Наедине со временем

В тот же день Троцкий ознакомил Каменева с ленинской корреспонденцией. Уже 6 марта Троцкий послал Сталину замечания к его тезисам «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве» с предложением сказать о наличии в партии великодержавного уклона и уклона со стороны «националов». Троцкий также предложил убрать из тезисов Сталина утверждение о якобы достигнутом окончательном решении национального вопроса в СССР. Сталин принял эти поправки. В исправленных тезисах доклада Сталина на XII съезде, опубликованных 24 марта в «Правде», на первое место выдвигалась «особая опасность» великодержавного уклона.

Борьбу за решение «грузинского конфликта» в ленинском духе Троцкий продолжил на заседании Политбюро 26 марта, выдвинув предложение об отзыве Орджоникидзе с поста секретаря Заккрайкома, отклоненное большинством голосов[68]. Троцкий сделал попытку привлечь к борьбе за ленинские идеи в национальном вопросе и Бухарина, написав ему 1 апреля: «Мне кажется, что Вам следовало бы написать статью по национальному вопросу до партсъезда, и не беглую, а основательную…» Троцкий делал все возможное, чтобы идеи ленинской статьи стали известны партии и были проведены в жизнь, отложив вопрос о ее публикации, «оставляя хоть тень надежды, что Ленин успеет сделать относительно этой статьи какие-либо распоряжения насчет партийного съезда, для которого она… предназначалась…»[69].

Однако 16 апреля Фотиева сообщает Сталину, что она считает своим партийным долгом осведомить его о статье «К вопросу о национальностях, или Об „автономизации“» без распоряжения Ленина, резко изменив ситуацию, мотивируя свое решение тем, что «Владимира Ильича сильно волновал национальный вопрос и он готовился выступить по нему на партсъезде»[70].

Сталин отказался принять письмо Фотиевой, заявив ей, что «он в это не вмешивается». Тогда Фотиева направила письмо Каменеву, как председательствующему в Политбюро, вновь подчеркивая, что «статью эту Ленин считал руководящей, придавая ей большое значение, содержание которой по распоряжению Ленина было сообщено т. Троцкому»[71]. Копию этого письма Фотиева послала Троцкому.

В тот же день Каменев переслал в Секретариат ЦК записку Фотиевой, считая, что «ЦК должен сейчас же решить положительно вопрос об опубликовании статьи Владимира Ильича», подтвердив, что более месяца тому назад Троцкий показывал ему статью Ленина по национальному вопросу[72].

Троцкий в свою очередь направил в Секретариат ЦК заявление, обращенное ко всем членам ЦК, с приложением копии статьи, записок Ленина и Володичевой от 5 и 6 марта. В заявлении обращалось внимание на то, что помимо своего принципиального значения статья несет особую остроту, поскольку в ней содержится резкое осуждение по адресу трех членов ЦК, и что он не видит другого исхода, как сообщить членам ЦК о статье, имеющей для партийной политики в национальном вопросе огромное значение[73].

Прочитав письма Каменева и Троцкого, Сталин изменил тактику, очевидно, вступив в переговоры с Ульяновой и Фотиевой, результатом чего явилось написанное в 9 часов вечера новое письмо Фотиевой Сталину о том, что Ульянова высказалась в том смысле, что печатать статью нельзя, так как прямого распоряжения Ленина об ее опубликовании не было, и поэтому она считает возможным лишь ознакомление с нею делегатов съезда, к чему Фотиева добавила перефразированную мысль, что «Ленин не считал эту статью законченной и готовой для печати»[74].

Это письмо Фотиевой Сталин не только принял, но и немедленно использовал. В 10 часов вечера он написал заявление членам ЦК с резкими обвинениями в адрес Троцкого, удивляясь, что такие важные статьи Ленина, полученные Троцким еще 5 марта, последний держал под спудом более месяца, не уведомив Политбюро или Пленум ЦК вплоть до открытия XII партсъезда. Сталин фарисейски призывал опубликовать письмо, сожалея, что это нельзя делать согласно высказываниям Фотиевой[75]. Возражая Сталину, Троцкий в письме членам ЦК заявил о получении письма Ленина в секретном и личном порядке, и несмотря на предложения Троцкого довести его содержание до членов Политбюро, Ленин через Фотиеву отказался от этого[76]. Сталин сразу в личной беседе с Троцким заявил, что по вопросам статьи Ленина он не видит неправильных шагов со стороны Троцкого и готов подтвердить это письменно. 18.04.1923 г. Троцкий направил Сталину письмо, заявляя, что такого заявления он еще не получил, в результате чего Сталин снял свои обвинения.

О напряженной обстановке обсуждения ленинской статьи свидетельствуют слова Ленина, процитированные Троцким, связанные с запретом показывать статью членам Политбюро: «Сталин пойдет на гнилой компромисс и обманет», на что Сталин возражал, считая, что записки и статья «написаны больным Лениным под влиянием „бабья“». Статья, распространенная после съезда среди членов партии и даже попавшая за границу, опубликованная 17.12.1923 г. в эмигрантском меньшевистском журнале «Социалистический вестник», была под запретом на публикацию в СССР, снятым только в 1956 г.

По мере приближения к XII съезду партии здоровье Ленина ухудшалось, но он был утвержден докладчиком по политическому отчету ЦК съезду, а когда здоровье его окончательно пошатнулось, встал вопрос об основном докладчике. Сталин заявил, что это следует поручить Троцкому, и был поддержан рядом руководителей партии и страны. Троцкий возразил, что он не является эквивалентной заменой Ленину, считая, что надо провести съезд без основного доклада, а выступить с отдельными докладами по соответствующим направлениям каждому из членов Политбюро, имевших с ним расхождения. Сталин, поддержанный Калининым, заявил, напротив, что у них нет разногласий с Троцким[77]. В этот период Сталин, ожидая надвигающуюся со стороны Ленина грозу, пытался заручиться поддержкой Троцкого, всячески обхаживая его, даже предложив назначить Троцкого зампредсовнаркома, поручив ему курирование ВСНХ[78].

Но Зиновьев вдруг потребовал, чтобы ему поручили выступить с основным докладом, представляясь наследником Ленина. А Каменев задавал провокационный вопрос: «Неужели же мы допустим, чтоб Троцкий стал единоличным руководителем партии и государства?»[79], сея миф о стремлении Троцкого к личной диктатуре, хотя с 1923 г. усиленно распространялись слухи о его «небольшевистском» прошлом.

Известен другой пример драматической фракционной борьбы «тройки» с Троцким и прикованным к постели Лениным, впервые обнародованный Троцким в статье «Сверхборджиа в Кремле», сообщавшей, что в феврале или в начале марта на заседании Политбюро Сталин заявил о просьбе Ленина предоставить ему яд в случае получения нового удара и вероятности лишения речи, став инвалидом, считая за лучшее покончить с собой, что почти поминутно описывается тем же Роговиным, к помощи которого я прибегаю в очередной раз.

Крупская также вспоминала, что Ленин одобрял поступок супругов Лафаргов, предпочитавших добровольный уход из жизни – жизни инвалидов. «Ильич говорил: „Если не можешь больше для партии работать, надо уметь посмотреть правде в глаза и умереть как Лафарги“»[80].

В 1926 г. во время июльского пленума ЦК и ЦКК лидеры левой оппозиции потребовали выполнить совет Ленина о снятии Сталина с поста генсека, приводя многочисленные факты о крайне отрицательном отношении Ленина в последние месяцы жизни к Сталину. Однако М. И. Ульянова обратилась к пленуму с заявлением, утверждая, что Ленин до конца своих дней хорошо относился к Сталину, ибо обратиться с просьбой о яде можно лишь к настоящему революционеру. Заявление было написано Ульяновой по наущению Бухарина и Сталина для дезавуирования сообщения лидеров оппозиции. В 1989 г. была опубликована фотокопия черновика заявления Ульяновой, написанного рукой Бухарина.

Сохранилась также запись Ульяновой, не предназначавшаяся для печати, с попыткой переосмыслить для себя факты и выводы своего заявлении. Из записи следует, что впервые просьба Сталину о яде была высказана Лениным зимой 1921–1922 гг., когда он ощущал резкое падение работоспособности, опасаясь наступления паралича. Сталин тогда обещал в случае ухудшения здоровья Ленина передать ему яд. С повторной просьбой Ленин обратился к Сталину после первого удара в мае 1922 г., заявив, что «время исполнить данное раньше обещание пришло». Сталин сообщил об этом разговоре находившимся в соседней комнате Бухарину и Ульяновой. После переговоров с ними, вернувшись к Ленину, Сталин сказал, что разговор с врачами убедил его, что «не все еще потеряно и время исполнить… просьбу не пришло»[81].

Эти свидетельства Ульяновой подтверждаются и дополняются Фотиевой, доверившей в 1967 г. писателю А. Беку свои воспоминания о просьбе Ленина, обращенной к Сталину еще в 1922 г. в Горках, прислать ему цианистого калия, сопроводив свою просьбу замечанием: «Если дело дойдет до того, что я потеряю речь, то прибегну к яду. Хочу его иметь у себя». Сталин согласился. Однако, узнав об этом, Ульянова категорически воспротивилась, и Ленин яда не получил. После нового удара в декабре он под строгим секретом опять послал Фотиеву к Сталину за ядом, но Сталин и в этот раз не передал ей яда[82].

Из этого следует, что ленинская просьба была известна более широкому кругу лиц, чем предполагал Троцкий, причем Ленин просил у Сталина яд по крайней мере трижды: в конце 1921 г., летом 1922 г. и в декабре 1922 г., и каждая просьба становилась известной близким Ленину людям. Однако ни Ульянова, ни Фотиева не упоминали об обращении с подобной просьбой к Сталину в феврале 1923 г., когда Сталин впервые сообщил о ней другим членам Политбюро, точно так же как не существует доказательств того, что Сталин в этот период вообще встречался с Лениным. Троцкому были известны лишь два факта: сообщение Сталина о ленинской просьбе, чему он был сам свидетелем, и официальное письмо Ульяновой в адрес июльского пленума 1926 г. Троцкий писал в статье «Сверхборджиа в Кремле», что «Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу, как непосредственно заинтересованного в ее исполнении… Попутно он хотел, может быть, проверить Сталина: как именно мастер острых блюд поспешит воспользоваться открывающейся возможностью?»[83]

Комната больного Ленина

Сегодня, основываясь на вышеприведенных фактах, напрашивается вывод, что, зная, что ленинская просьба известна не только ему, Сталин мог предполагать, что в случае смерти Ленина на него падет подозрение в ее ускорении. Этим возможно объяснялось его решение сообщить членам Политбюро о просьбе Ленина, якобы переданной ему в последние дни, а может быть, и получить их согласие на передачу яда.

На совещании в Политбюро все участники высказали Сталину соображения о том, что о передаче яда Ленину не может быть и речи.

Сталин в эти дни, конечно, мог прийти к выводу, что возвращение Ленина к активной политической жизни означало бы для него, генсека, политическую смерть. «Поведение генсека, – вспоминал Троцкий, – становилось тем смелее, чем менее благоприятны были отзывы врачей о здоровье Ленина. Сталин ходил в те дни мрачный, с плотно зажатой в зубах трубкой, со зловещей желтизной глаз; он не отвечал на вопросы, а огрызался. Дело шло о его судьбе»[84]. Действительно, работы, продиктованные Лениным в декабре 1922 – марте 1923 гг., явились результатом его напряженных размышлений о вероятном продолжении работы Политбюро и ЦК, если ухудшение здоровья вынудит его расстаться с активной политической деятельностью, и не было в них места как для Сталина, так и для его интриг.

Когда в декабре 1923 г. Ленина практически полностью парализовало от второго апоплексического удара, он едва мог говорить. Все его оставшиеся силы были сконцентрированы на одной цели: разработке своего политического завещания, предостерегающего от посягательств Сталина на власть, осуществившего по сути еще с 1922 г. бюрократический переворот, лично создавшего суровый режим контроля в жилом помещении Ленина. «Ни друзья, ни люди из его ближайшего окружения, – гласила инструкция, – не могут делиться с Ильичом какими-либо политическими новостями, так как это могло его побудить к размышлениям и заставить нервничать».

Ленин пожелал быть похороненным возле своей матери в Санкт Петербурге. Но Сталин, ученик священника, имел другие планы: умерший предшественник должен был стать великой реликвией всемирной коммунистической религии. Специально созданная группа ученых по увековеченью вождя, разработав секретную рецептуру из глицерина, спирта и других химических веществ, забальзамировала труп. Торжественное прощание с телом красного фараона происходило во временно сооруженном деревянном мавзолее на Красной площади. Не участвовал в церемонии лишь мозг Ленина, изъятый учеными, разрезавшими его на 30 тыс. сегментов, запрессовав между стеклянными пластинами. Многие поколения ученых с тех пор пытались изучить состав и строение мозга гения. В 1994 г. московский «Институт мозга» опубликовал результаты последнего вскрытия: В.И. Ленин имел среднестатистический мозг. Но это было уже позже, а тогда…

Трудно представить напряженность той драматической обстановки, возникшей при противостоянии Ленина и Сталина в конце 1922 – начале 1923 гг., в которой большое значение приобретала и нравственная компонента конфликта. Троцкий писал о Ленине, хорошо знавшем о том, что вместе со временем меняются и участники строительства нового государства, из пустого места поднявшиеся на вершину власти, создавая особенно для старых революционеров небывало резкую перемену как в личном быту, так и во взаимоотношениях с окружением. И, получив должность генсека, Сталин стал раздатчиком милостей и постов, что вело к неизбежному конфликту, результаты которого привели к утрате Лениным нравственного доверия к Сталину[85].

Настойчивый интерес Ленина к «грузинскому делу» показывал Ильичу еще не раскрытые потайные черты характера Сталина, сказывающиеся на его деятельности и ухудшающие мнение Ленина о нем. Сталин понимал это и уже в начале марта сделал нелицеприятный шаг, пытаясь улучшить отношение к нему Ленина, – пригласив М.И. Ульянову к себе, с видом полным огорчения выдавил из себя: «За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь»[86].

Ульяновой становится жаль Сталина, и при встрече с Лениным она передает от Сталина привет с любоизлияниями в адрес больного. На вопрос, передать ли Сталину ответный привет, Ленин довольно холодно ответил: «Передай». На возражение Ульяновой, что Сталин все же умный[87], Ильич ответил решительно, поморщившись: «Совсем он не умный»[88]. Это было его мнение о нем – определенное и сложившееся[89].

5 марта произошло событие, еще более обострившее отношения между Лениным и Сталиным, когда Ленину стало известно об инциденте, происшедшем между Сталиным и Крупской. По словам секретаря Крупской В. Дридзо, после ее телефонного разговора с неизвестным Ленин спросил:

– Кто звонил?

– Это Сталин, мы с ним помирились.

– То есть как?

Тогда Крупская, вынуждена была рассказать, что 21 декабря она с разрешения профессора Ферстера записала продиктованное Лениным письмо Троцкому о постановке вопроса о монополии внешней торговли на XII партийном съезде и на фракции X Всероссийского съезда Советов. Троцкий, исходя из соображений партийной лояльности, немедленно после получения письма сообщил о его содержании Каменеву, переславшему письмо Сталину, изложив суть разговора.

В тот же день Сталин написал ответ Каменеву, возмутившись тем, «как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера»[90]. Последовал разговор между Сталиным и Крупской, в котором он сослался на свою «персональную ответственность за изоляцию Ленина от личных сношений с работниками, так и переписки»[91], подвергнув Крупскую грубым оскорблениям и угрозам. Крупская обратилась к Каменеву и Зиновьеву с просьбой оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз»[92].

Узнав об этой грубости Сталина, Ленин почувствовал себя глубоко оскорбленным, осознавая свою беспомощность как человека, прикованного к постели. Он направляет письмо Сталину, с копиями для Зиновьева и Каменева, предлагая: «Взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения»[93].

Это дополняется эпизодом телефонного разговора М. И. Ульяновой, когда последняя грозила Сталину обратиться к помощи московских рабочих, «чтобы они научили вас, как нужно заботиться о Ленине»[94].

В начале марта 1923 г. политические и личные события схлестнулись между собой. 6 марта Троцкий, получив от Ленина записку к Мдивани и Махарадзе, ознакомил с ней Каменева, присовокупив к ней ленинские документы по национальному вопросу. Каменев «был совершенно дезориентирован, – вспоминал Троцкий. – Идея тройки – Сталин, Зиновьев, Каменев – была уже давно готова»[95]. А корреспонденция Ленина как бы вбивала клин в сталинскую затею.

Каменев сообщил Троцкому, что от Крупской он узнал о продиктованном Лениным письме Сталину. «Но ведь вы знаете Ильича, – прибавила Крупская, – он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически»[96]. Каменев, собираясь на съезд грузинских коммунистов, откровенно признался Троцкому, что не знает, как ему поступать. Троцкий ответил ему, что не будет поднимать вопрос об организационных выводах относительно Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского: «…Я согласен с Лениным по существу. Я хочу радикального изменения национальной политики, прекращения репрессий против грузинских противников Сталина, прекращения административного зажима партии, более твердого курса на индустриализацию и честного сотрудничества наверху»[97].

Триумвиры были обеспокоены записками Ленина, что нашло выражение в письме Каменева Зиновьеву от 7 марта, в котором он замечал, что «Сталин ответил весьма сдержанным и кислым извинением, вряд ли удовлетворяющим Старика»[98].

Однако на следующий день поведение Сталина резко изменилось. Узнав, по-видимому, о серьезном ухудшении здоровья Ленина, он заявил Володичевой, пришедшей к нему с ленинским письмом, что это говорит не Ленин, а его болезнь[99]. В ответном письме, переданном через Володичеву, вместо извинения за свой поступок содержались новые провокационные выпады, негативно действующие на здоровье Ленина. Письмо это заканчивалось словами: «Мои объяснения с Н. К. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не могло быть. Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения „отношений“ я должен „взять назад“ сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя „вина“ и чего, собственно, от меня хотят»[100].

Течение болезни Ленина было неоднозначным, наравне с эпизодами кажущейся ремиссии наступало длительное ухудшение. Дневник дежурных секретарей Ленина свидетельствует, что до середины февраля шло улучшение его здоровья и настроения и еще 30 января врач высказал предположение, что Ленин сможет выступить 30 марта, ко дню открытия XII съезда, а еще за месяц до этого ему было разрешено чтение газет. Записи секретарей фиксировали улучшение здоровья вождя.

Но 12 февраля Ленину стало хуже, а накануне Ферстер запретил Ленину чтение газет, свидания и политическую информацию. Лишенный уже давно газет и свиданий Ленин спросил Ферстера, что означает политическая информация, на что получил ответ: «Ну, вот, например, Вас интересует вопрос о переписи советских служащих». Фотиева в тот же день отметила, что, «по-видимому, эта осведомленность врачей расстроила Ильича» и что у него «создалось впечатление, что не врачи дают указания ЦК, а ЦК дал инструкции врачам»[101].

Изоляция Ленина от политической информации являлась, по мнению медиков, политической интригой его противников, ухудшающей состояние Ленина. Ферстер пишет: «Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть»[102]. Тогда же вечером Ленин говорил с Фотиевой вновь относительно своих поручений, подробно занимаясь изучением «грузинского вопроса», переживая, что не успеет до съезда подготовить свое выступление. Одновременно он взял с сотрудников слово держать все в строжайшей тайне до окончания работы и не распространяться о его статье («К вопросу о национальностях…»), поскольку «ему все время казалось, что с ним уже не считаются…». Но, получив известие, что статья отправлена Троцкому и получен положительный ответ, Ленин обрадовался и успокоился[103], считая еще 6 марта реальным свое выступление на съезде с речью-«бомбой» против Сталина.

Нерешительность Троцкого – шанс Сталина

В эти дни Троцкий все же не решался вынести свою борьбу с триумвиратом за пределы Политбюро, сделав это только в октябре 1923 г. Он писал в 1929 г., что тогда об идее блока «Ленина с Троцким» против аппаратчиков и бюрократов было известно только им двоим. Выступление Троцкого могло означать личную борьбу за место Ленина[104]. По мере ухудшения состояния Ленина становился все заметней парадокс – борясь против раскола партии вследствие личной неприязни Сталина с Троцким, он тем не менее побуждал Троцкого к энергичной борьбе со Сталиным. Троцкий, однако, был нерешителен, считая, что позиция триумвирата значительно окрепла и что борьба с ним может окончиться поражением, приводя слова Крупской, сказанные в 1927 г.: «…Если б жив был Ленин, то, вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме»[105].

Нерешительность Троцкого стала главным водоразделом развития большевизма в России, отразившись на последующих событиях. В этом состояла не только тактическая, но и стратегическая ошибка, причиной которой стала неопределенность в состоянии здоровья Ленина, связанная с надеждой на возможное улучшение его состояния до 6 марта и участие его в работе XII съезда. Конечно, политических оснований для открытого выступления против триумвирата у него было достаточно. Сталинские фракционные махинации в «грузинском вопросе» были известны Троцкому еще в большей мере, чем больному Ленину. Мобилизация партии против назревавшей угрозы бюрократического перерождения политического режима становилась все более настоятельной, являясь соизмеримой с талантом Троцкого.

Но Троцкий, вопреки легенде, распущенной триумвиратом в те дни и оставшейся до наших дней, о его стремлении к личной диктатуре, допустил как тогда, так и позднее ошибки прямо противоположного характера. Природу этих ошибок помогает понять предсмертное письмо А.А. Иоффе, покончившего жизнь самоубийством в разгар разгрома оппозиции в ноябре 1927 г.

«Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает десятилетие совместной работы и личной дружбы тоже, смею надеяться, – писал Иоффе. – Это дает мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.

Я никогда не сомневался в правильности намечавшегося Вами пути, и Вы знаете, что более 20 лет иду вместе с Вами…

Но я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути.

Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 г., и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 г. не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю Вам это теперь… Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это – ошибка»[106].

Именно эти черты Троцкого, подмеченные его ближайшим другом, обусловили его роковые ошибки в начале 1923 г. Троцкий был последователен, решителен и до конца непримирим в борьбе против классовых врагов, что проявилось в годы Октябрьской революции и гражданской войны. Он был решителен, даже излишне самоуверен, согласно Ленину, если речь шла о борьбе за принципы или за интересы дела. Но оказался почти бездеятелен и нерешителен в борьбе против закулисных интриг, провокаций и тайных заговоров его личных противников из своей партии.

По этой причине он упустил инициативу и ряд возможностей, открывавшихся перед ним в начале 1923 г.: отказался выступить с политическим докладом на XII съезде партии; дважды отказался от предложения стать зампредседателя Совнаркома, т. е. фактическим главой государства в отсутствие Ленина; допустил ряд других компромиссов в Политбюро. Например, когда Сталин фарисейски просил 1 февраля о своем освобождении от обязанности наблюдения за исполнением врачебного режима для Ленина, Троцкий не воспрепятствовал отклонению предложения переложить эту обязанность со Сталина на себя.