Наедине со временем

Во время эвакуации на Восток у нее потерялись в суматохе бомбежек мать и дочь, а еще раньше, перед самым началом войны, был арестован ее муж-художник, очень друживший с моим отцом. Звали его Борис Иванович, фамилии его не помню. Он обладал миниатюрным американским патефоном и огромным количеством пластинок, открывавших перед моим детским воображением мир скачущих всадников, непрерывно набрасывающих лассо на пытавшихся удрать с добычей грабителей-бандитов. Это были ритмы «Рио-Риты». Пластинки были тоже маленькие, умещавшиеся на ладони владельца этого чуда американской техники. Сам же Борис Иванович был высокого роста, широкоплечий, всегда улыбающийся добряк, у которого мы с братом легко располагались на одном колене. После войны, уже совсем седой и сутулый, он ненадолго появился у Елены Семеновны, но вскоре был вновь арестован и пропал навсегда.

Однажды, вскоре после исчезновения Бориса Ивановича, я увидел, как Елена Семеновна с огромным тюком через весь двор направлялась в сторону помойки в другой конец двора. Я быстро пересек ей путь и предложил свою помощь. Она согласилась. Так я оказался владельцем многих экземпляров запрещенного к тому времени журнала «Красная новь». Уже намного позже я узнал, что у этой одинокой женщины был брат – редактор этого довоенного журнала, довольно известный литератор Михаил Семенович Гус, иногда наведывавшийся к своей скромно живущей сестре, привозя ей, очевидно, редактируемые им журналы.

Тогда же в школе стали очень часто на уроках истории СССР ссылаться на «Краткий курс истории партии большевиков», читая который, мне по какому-то непонятному чувству стали казаться симпатичными эти приверженцы различных оппозиций. Их бесстрашное поведение по отношению к воинствующему большинству взывало к чувствам терпимости и гуманизма как к побежденным, на фоне всеобщего ликования трудящихся масс, требующих от властей бескомпромиссных жестких мер по отношению к ним.

Возможно, это пришло от Сервантеса с наивным рыцарем из Ла-Манчи, книжка которого с упоением была поглощена мною в то время. Тогда же я случайно обратился к содержанию мешка моей соседки и с удивлением обнаружил, что мои чувства разделяют огромные массы людей, ибо практически во всех журналах, из номера в номер помещались материалы, связанные со ссылкой в Алма-Ату Троцкого-вождя и одного из создателей партии, верного последователя большевизма, соратника Ленина, – что подтверждалось многими публикациями.

В статьях описывались стихийно или организованно возникающие митинги и демонстрации солидарности в поддержку бывшего властителя дум, а теперь опального заговорщика и предателя, по всему пути его следования в ссылку. На вокзалах и станциях собирались массы сторонников Троцкого и, буквально рискуя жизнью, выражали свои чувства преданности ему и недовольство существующим режимом. Поэтому поэтапный демонтаж Сталиным Троцкого и его сторонников представляется примером вершины криминального цинизма идеологического противоборства, когда доминирующим инструментом поражения противника является его физическое уничтожение.

Знал ли обо всем этом Карпов? Конечно, знал, но ему не до этого. Ему интереснее донести до читателя подробности ликвидации Троцкого непосредственно от участника событий, рассказавшего ему всю правду об этой операции, известного советского разведчика П.А. Судоплатова, изложившего в своей книге «Разведка и Кремль» все детали подготовки и ликвидации Троцкого, пересказанные Карповым, представляя операцию как величайшее достижение Сталина, а в действительности его метод террора.

Карпов посетил Мексику, побывал в Койоакане, детально ознакомился с виллой Троцкого, рассмотрев все комнаты и сделав много фотоснимков. Главу о ликвидации Троцкого он включил в свое повествование не только для оживления книги детективным эпизодом, но и потому, что финал жизни Троцкого является своеобразным итогом многолетней борьбы за власть между ним и Сталиным.

Сталин оказался победителем в этой схватке, уничтожив практически всю старую ленинскую гвардию. О величине и доле этого «тончайшего слоя» свидетельствуют обнародованные на XIII съезде РКП(б) данные, согласно которым из 600 тыс. человек, состоявших в партии на 01.05.1924 г., вступивших в нее до 1905 г. было 0,6 %, вступивших в 1905–1916 годах – 2 %, вступивших в 1917 г. – менее 9 %. Именно эта часть партии занимала в начале 20-х годов практически все ключевые посты в руководстве партией и страной.

Сталин являлся организатором сложной, филигранно разработанной операции по уничтожению вождя троцкизма, поэтому нельзя умолчать об этом важном эпизоде из жизни полководца, звучащем из-под пера дотошного историка, словно ода «К радости» Бетховена, превращаясь мгновенно в панегирик на смерть очередного представителя сионистского мурла или, как теперь принято говорить, закулисной элиты.

Ликвидация Троцкого, по мнению Карпова, не была результатом мстительности или кровожадности Сталина, как это пытаются преподнести сегодня. Необходимость проведения этой акции вытекала якобы из политической ситуации, предполагающей активную деятельность Троцкого в случае войны.

Призрак Троцкого, вывезшего около 30 ящиков своих архивов и книг, что, по мнению Сталина, являлось политической близорукостью органов, проводивших операцию по депортации, представлял для последнего постоянную угрозу не только по интеллектуальному превосходству, но и в том, что Троцкий, создав свою политическую организацию – IV Интернационал, постоянно ставил Сталина на одну доску с Гитлером. Это было невыносимо. Вечный призрак мстил за поражение так больно, как не мог придумать сам Сталин. Нередко ему казалось, что их борьба, как будто бы закончившаяся в ночь на 10.02.1929 г., когда пароход под символическим названием «Ильич» незаметно покинул одесскую гавань с Троцким на борту, в действительности только начиналась.

Со своими статьями, бюллетенями, речами и интервью Троцкий, желая того или нет, провоцировал, создавал впечатление, что оппозиция растет, что число его единомышленников увеличивается, что «идет консолидация антисталинских сил». И хотя это не соответствовало действительности, но крайне подозрительный и мнительный Сталин очень многое из этих трескучих заявлений брал на веру, что, возможно, и сыграло трагическую роль, спровоцировав вождя на новые жертвы со стороны предполагаемой оппозиции.

Сталин исходил злобой, но ничего не мог поделать: ряд работ Троцкого уже своими названиями были направлены против него: «Сталинская школа фальсификаций», «Преступления Сталина», «Политические биографии Сталина». Последняя работа, которую Троцкому помешала закончить смерть, называлась красноречиво – «Сталин». Сочинения Троцкого издавались в десятках стран. Образ Сталина у мирового общественного мнения формировался не работами Фейхтвангера и Барбюса, а прежде всего Троцкого. Со страниц его книг, как пишет Волкогонов, «вставал мрачный азиатский деспот: коварный, жестокий, фанатичный, недалекий и мстительный». Изгнанник не жалел черной краски. Одна мысль Сталина о Троцком настраивала его на жестокую непримиримость, видя в любом троцкисте частицу врага, требуя беспощадности.

Находясь в Норвегии в 1936 г., Троцкий написал книгу «Преданная революция». В ней профессиональный революционер, которому ни одна страна не хотела давать визы, фактически обратился к коммунистам – своим бывшим соотечественникам – с призывом совершить государственный переворот, называемый им политической революцией, которую якобы должны и обязаны совершить его сторонники, участники бывших разгромленных оппозиций, бывшие меньшевики, эсеры, выходцы их других партий. В работе давался анализ не только прошлого, но и содержались долгосрочные прогнозы общественного развития в СССР, в том числе и мысль о том, что при нападении Германии на СССР Сталину едва ли удастся избежать поражения[12].

Высланный из СССР Троцкий некоторое время жил в Турции, Норвегии, Франции. После громких политических процессов 1937 г., выявивших якобы роль Троцкого как главного организатора всей подпольной антисоветской деятельности, вождь оппозиции, опасаясь возмездия Сталина, решил уехать подальше, в более безопасное место, и в 1937 г. поселился в Мексике, на окраине ее столицы – в Койоакане, приобретя там виллу и продолжив отсюда руководить политической борьбой, охватившей многие страны мира и привлекавшей в свои ряды все больше единомышленников.

В Европе деятельность троцкистов направлял его сын Лев, носивший по матери фамилию Седов, осуществляя антисоветскую пропаганду и, согласно Карпову, активно якобы сотрудничая с разведкой Германии. Безосновательные обвинения в интенсивной деятельности зарубежных троцкистов, поставляющих якобы своих советских коллег для вербовки гитлеровским Абверу и гестапо, требовали веских доказательств. Карповым приводится пример, заимствованный из стенограммы открытого судебного процесса 1938 г.[13], являющийся эпизодом примитивной и одновременно злобной интриги, закрученной до уровня поселкового детектива, поводом для которого послужила обычная служебная поездка, втянувшая достаточное количество руководящих лиц советского государства, с тем чтобы квалифицировать ее антигосударственным заговором.

Действующим лицом эпизода является советский служащий Чернов, отъезжавший в командировку в Германию. Он сообщил об этом Рыкову, предложившему встретиться там с лидером II Интернационала Даном и передать ему поручение от имени правого центра. Чернов согласился выполнить поручение Рыкова, состоявшее в том, чтобы через Кибрика – товарища по меньшевистской работе – передать Дану, что совместная работа должна быть направлена на поддержку II-го Интернационала общими акциями, добиваясь от буржуазных правительств усиления враждебного отношения к СССР и заручиться их поддержкой в случае захвата власти правыми. Рыков якобы заявил: «Можете заверить Дана, что мы располагаем достаточными силами в стране для свержения существующей власти и захвата ее в свои руки». Причем подчеркивалось наличие таких сил среди высшего военного командования – обещанием по приходе к власти правых создать правительство с учетом требований II Интернационала и буржуазных правительств, пойдя на соглашение с ними по экономическим и территориальным вопросам.

Чернов, прибывший в Берлин, был намерен встретиться с Кибриком в ресторане «Фатерланд». Гособвинитель Вышинский в нетерпении переспрашивает, состоялась ли встреча? Чернов, ничего не упуская, успокаивает Вышинского, развивая фантазию следователей, предупреждая, что будет рассказывать обо всем подробно. Он информирует суд, что Кибрик устраивает ему встречу с Даном, которому передаются поручения Рыкова, после чего Дан уехал, а Чернов с Кибриком остались ужинать, сильно выпив. Затем Чернов должен был поехать на вокзал, а Кибрик, сославшись на занятость, не сопровождает, а сажает его в автобус для обратной поездки на вокзал. Вышинский спрашивает, заранее зная на него ответ: «На вокзал попали?»

Чернов начинает процесс самобичевания, теряя собственное достоинство, превращая себя в алкаша и изувера, ставшего жертвой отлова немецкой охранки, а по сути фарса, возникшего в воспаленном мозге следователей. Чернов отвечает, что на вокзал не попал, попав в полицейский участок в результате инцидента, произошедшего в автобусе, вследствие драки между ним и немцами, причем местные чиновники пытались завербовать Чернова, предъявив ему фотографии и содержание встреч с Даном. Осознав роль Дана и Кибрика как агентов немецкой разведки, Чернов соглашается работать на немцев.

Сообщая детали, высасывая из пальца подробности своей шпионской террористической работы, выполняемой по указанию из-за рубежа, Чернов не может, однако, вспомнить своей должности на прежней работе, что напоминает сюжет примитивного детектива.

А в канву интриги втягиваются новые лица, уже оговоренные заранее сценарием, состряпанным под пытками в темных подвалах Лубянки, и если кто-либо из участников процесса впадал в полузабытье, то его немедленно возвращали в горькую действительность наводящими вопросами сценаристов. Чернов доверительно сообщает суду, что при беседе с Рыковым присутствовал и арестованный Томский, оговаривающий своих товарищей, бывших еще на свободе, в частности Рыкова и Бухарина.

Обвиняемый Рыков мотивировал переход «правотроцкистского блока» к террору следующим образом: «При нелегальном заговорщическом характере контрреволюционной организации правых, при отсутствии надежды каким-либо другим путем прийти к власти, – принятие террора и „дворцового переворота“ давало, по мнению центра, какую-то перспективу».

Бухарин, в конце концов признавший на следствии, что на путь террора «правотроцкистский блок» стал еще в 1932 г., заявляет: «В том же 1932 г. при встрече и разговоре с Пятаковым я узнал от него об его свидании с Л. Седовым и получении от него прямой директивы Троцкого перейти к террору против руководства партии и страны. Признаюсь, что, по существу, тогда мы и пошли на соглашение с террористами, а мой разговор с Пятаковым явился соглашением о координации наших с Троцким действий, направленных к насильственному свержению руководства партии и советской власти».

Спрашивается, необходимо ли было Бухарину до такой степени оговаривать себя, сообщая следствию такие мельчайшие подробности своих умозаключений, возникающих в его голове на уровне фантазий. Но они становятся основой для принятия соответствующих решений, создается схема или необходимый следователям механизм функционирования заговорщического блока, широко развернувшего, якобы согласно директивам Троцкого, организацию подпольных групп и практическую подготовку к совершению террористических актов против руководства страны. Мнимый порочный узел заговора затягивается на воображаемом, теряющем свою подвижность кадыке власти. Необходимо упредить заговорщиков и их вдохновителя, и веревка мести уже затягивается на другой шее – Троцкого.

Хроникер мокрых дел Карпов пишет: «Учитывая активизацию троцкистов и их переход к террору, Сталин принял решение нанести удар и по зарубежной троцкистской организации, поручив Берии разработать план ликвидации Троцкого, подобрав исполнителей».

Судоплатов, вспоминая о встрече со Сталиным и Берией, рассказывал, что Сталин был сосредоточен, слушая Берию, считавшего, что левое движение за рубежом находится в состоянии разброда из-за попыток троцкистов подчинить его себе, бросая серьезный вызов СССР, стремясь лишить его лидерства мирового коммунистического движения. Было предложено разгромить троцкистский центр за рубежом. Сталин заявил, что Троцкий является главной политической фигурой и, только покончив с ним, будет устранена угроза Коминтерну. Был определен и срок операции – один год до начала неминуемой войны, в случае которой, при живом Троцком, допускалась вероятность, что союзникам СССР будет трудно развернуть партизанскую войну, выполняя свой революционный долг.

Руководство операции поручалось Судоплатову, связанному с агентурой среди троцкистов в Западной Европе, созданной разведчиком Эйтингоном, для чего были задействованы две самостоятельные группы. Первая – «Конь», руководимая Д. А. Сикейросом, мексиканским художником, лично известным Сталину, ветераном гражданской войны в Испании, жившим в Мексике, организатором мексиканской компартии. Вторая – группа «Мать» под руководством К. Меркадер, жившей с сыном Рамоном в Париже, завербованными в 1938 г. советской разведкой. В сентябре Рамон с поддельным канадским паспортом на имя Ф. Джексона познакомился с Сильвией Агелоф, также жившей в Париже, и супругами Росмерами, дружившими с семьей Троцкого.

Эйтингон разработал вариант штурма виллы Троцкого в Койоакане, реализованный группой Сикейроса 24.05.1940 г. Ворвавшись в резиденцию Троцкого, изрешетив через закрытую дверь его кабинет автоматными очередями, группа, лишенная возможности вести прицельный огонь, позволила Троцкому, спрятавшемуся под стол, остаться живым. Сталин не был раздражен неудачным покушением, лишь подтвердив свое прежнее решение, считая, что ликвидация Троцкого положит конец троцкистскому движению и отпадет необходимость финансирования борьбы с ним.

Спустя 30 лет Меркадер в ресторане Дома литераторов Москвы вспоминал о приведении им смертного приговора в исполнение, когда он появился на вилле Троцкого, застав того читающим статью. Повернув голову, Троцкий избежал прямого удара ледорубом. Меркадер, остолбенев от крика Троцкого, растерялся и не смог воспользоваться ножом. В комнату вбежала жена Троцкого с охранниками, Меркадера сбили с ног, не дав ему возможности выстрелить. Троцкий умер на следующий день в больнице.

Меркадера власти арестовали как Ф. Джексона, канадского бизнесмена, не зная его подлинное имя в течение шести лет. Они установили его лишь после побега из Москвы на Запад одного из видных испанских коммунистов. Личность Меркадера была идентифицирована, когда было получено из архивов его досье и отпираться стало бессмысленно. Ф. Джексон признал, что является Р. Меркадером, но отказывался признать, что убил Троцкого по приказу советской разведки, ссылаясь лишь на личные мотивы.

Отсидев 20 лет, Рамон был принят председателем КГБ Шелепиным, вручившим ему Звезду Героя СССР. В середине 70-х годов Меркадер уехал из Москвы на Кубу, став советником у Кастро. Скончался он в 1978 г., тело его было тайно доставлено в Москву и похоронено на Кунцевском кладбище, где и покоится под именем Рамона Ивановича Лопеса.

Судоплатов, подводя итог, вспоминал: «…Сталин и Троцкий противостояли друг другу, прибегая к крайним методам для достижения своих целей, хотя в изгнании Троцкий представлял опасность не только для Сталина, но и для всего СССР. Эта конфронтация была войной на уничтожение…». Что же стало с исполнителями операции Судоплатовым и Эйтингоном? Первый был осужден на 15 лет в 1953 г., отсидев полный срок; второй – арестован в 1951 г. за участие в сионистском заговоре и освобожден лишь после смерти Сталина. В августе 1953 г. его вновь арестовывают уже как члена «банды Берии» и приговаривают к 12 годам заключения. В 1964 г. он освобождается и работает старшим редактором в издательстве «Международная книга». Но это было значительно позже, а пока уничтожаются лучшие кадры ленинской гвардии, из которой каждый может посягнуть в силу своего авантюристского прошлого на жизнь вождя. И в инсценированной череде процессов необходимо больше признательных показаний для обоснования кровопролитий и нагнетания страха у потенциальных претендентов на власть.

Для чего вернемся в зал суда над ними в разгар расправ 1936–1938 гг. Вот дополнительные показания по поводу своих террористических концепций обвиняемого Рыкова: «К тому времени мы уже стали на путь террора как одного из методов нашей борьбы с советской властью… Эта позиция вылилась в совершенно конкретную нашу и, в частности, мою деятельность по подготовке террористических актов против членов Политбюро, руководителей партии и правительства. В 1934 г. я уже дал задание следить за машинами руководства страны созданной мною террористической группе Артеменко». Как видно, главной задачей группе Артеменко ставится определение стратегического маршрута передвижения автотранспорта вождей по дорогам столицы, практически известного каждому постовому милиционеру. После таких признаний месть Сталина не знает границ.

«Великий менеджер», как его теперь называют, Сталин не проявлял излишней щепетильности, организовывая массовые расстрелы своих сотоварищей по революционной борьбе. В своей статье Ф.Е. Шрадер[14] описывает показательный процесс над так называемой оппозицией. Гособвинитель, прокурор А. Вышинский, обрушивается на бывших вождей и организаторов большевистской партии, героев подполья, гвардейцев партии со словами: «Лжецы и клоуны, жалкие пигмеи, мопсы и тявки… Не политиков, а банду убийц и криминальных преступников представляет эта компания…».

После приведенных выше проклятий Вышинского Фейхтвангер заявляет, что «члены суда, прокурор ни разу не повышали голоса, все вели себя в высшей степени корректно, отрицая, что прокурор (или судья) прерывал подсудимых, затыкал им рот, хамил, кричал, бесцеремонно лишал слова». Но если обвиняемого называют тявкой, то, конечно, пропадает желание противоречить и судье, и прокурору, и самому Всевышнему. Да и какой ты, к черту, гвардеец, к какой гвардии принадлежишь?

Среди шестнадцати обвиняемых – представители ленинской гвардии: Г. Зиновьев, в свое время председатель Коммунистического интернационала, и Л. Каменев, наследник Ленина в качестве председателя правительства СССР. Что же отвечает прокурору Зиновьев? Цитируем в подлиннике: «Мой дефектный большевизм перешел в антибольшевизм, и через троцкизм я очутился и проникся фашизмом».

Чего здесь больше – идеологии или страха за жизнь свою и близких? Насколько идеология, посредством страха и давления, может оказывать влияние на человека? А может быть, в этом случае они взаимно дополняют друг друга, создавая тот один отчаянный процент надежды, упоминаемый Фейхтвангером, чья поездка в Москву в начале 1937 г. была не случайной. Он пустился в дорогу как человек, симпатизирующий режиму. Но тем не менее его удивляет и поражает огромное количество портретов и бюстов на всех углах и перекрестках, в подходящих и не подходящих местах. Научные доклады, ничего общего не имеющие с политикой, пересыпаются славословиями в адрес Сталина, принимая безвкусные формы. Фейхтвангер при встрече со Сталиным лично говорит ему об этом. Сталин шуткой отвечает, что в настоящее время трудящиеся заняты более важными делами, чем заботой о вкусе. А здесь под рукой и объяснение происходящему. По утверждению писателя, преклонение перед вождем росло органично вместе с успехами экономического строительства, и народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование. Но должен ли народ кому-то выражать за все это благодарность? Конечно, должен, и он избирает не какой-то абстрактный коммунизм, а личность.

Это суждение Фейхтвангера так понравилось Сталину, что уже в 1937 г. книжка писателя молниеносно переведена и издана большим тиражом в Москве, являясь единственным изданием в СССР, увидевшим свет при Сталине, признавшим наличие культа личности, вождизма, давая им хоть какое-то обоснование. Все успехи страны являются результатом действий одного человека, которому народ должен выражать свою благодарность. Это мнение настолько улеглось в сознании масс, что осталось в нем на многие десятилетия, добравшись до наших дней. От мала до велика, все, кто занимал маломальский пост, должны были использовать цитаты вождя, прославляя его, льстя ему, причем все это должно подаваться без малейшей иронии, сопровождаясь и смешиваясь со страхом быть неправильно понятым или интерпретированным.

«На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками – Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира… К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции». Это строки, написанные в 1934 г., принадлежат К. Радеку, ставшему уже через пару лет очередной жертвой сталинского террора.

А вот как описывает в своих записках поэтапное низвержение со своих постов Зиновьева и Каменева, постепенно утрачивающих власть, но желающих найти себя в этом молохе человеческих жизней, К. Чуковский, еще в конце декабря обедавший у Каменевых и спустя полтора месяца уже подпавший под воздействие обновленной большевистской пропаганды:

«05.12.1934 г. Вечером позвонил к Каменевым, и они пригласили меня к себе поужинать. У них я застал Зиновьева, к-рый – как это ни странно – пишет статью… о Пушкине („Пушк. и декабристы“). Изумительна версатильность этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зин. не удостаивал меня даже кивка головы, когда он был недосягаемым мифом (у нас в Ленинграде), когда он был жирен, одутловат и физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся очень искренним заливчатым смехом.

Каменев рассказывал при нем о Парнохе, переводчике испанских поэтов, написавшего ему, Каменеву, письмо, что он считает его балканским жандармом и не желает иметь с ним ничего общего. В этот же день – рассказывает Лев Борисович – пришел „Литературный Ленинград“, где напечатано, что он, Каменев, узурпатор, деляга, деспот и проч… по поводу истории с „Библиотекой поэта“. Я встал на сторону тех, кто писали эту статью, т. к. Л. Б. напрасно обидел целую плеяду лит. работников, составивших для „Библ. поэта“ несколько ценнейших монографий. <…> А потом мы пошли по Арбату к гробу Кирова. На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? Но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, – нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна[15] кинулась к начальнику: „это Каменев“. Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т.И.: „Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев“. – „У меня не скромность, а гордость, потому что вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю“. В Колонный зал нас пропустили вне очереди. В нем даже лампочки электрич. обтянуты черным крепом. Толпа идет непрерывным потоком, и гэпэушники подгоняют ее: „скорее, скорее, не задерживайте движения!“ Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже. Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти – процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами. Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле…