерешительность, страх Горчакова168 перед мифической британской угрозой не позволили осуществиться давней затаённой мечте православного народа. Другое дело разумно ли было присоединять к Империи огромный городище, живший за счёт прочей турецкой территории, производящей еду для столицы? Получалось, что русский мужик должен был бы кормить ещё и новых дармоедов? Аль своих ему мало? Благодаря дипломатии старого еврея, британское правительство преуспевает в двойном блефе: с одной стороны пугает Россию своим флотом, с другой – свой собственный народ и всю Европу страстью русских царей к мировому господству. Чисто сработано! Блеск дипломатии! Нам остаётся восхищаться мудростью Дизраэли или же сожалеть о простодушии своего правительства. Пугали нас, блефовали. В тот момент генерал фон Кауфман собрал в Туркестане в кулак тридцатитысячную армию, крупнейшую из когда-либо развёрнутых в Средней Азии европейских армий. Начни британцы войну с Россией за Царьград, не исключено, что войска доблестного Кауфмана прорвались бы в Индию. Это уже не терра инкогнита была, как во времена императора Павла.

Когда Аркадий слышал подобные исторические экскурсы отца, он воистину восторгался им. А тут ещё и упоминание о своём ранении, да всегда вскользь, скромно. Ему думалось, что в молодости отец был таким же отчаянным рубакой, как боготворимые Аркашей старшие учащиеся-кавалеристы, особенно казаки из Царской Сотни.

– Отец, я тоже не слишком жалую англичан за весь ход истории, хотя устройство их общества и ставлю на порядок выше нашего, – сказал Боря примиряющим тоном, – Общался как-то с господином Гариным-Михайловским, литератором. Он очень не лестно отозвался о сытой английской публике, возвращаясь на «Лузитании» через Атлантику в Европу, мол, говорили эти сливки общества исключительно о необходимости войны с Францией169 и о собственном превосходстве над прочими народами и необходимости передела мира в свою пользу. Гарин был под впечатлением особенно от того, что среди этой публики затесались и учёные и люди пера, от которых сквозило самодовольством до пошлости, чем-то обиженных людей. То были хо-зя-ева, ни на одно мгновенье не забывающие, что всё, начиная с парохода, кончая последней мелочью – принадлежит им, и всё лучшее в мире у них. Впрочем, любому народу можно примерно тоже вменять в вину. А русские что-(без дефиза)ли лучше?

Вспоминал Аркаша перед сном московское детство. Огромный дом с запущенным садом, игры в бабки и прятки, неповторимый аромат сирени, возню весёлых дворовых псов – брыластого Мордана и пушистого Полкана, таинственную паутину подвала за которой тускло поблескивала запылённая пустая четверть170, где любил прятаться маленький подвижный мальчик, стараясь не бояться огромного серого паука с жирным брюхом. Вспоминал и блинное обжорство на сырной неделе171, а также и трепетность ожидания разговления на Пасху. Материнские неповторимые куличи с сырной пасхою, миндальное молоко с пшеничным киселём, левашки с малиновым вареньем, тёртые расстегаи Карповны. Помимо непременных пасхальных куличей, сырной пасхи и крашеных яиц, на столе появлялись окорока, копчёные гуси в тесте, жареные индейки, двинская сёмга. Краска для яиц продавалась в очень приятных пакетиках с рисунками гномов, красящих при помощи стремянки яйцо, много превышающее их по размеру, зайцев, катящих огромное яйцо, петушков, стоящих возле крашеных яиц. На обратной стороне пакетиков имелись наставления как красить и напоминание, что пакетики от московской фирмы «Келлер и К». Наивный отрок Аркаша поначалу проводил несомненную параллель между этим Келлером и славным генералом-героем турецкой войны. Но туманная связь имён особым образом согревала душу. После Пасхи переход на каждодневные ячную кашу с маковым маслом, щи с головизной172, да борщ с ушками, кисели с сытой медовой, а частенько и пироги с гречей и соминой вдохновлял не меньше. В училище стало поскромнее… Вспоминал, как его учили старшие, что в Великий четверг следует молиться особенно усердно. В пасхальную ночь родители ходили в церковь со старшими детьми, когда пушечный выстрел возвещал начало службы и хоры запевали: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Как-то на Пасху заехала к ним ещё живая тогда бабушка в чёрном монашеском одеянии и вручила каждому члену семьи просфору: от самой крупной – отцу семейства, до самой маленькой – Антоше. А дядя Пафнутий прислал как-то к Пасхе посылку с подарками всем племянникам и племянницам, в том числе волшебный фонарь с сильной керосиновой лампой и набором прозрачных картинок Северо-Американской природы и китайской жизни. Несколько из них были подвижные. Особенно любимым стал марширующий китайский барабанщик. С особым удовольствием вспоминал Аркаша свои первые книги, сказки в изложении Толстого, «Руслана и Людмилу».

Засыпая, Митя вспоминал картины детства, чаще обращаясь к школе: в их классе стояла электрическая машинка, а на упоительно трещащих в момент движения стеклянных кругах её были налеплены кусочки фольги, или станиоля. Учитель по физике был строг, но Митю выделял из толпы учеников и особенно жаловал, впрочем и по заслугам. Географа Митя не любил, но зато обожал саму науку, уносящую его в мечтания и бесконечные мысленные путешествия по карте. Само звучание названий далёких диких стран и островов ласкало слух.

Борясь с бессонницей, Петя пытался вспомнить умиротворяющие картины безмятежного детства: балаганные паяцы, да глумцы, дудцы, горлопаны, да фокусники с звездочётами на рынке, пряный дух селёдочного рассола, а в городском саду всё лето играет симфонический оркестр и прогуливаются нарядные дамы. Колядование в Сочевник. А ещё неожиданно вспоминались ему звуки двора: «Посуду медну паять-лудить?» – голосит с вопросительно-жалобной интонацией сухонький мужичонка с ящиком на все случаи жизни в руках. А другой крепко скроенный мужик в ладном немецком платье173 с весомым ящиком на ремне басит: «Точить ножи-ножницы!»

Варе в самые сладкие мгновенья перехода к полному овладению сознания Морфеем, возникал образ красавца гвардейского кавалерийского офицера с кивером и эполетами, как во времена более отдалённые. Форма его была плодом её воображения и представляла собою снизу гусарскую, но с кирасой и пикой кавалергарда. Они прогуливаются с молодым ухажёром по тенистой липовой аллее.

Самая чувствительная в семействе – Евпраксия, долго не могла уснуть. Надрывная, но скорая вечерняя молитва быстро успокаивала и способствовала крепкому сну Антона, но впечатлительной нервной девушке и она не помогала. Словно предчувствовала она что-то. Любые семейные склоки долго переживала. Сон был разбит.

Сережа мучился, не в силах заснуть, почти до утра, а едва сомкнул очи, как на витавшее в небытие сознание его обрушился недобрый сон, будто странное растение в его тесной холостяцкой квартирке подкралось к его постели, перебирая корнями, словно лапами. Что-то хищное было в нём. Сергей ощутил на себе пристальный взгляд растительного монстра, хотя и глаз-то у него не было. От того и проснулся. Уже светало.

В ту ночь многие из гостей, бывшие постояльцы отчего дома, засидевшись допоздна, заночевали в нём. Исключение составил Боря, рвавшийся к своей сокрытой от постороннего взгляда любви. К утру Алёше стало очень плохо. Он начал буквально сгорать от жара. Вызвали доктора, но уже ничто не помогало, и к сумеркам мальчик угас. Слово «испанка174» звучало по углам большого дома, становящегося гулкими. «Быстро-то как: словно антонов огонь175, прости Господи!», – с ужасом твердила Гликерия Карповна, находясь на кухне, мешая эти слова со страстной молитвою. Домом овладевало лихорадочное молитвенное делание и, вместе с тем, оцепенение. Родители уже не надеялись на врача, но лишь продолжали отчаянно молиться. Их примеру следовали и Евпраксия с Антоном, а прочие так и пребывали в оцепенении.

– За Борисом послать надо бы, – нарушил молчание Сергей.

– Я сам сбегаю, – твёрдо заявил Пётр, рвавшийся выбраться поскорее на воздух.

– Пора приглашать священника, – молвил Гордей Прохору, который начал собираться в приходскую церковь.

Когда Петя привёл старшего брата, священник уже покидал дом, в котором стоял горький плач. Рыдали все без исключения, и бравый кавалерист Аркадий нисколько не стыдился своих слёз. Борис не мог побороть чувство стыда своего затяжного предавания сладостному греху, в то время как брат родной умирал. Как только Боря вошёл в дом, вернувшись с рождественского заседания земцев-конституционалистов, он тут же жадно затянул Дуняшу в постель, а когда прибежал Пётр, уже в темноте, он застал брата, предающимся чревоугодию, дегустирующего блюда, приготовленные Авдотьей с ещё большим старанием и душою, пуще прежнего многочисленные. По лицу ворвавшегося в мыле брата, он понял, что случилось горе. Боря стоял растерянный, не зная, как себя подобает вести. Это было не профессиональное и не политическое собрание, где он мог выступать умело и вальяжно, говорить долго, толково и убедительно. А потом всё понеслось как в дурном сне: гроб, оказавшийся в мирном и весёлом некогда доме, завывания плакуш и горюнов176 при выносе, отпевание во храме, прощание при опускании в могилу. И девятины177 пролетели сумбурно в заботе о Гордее Евграфовиче, которому стало плохо с сердцем вплоть до предынфарктного состояния. Каждодневные визиты врачей. Длинные столы со скатертями с мёдом-кануном, тризной178, поминальным овсяным киселём. При отправлении панихиды речь старшего брата, вместо слегшего отца, с гримасой боли и саможалости. И над всем этим чистый и радостный от просветления молитвой, ещё недавно жаждущий жизни, взгляд пятнадцатилетнего братца-Алёши безмолвной укоризной всем. «И зачем-то рожали, растили, учили сыночка нашего, а Господь прибрал в одночасье. И за что наказание-то такое?» – не годы гнули спину подтянутой Капитолины, а тяжкие мысли.

Вместо святочного веселья вплоть до самого Крещения, когда девушки гадают, или бродят вместе с парнями ряжеными, а братья Охотины любили побаловать в вывороченных наизнанку шубах с испачканными сажей лицами, распевая песни, со дня Собора Богородицы179 дом Охотиных наполнила скорбь. Глаза матери с не пролитой, затаённой слезой долго преследовали Евпраксию и Антона. «Видно не так как надо жили мы, вот и наказание настало» – независимо пришёл каждый из двоих к подобной мысли. Оба отстаивали несоразмерно юному возрасту долгие службы чуть ли не каждый день. Каждый стремился по-своему «замолить» грехи семьи. Обоим казалось, что грех таится в них самих, но и непременно и в деятельности брата Бориса. В те дни Аркадия, Дмитрия и даже Петра спасала от чёрных мыслей учёба, Глеба – работа, а Сергей страдал более прочих, так как не имел толком ни работы, но и не умел спасаться молитвою должным образом. Варвара горевала рядом с матерью и ухаживала со всем старанием за отцом, готовила и убирала дом, что тоже разгоняло горестные мысли.

Глеб с любопытством узнал из свежих газет, что «командир крейсера «Варяг» отважный Всеволод Руднев180 отправляется в Сеул к посланнику Павлову, который пока не видит оснований для беспокойства. Решено даже уменьшить охрану русской миссии, оставив лишь отряд моряков и не присылать в Сеул никого из казаков, доставленных на Дальний Восток морем. Япония шлёт ноту правительству России с требованием дать согласие на продолжение корейской железной дороги по территории Маньчжурии. Наместник Маньчжурии адмирал Алексеев повторно обращается в Санкт-Петербург с предложением о мобилизации войск Дальнего Востока и Сибири и о необходимости противодействия силами флота очевидно готовящейся высадке японских войск в Чемульпо. На переговорах с японцами русская сторона пошла на значительные уступки в Маньчжурском вопросе, после чего британский министр иностранных дел заявил, что если Япония не окажется удовлетворённой, то ни одна держава не сочтёт себя в праве её поддерживать». «Это же очередная игра в невинную овечку!» – подумал Охотин – «Механизм развязывания войны запущен, но в этот раз Англия приложила намного большие усилия в техническом оснащении японского флота, чем в 1870-е в оснащении турецкой армии». «22 января правительство Японии принимает решение прекратить переговоры с Россией и отозвать своего посланника из Санкт-Петербург. А 24 января посол Курино вручает министру иностранных дел России Ламсдорфу ноту о разрыве дипломатических отношений, в то же время заявив, что «несмотря на разрыв отношений, войны можно еще избежать». 26 января поздним вечером японские миноносцы без объявления войны внезапно нападают на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура». «Как уж теперь её избежать…» – вздохнул Глеб.

13. В Нижнем

«Учат нас новой вере, яко же мордву или черемису… неведомо для чего»

Челобитная 1667 года соловецких монахов-противников Никона Алексею Михайловичу

Во дни, когда население обширной Империи услышало о начале войны на Дальнем Востоке, повсюду проявляется подъём патриотических чувств и даже столичная отнюдь не верноподданная молодёжь шествует к Зимнему с пением «Боже, Царя храни». В народе поносят «желтолицых пигмеев» и не сомневаются в их скором разгроме. Вскоре после первых неудач в войне настроение заметно меняется. В семействе Охотиных случилось неожиданное: родители получили письмо от импульсивного Петра, что он не может продолжать учёбу, когда такие дела творятся и должен что-то сделать для державы, поскольку считает зазорным в своём возрасте продолжать отсиживаться в городе. Послание заканчивалось словами: «Не ищите меня. Исчезну надолго, но вернусь».

– Ах ты, Господи, и что ещё непутёвому в голову стукнуло! – сокрушалась мать.

– Братца моего кровушка сказывается, – мрачно заметил Гордей, уже встающий с постели.

В то время, как Борис уже почти склонил Петра своими речами ко вступлению в революционно настроенную партию, после возникновения внешней угрозы и под влиянием бесед со студентами-эсерами, Петя задумал странную вещь: «Раз начинается кровопролитие, а средств на современную военную технику, как всегда не хватает, значит следует любыми путями вытянуть побольше денег из богатых торговцев, не желающих раскошелиться на святое дело, а то и ограбить, и на эти деньги срочно построить боевое судно для Отечества. Политическая борьба Бори и ему подобных пока потерпит. Не время ей в суровый час, да и не уверен я в её правоте». Без вникания в детали сумбурного плана, Пётр решает отправиться в Нижний Новгород на саму Макарьевскую ярмарку181. «А куда же еще ехать в поисках скопления наибогатейших купчишек?»

– Не вводи мя в убыток, Спиридон Севастьяныч, – грохотал раскатистый бас купчины с монументальной фигурой, подливающего хлебного вина в стакан соседа – такого же основательного бородача, но расплывшегося от избытка жиру, – уж истинником182 платить не стану!

– Упаси Господь, Парамон Параклитович, и мысли нет таковой, – тенорком отвечал второй.

– Вот так оно и лучше. Забудем про ту партию товара, как и не бывало, – успокоился Парамон, поглаживая бороду, а Спиридон и вовсе смяк от выпитого и уже был способен лишь потирать жирное брюхо, отрыгивая с глуповатой улыбкой.

– Никак война в Маньчжурии началась, – продолжил Парамон, – Не отразится ли на поставках с востока? Всё думаю: закупать – не закупать там?

– А макак ентих мы враз добьём, да и весь тот Восток наш поболе станет, Парамон Параклитович, – расплылся толстяк, растянув толстые губы в безразмерной улыбке.

– Это ещё как сказать, мой милый Спиридон Севастьяныч, видать, газет ты давно в руки не брал. Дела-то наши не так хороши, как ожидалось.