Горлица и лунь

Хозяин щурился довольно, оценивая подношения.

– Жене твоей привезли мы блюдо чистого жемчуга, – говорил князь певуче, а слуга его протянул Бортэ круглый большой поднос, на котором белели нежные крупные камни, от природы ровные и круглые. По знаку ханум к ней подскочила прислужница и помогла пересыпать дары в мешок.

– Это дочь моя, – ответил Бату, улыбаясь. – Никак мужа ей не найдем. Хочешь взять ее в свой терем в Сороцке?

– Уж два десятка лет, как женат я, благодарствую. Нам одну супругу иметь Богом дозволено.

– Увези ее для сыновей.

– Все трое уже обвенчались с подругами по сердцу.

Бортэ нимало не смущалась, переводя это. Абукан же кровожадно раздул ноздри. Точно этим людям не уйти живыми с пира. Во всех юртах говорили о красоте дочери хана. Ходила девушка везде с малой охраной. Еще только начала расцветать юная госпожа, как один неразумный страж жилища красавицы попытался ее похитить. Подхватил легко на скаку… и упал. Шею ему проткнул маленький кинжал, а Бортэ направила коня к жилью отца и сообщила об этом. Родственников убитого выволокли из юрт, вещи их забрали в казну. Мужчин к лошадиным хвостам привязали и отпустили кобылиц в чисто поле. Женщин забили плетьми. Детей продали в рабство в далекие земли. Голова похитителя на копье долго стояла над жилищем ханум, заставляя гаснуть пылкие чувства будущих женихов возможных. Год назад сватался к ней царек покоренных Бату земель. Дворец его сожгли, самого государя казнили прилюдно, забив плетьми и отрубив голову, а сестер, мать и теток отдали знатным войсковым чинам на поругание. Как дым в горящей степи, горька была любовь к ханум.

Бортэ закончила ссыпать жемчуг. На дне блюда увидела она три фигуры. На высоком троне сидел князь в длинной одежде и с соколом охотничьим, раскинувшим крылья. Рядом с ним была женщина в венце, покрытом платом, и лоруме – шарфе из парчовой ткани, уложенном на плечах, груди, животе и согнутой левой руке. Чуть поодаль, особо от них, стояла девушка в высоком кокошнике и с длинной косой. Невольно погладила Бортэ тонкими пальцами эту одинокую фигуру. По кайме блюда шла витиеватая надпись – но не умела читать Горинка, не учила она тому и воспитанницу свою.

– Князь Ярослав, кто это?

– Светлоровская княжна Агафия.

Бортэ передала поднос прислужнице.

– Отчего не взял ты с собой жену и невесток? – спросил Бату-хан.

– Наши княгини в теремах сидят, по хозяйству хлопочут, покровы в церковь вышивают, далече выезжать им не положено.

– А дочери у тебя есть?

– Молоды они еще, – отвечал князь, с тревогой наблюдая за пьянеющим Абуканом, видно, в мыслях уже ласкавшим голубоглазых дев.

– Привез бы девок своих в наши юрты! – влез он в разговор гостя с отцом, и Бортэ перевела это, спокойно сидя каменной статуей.

– И то верно! Докажи, что мир между нами – отдай нам женщин из дома твоего. И вы, бояре, подарите людям моим по жене али дочери. И вы, витязи. Берите взамен любых женщин из нашего стана.

Притихли все пирующие от таких слов Бату-хана. Побледнели князь Ярослав и спутники его. Поняли, что грозила им погибель вдали от родных и теремов богатых. В головах их мешались и запахи угощений, и свет от костра и фонарей круглых, и пестрые наряды кередские, и слова молебнов в Сороцке о ниспослании им переговоров удачных, и серое небо осеннее. Бесом рогатым казалась им Бортэ, ничего будто не чувствовавшая. На отца ее и взглянуть боялись. Джучи, Абукан и многие гости потянулись под полы халатов, где сабли были спрятаны. Балендухт со страхом глаза опустила.

– Зарубить собак! – закричал Бату-хан диким голосом, взмахнув рукой. Тут же кинулись кереды на немолодого князя, бояр и дружинников, нанося удары. Упала с дивана перепуганная царевна из Картли. Мучительно сжала губы Бортэ. Ее мутило. Но не должно дочери ее отца бояться. Сидела она, прямая, видя, как калечат и убивают людей, как живым еще отрубают ноги и руки, как льется из глубоких ран кровь на ковры персидские и подушки парчовые, как пытается боярин спастись, прикрываясь телом в кольчуге крепкой, как кричат все, стонут и беснуются. Голова князя с глазами открытыми, с разметавшимися по полу кудрями, лежала у стола. Не было на лице ни страха, ни страдания, ни тревоги – только покой. Не оттого ли казалось оно чужим седоусому Игнату, когда подтащили связанного слугу Ярослава за волосы к Бортэ?

– Скачи в Сороцк, – медленно перевела она. – Кланяйся князьям и боярам. Пусть поджидают нас.

За юртой слышались еще вопли избиваемых – тех, кого оставили сторожить дары.

Бортэ откинулась на подушки, чтобы не видел никто, как трясло ее. Мимо прошел Абукан, взглянув на нее зло и насмешливо, свысока. Он упивался убийством и кровью, будто для него принесли сейчас эту жертву. Приоткрыв веки, сквозь ресницы пушистые глядела ханум на него, чувствуя, что не будь здесь отца, девушку постигла бы участь князя Сороцкого.

– Утомилась, сестра? Не проводить ли тебя до юрты? – спросил он с издевкой.

– Помоги Балендухт, – кивнула Бортэ в сторону невестки, куклой безжизненной на полу лежащей, встала, подобрав подол рубахи, чтобы не запачкать ее в крови, подошла тихонько к Джучи и в сторону его отвела.

– Сердце радуется, когда смотрю на тебя, братец. О тебе вздыхают все рабыни в моих юртах. Говорят, что в седле ты держишься Абукана искуснее, лицом ты пригожее, в обхождении с другими ласковее.

– Ой, так ли? – улыбнулся самоуверенно младший сын Бату-хана.

– Печалятся: «Жалко, что женился он рано, да наложниц после свадьбы брать к себе перестал. Иная бы ноги за это целовала мужу. Но не Балендухт!»

– Ты к чему ведешь, Бортэ?

– Нет дыма без огня.

– Сама знаешь, пытки и казнь того ждут, кто к жене или рабыне ханской притронется.

– Едва ли пытками тут обойдется….

– Кто он? Что разузнала ты?

– Балендухт видели рано утром у юрты Абукана. Вот серьга ее – нашла там на ковре, – осторожно протянула сестра брату плоский кусочек металла.

Джучи от гнева изменился в лице и пошел к жене, которую приводили в чувство рабыни. Абукан же беседовал с Бату-ханом, даже не глядя на любовницу свою. Прислужники уже начали выносить тела и отчищать кровь с ковров и подушек. Сартак, все еще с наивностью в глазах узких, с улыбкой безмятежной (как дитя, не горюющее оттого, что кот мышь поймал), обратился к сестре:

– На княжне какой-нибудь меня здесь женят, я слышал.

– Не рано ли? Абукан свободным ходит, а даже меня старше. Люди говорят, красавица хороша, пока не стала женой…

– … а лисица – пока не убил ее, – ответил Сартак, веки прикрыв.

Внутри у Бортэ все похолодело. Заговор, что ли?

– С другой стороны, плохой муж для своей жены всегда герой, – продолжил отрок, на Джучи и Балендухт глядя. – А мне приснилось, что ты молоко пролила – худая примета.

– Пока хан в здравии, будет нам всем счастье.

– Бортэ, хан на спину себе слишком много взвалил. Надорвется, упадет – и все рассыпется. А наследникам тащить это в разные стороны…

– А если одному наследнику? – спросила Бортэ безучастно, отводя в сторону глаза горящие.

– В мирное время ни одному человеку такими просторами в одиночку не владеть. А военные походы вечно длиться не могут. Абукан со мной часто спорит про это.

Что лукавый отрок задумал? Почему сейчас, когда хан в силе и здравии, разговор этот зашел? Но девица ничем не выдала душевных терзаний своих. Она улыбнулась и собралась ответить шуткой, но Абукан уже подошел к сестре и брату.

– Идем, Сартак. Бортэ к себе отец требует.

Ханум поспешила к Бату, на нее глядевшему жадно, будто что-то в лице ее искавшему. Обогнув выносивших диван людей, девица возле родителя своего остановилась. Тень улыбки на губах алых заиграла – ожидала красавица похвалы за беседу с князем Ярославом.

– Абукан сказал, что нашел три повивальных бабки, что при родах твоих должны были глаз с жены моей не спускать, да тетка Донгмеи их вон прогнала, только головка показалась. Думает, что ты подкидыш, – сказал Бату-хан, хмурясь.

– Раньше это надо было говорить, пока я в колыбели лежала. Я в тебя, отец, умом – а в кого у нас Абукан такой – непонятно, – ответила дочь, улыбаясь, хотя уже в который раз екнуло сердце в груди ее. – Сартаку запрети у самого старшего брата так часто бывать – жаль будет, если пропадет мальчишка.

У себя в юрте снова сидела Бортэ у огня. Много пережила она, деля кочевую судьбу с кередами, много боли видела человеческой, но сейчас печалилась, потому что только в жилье своем могла не быть истуканом немым, слепым и глухим, грозным призраком будущего народов покоренных. Умирают люди. Так надо. Отчего же, когда Горинка погибла, горько стало? А если не убегала прислужница, а похитили ее? Хотели про госпожу узнать, да не открыла тайн рабыня верная… Упал рассеянный взгляд Бортэ на портрет Донгмеи, рисунок из сказки и блюдо князя Ярослава, поставленное так на крышку сундука, что только фигура Агафии видна была, остальное закрывала царевна, безобразная, но любимая, и ледяная избушка лисы.

– Если б эта девица увидала меня на пиру сегодня, ужаснулась бы, убежала бы. Заперла бы в темнице в Светлоровске. Каково ей так? И не страшная, и не злая, и, должно быть, любимая. Родись я там… Нет, не знала бы я нигде покоя. По-любому родится чудовище. Только в чем вина моя? В чем, Донгмеи? Вернись из дворцов у Желтого источника. Успокой, ободри, утешь меня. Обещала Горинка беречь меня – не сберегла. Я еще поживу, надо только, чтобы отец узнал об измене Балендухт – он такого никому не простит. А от Джучи не будет мне долго большой угрозы. Отчего родилась я не в бедной юрте, чтобы жить, как сама желаю? Отчего нельзя жить так, как сама желаю, и быть великой ханум? А ты, княжна Агафия, не подслушивай, не выведывай тайн чужих, – и смотрела на блюдо строго, и плакала тихо.

Глава 5

Что есть любовь? Безумье от угара.

Уильям Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Не знали еще в Ижеславце о беде, князя Ярослава и людей его постигшей. В натопленной горнице Феодоры по утренним сумеркам горела лучина. Положив на стол кусок серой бересты, стерженьком-писалом выводила Добрава:

Как кузнецкая жена

С молодым загуляла.

Как вернулся муж домой,

Она милого за печь.

Угощает мужа да печалится.

«Ты о чем тоскуешь,

Младая жена?»

«Как же мне, горемычной,

Не печалиться?

Домовой у нас за печью

Ругается…

Феодора, растрепанная и в пуховом платке поверх рубахи, подошла к столу и попробовала пропеть написанное. Поправила ее Добрава:

– Быстрее здесь, а в конце с перекатами.

– Не печали-и-и-и-ться…

– Так, так.

– Отчего и музыку записать нельзя? – спросила воеводина дочь, позевывая. – А чем кончится песня?

– Кузнец велит жене поставить пирог да кашу с курицей за печь к домовому. Мужик до отвала наестся и икать начнет. Испугается тогда хозяин и на всю ночь убежит из избы.

Феодора засмеялась, закружилась по горнице.

– Не зря я тебя письму обучила.

– Только все бранится Малуша, что у тебя я сижу, хозяйка, а не помогаю на поварне, – ответила Добрава, отложив писало.

Феодора зевнула и подошла к окошку.

– Подойди сюда, голубушка! Люди в платье иноземном идут по двору!

К высокому крыльцу, на столбах стоявшему, приближались четверо. Первый был немолод – пряди седые имел в волосах и бороде темно-каштановых. Не видела Добрава раньше наряда такого: коричневой туники без рукавов, схваченной коротким поясом кожаным по бедрам, а внизу – рубаха с рукавами пышными, сверху плащ на меху, короче княжеского корзно, на голове – остроконечная шляпа, поля сзади шире, чем спереди. В мягких сапожках шагал он к лестнице. Следом шел молодой красавец, с любопытством по сторонам оглядывающийся. И на нем была похожая одежда темно-синего цвета, только шапочку он носил маленькую и круглую, не прятавшую мягких волос. Улыбался молодец коротконогому человечку, чья туника заплатами сверкала, а порты15 и башмаки ветхими, потрепанными казались, однако лицо было оживленным и довольным. Видно, велся меж ними разговор. Последним шел слуга, одетый дешево, но в новое, и несущий, видно, подарки воеводе в мешке. Феодора встрепенулась:

– Беги скорее вниз да разведай, кто они.

Добрава подобрала подол – да что ж за наказание – и спустилась вниз. Знала она уже хорошо воеводин терем. Никита встретил гостей в одной из палат своих, где пахло смолой и ладаном, и не спускала с гостей глаз темная от старости икона в окладе золотом с красного угла. И думать нечего было о том, чтобы пройти к ним. «Только бы не позвали меня на поварню», – испугалась Добрава, прикусив кончик языка от напряжения. Снова побежала наверх. Над этой палатой пряли девушки в отдельной светлице и тихо болтали, шевеля косами в такт подъему или спуску руки с веретеном. Не вошла красавица туда. Опустилась перед дверью на колени, поддела ловкими пальцами щепку из пола, вынула ее и припала к дырочке, то ухом, то глазом прикладываясь.

Никита сидел в шубе под образами. На столе, покрытом вышитой петухами красными скатертью, лежал молитвенник с серебряными застежками. Улетали к архангельским крыльям и садам райским мысли воеводы. С каждым днем тяжелее ему было думать о земном. А тут еще кереды подошли к границе. Надобно в спешке укреплять Ижеславец, чинить и чистить оружие, собирать защитников по городу – ехать туда, где шумят бестолковые люди, позабыв, что один конец у всего, что в вере единой спасение. Не рад он был гостям-иноземцам и хмурил густые брови, хоть и предложил двум, одетым получше, усесться. Слуга вытянулся в струнку позади господ. Коротконогий человечек же встал между гостями и воеводой, переводить готовый:

– Господин Никита, сын Васильев, прибыли к тебе купцы Эдмунд и Вильфрид. Привезли тебе в дар тафту из Златграда16.

– Добро, – ответил хозяин, довольно щурясь. – Из Златграда к нам вера пришла. Чего же видели вы там?

Старший заговорил, и переводчик, слушая его, приготовил ответ:

– Нет уже давно там правителей багрянородных. Захвачены недругами земли те, и правят они не для процветания народа, а для своей выгоды, вечно с соседями воюя. В запустение приходит город, ветшает великий дворец.

– Ох, грехи наши тяжкие! – приложил воевода руку к глазам – слезу смахнуть.

Немолодой купец что-то сказал снова.

– Задержались купцы по пути домой. Холода наступили, скоро лед скует Рюнду. Просим мы у тебя коней, телеги и сани, чтобы поскорей из княжества уехать. Слышали мы, здесь война скоро начнется. За ценой не постоим. Тут уж не до жиру – быть бы живу, – перевел коротконогий человечек.

– Скоро быть в Ижеславце беде великой, – ответил Никита. – К чему нам тогда злато-серебро или меха? На тот свет с собой не заберешь – нечто чтобы кереды обогатились? Лошадей, должно быть, много нужно, чтобы увезти весь товар с ладьи. Не могу столько дать – как без них защитим мы город?

– Товар свой купец готов оставить в Ижеславце. Увезти надо только Эдмунда, племянника его Вильфрида, двух слуг их и меня, не знают господа языка вашего. В двух санях уместимся. Можем взять из твоих домочадцев кого и довезти в целости до Сороцка.

Помрачнел воевода. Вспомнил он дочь свою, нарядницу кокетливую. Ни с кем не выпустил бы он ее из Ижеславца! Не о том купцы слово молвили.

– В помощи господ твоих я не нуждаюсь. Прошу уходить с моего двора без промедления.

Когда донесли до купцов смысл слов этих, те поклонились, согнув колено и взмахнув рукой перед собой, и пошли к дверям, где столкнулись с воеводиным отроком, уходившим на базар купить рыбы к обеду. Бледен был слуга, губы его тряслись. Покраснел Никита сначала от злости, посчитав поступок такой дерзостью, но потом приложил длинную ладонь к сердцу – почуял недоброе. Затаились в палате и гости заморские. Застыла наверху над щелью Добрава.

– Воевода-батюшка, пропали мы! Скакал через Ижеславец в Сороцк Игнат, слуга князя нашего. Бату-хан и его люди всех послов убили на пиру, даже господина нашего Ярослава, и идут сюда кередов великие полчища!

В глазах у Добравы помутнело. Вскочила она на ноги и взлетела по узкой лестнице к Феодоре – уже причесанной, в высоком голубом кокошнике, лебедями вышитом, и душегрее, отделанной лентами золотыми – позументом – и на заячьем меху.

– Беда случилась! Кереды убили князя Ярослава и идут в Ижеславец!

– А чего приходили гости?

– Просили коней.

– Батюшка продал?

– Нет.

– Собирай скорее мои вещи, – велела Феодора и побежала к Никите – только сверкнул мелкий жемчуг на накоснике.

Купцы уже шли к крыльцу. Увидев девушку, хорошо одетую, быстро признали они в ней дочь хозяйскую и поклонились. Толмач подскочил к красавице и забормотал:

– Кланяемся госпоже, просим защиты. Дайте нам хоть двух лошадей да сани…

– Куда мне к вам послать человека? – понизила голос до шепота Феодора.

– Сразу узнаешь на пристани корабль наш. Там дева крылатая на носу фонарь держит.

– Ждите от меня добрые вести.

Догадавшись, о чем говорила красавица в короне, молодой Вильфрид ринулся к девице и припал теплыми губами к руке ее белой. Нос и щеки царапнули перстни. Переводчик схватил его за плечи и потащил прочь, опасаясь гнева воеводы. И вовремя – уже почти вышел Никита к купцам, когда увидел в дверном проеме алую юбку дочери.

Феодора затащила отца назад в палату.

– Батюшка, неужели явятся сюда кереды? – голос ее дрожал от страха, не притворного уже.

– На все воля Божия.

– Есть в Сороцке бояре, друзья твои. Отправь меня к ним, за крепкие стены, за ряды храбрых витязей.

Никита уставился на нее, словно в первый раз увидел.

– Как паршивая овца, обезумела ты от страха. Уходи к себе, не зли меня боле.

– Воля твоя, а только кто обезумел здесь? Видно, хочешь ты, чтобы привели меня на веревке ханам кередским на поругание? Или чтобы сгорела плоть от плоти твоей, когда сломают терем наш и подожгут его?

– Выслушай меня, голубушка, – воевода сел с дочерью под образа, голос его сделался елейным. – Пятнадцать лет назад напали на Ижеславец племена степные. С помощью князя Ярослава отбил я их. Но донесли злые языки твоей матушке, будто я убит, а город взят будет. Поднялась она на колокольню, сердечная, и спрыгнула оттуда, разбилась насмерть.

Сошлись брови Феодоры на переносице. Кровь стучала в висках.

– Обезумел ты! Мне-то за что помирать? Сам свяжи меня. Своими руками с колокольни сбрось. Не полезу туда добровольно! Я молода и могу еще быть счастлива.

– Город родной в беде, а ты о счастье своем думаешь, – упрекнул воевода, сотрясаясь то ли от злости, то ли от горя.

– Плясать велишь оттого, что под топор ложиться надо?

– Мать твоя…

– Ну так я-то не мать, батюшка!

Никита взглянул на нее, словно в первый раз. Кто эта девица? Откуда взялись глаза дерзкие, коса короткая, кудрявая, губы, сжатые в нить, пальцы, комкающие рукав душегреи? Ведь он знает, что близко конец. Зазвонят колокола, обагряться стены кровью мужей опытных и отроков, жизни не видавших. Где погибель свою найдет он? Кто поплачет о нем, будет рвать на груди рубаху с горя? Сыновья давно жили своими домами. Оставалась дочь. Только вынесли ее темной ночью – уж не волколаки ли? Только почему русалка надела ее кокошник и перстни, от матери оставшиеся? Сгинь, нечистая сила! Никита вскочил, топнул ногой. Страшные тени легли под глаза его. Феодора опустила голову. Глаза в пол – зло. Воевода вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены, а Малуша на поварне перекрестилась. В сенях сидели слуги мужского пола – кто чинил узду, кто плел лапти, кто обсуждал платье купцов, хозяина посетивших. Все они вскочили, как только вырос в дверях Никита в темной медвежьей шубе.

– Коня седлайте. Надо ехать укрепить стены. Даже ночью работы будут вестись. Пять человек покрепче со мной. Ты, Иван, к сыновьям моим беги, тоже кличь их на стены, – велел воевода отроку, недобрую весть принесшему, – Остальным: Феодору со двора не выпускать!

Добрава этого не видела. В спешке крутила она льняные рубахи да шерстяные юбки. На сундуке лежала уже соболья шубка. В берестяные коробы убраны были кокошники, драгоценные уборы покоились в костяных ларцах. Особо на столе ждала своей очереди большая толстая книга в переплете кожаном и с тиснением – чудный град с церквями и теремами, каменными стенами окруженный, а благословляет его ангел из-за круглого солнца. Феодора вошла, на высокую постель бросилась и вздохнула так, что задрожали на плечах, одеяле и подушках колокольчики на подвесках-пясах.

– Что случилось? – всплеснула руками Добрава.

– Не выпустит меня батюшка из города. Уже и из терема не выпустит.

– Как быть тогда?

– Будто знаю я? – глухо звучал из-за подушек голос Феодоры. – Развлеки меня. Хоть почитай что-нибудь.

Добрава наугад раскрыла книгу – не было раньше времени с ней ознакомиться. Опустилась девушка на сундук, сдвинув шубу, и начала прилежно, еще водя пальцем по строчкам:

– В городе Керсон17 была у царя дочь Ликия, а у врага его были сыновья18. Послал как-то враг к царю гонца: «Хочу с городом твоим в мире жить. Отдай дочь свою за одного из сыновей моих, и одной семьей станем!» Отвечал царь гонцу: «Дочь у меня одна, не останусь я в старости без любимой своей отрады. Пусть жених сам приедет в город наш и живет в моем дворце неотлучно». И приехал жених из земель вражеских – лицом пригож, весел, ласков. Пышную свадьбу во дворце сыграли. Занимал этот дворец четыре улицы, а в стене городской были ворота особые, чтобы царский скот на ночь в хлев загонять.

Умер старый царь в скором времени. Через год после похорон его собрала Ликия горожан на широкий двор, раздала всем хлеба, мяса, вина, рыбы и просила помянуть славного отца своего. Понял тогда муж, как ему взять Керсон. Каждый месяц проходили к нему тайно юноши из племени его сквозь ворота во дворец в городской стене. Прятал он людей в погребах глубоких. Ждали враги поминок, чтобы напасть на горожан, крепко спящих от вина и пищи сытной.

Провинилась как-то раз рабыня молодой царевны, и послали ее прясть. Уронила она в щель между кирпичами пола тонкое веретено. Наклонилась и кирпич вынула, чтобы достать его. И увидела рабыня мужчин с оружием, и услышала речь иноземную. Донесла о том госпоже своей. Пошла царевна к старшим, мудрым и знатным горожанам и попросила ночью тихо обложить дворец ее хворостом и быть наготове войску. Как только супруг ее почивать лег, забрали царевна с рабынями все ценное, вышли, заперли дворец и подожгли его. Кто хотел спастись от пламени – того убивали защитники Керсона, у огня стоявшие. И уберегла мудрая царевна Ликия землю свою…

Феодора уже сидела на кровати, глаза ее горели.

– А ведь и у нас из конюшни выход имеется! Умеешь ли ты, Добрава, лошадьми править?

– Это все умеют, кто в деревне вырос.

– А у меня под подушкой ключи от дверей во дворе и доме, – взмахнула Феодора связкой на кольце медном. – Будешь ли мне верной?

– Все сделаю, – сжала зубы Добрава.

– Беги тогда на пристань, найди корабль с фонарем и крылатой девкой на носу. И скажи им…

Завывал на дворе осенний ветер. Гусями плыли по небу серые тяжелые тучи – вестники то ли дождя, то ли первого снега. В Ижеславце ходили с печальными лицами, даже дети не играли на улицах. Все были грустны. Стекался народ на городские стены и вал – к воеводе на подмогу. У колодца с высоким журавлем выла лохматая рыжая собака.

Вечером конюхи ушли на поварню. Феодора в собольей шубке и пуховом платке поверх кокошника, с ларцом в руках, и Добрава в заячьем тулупе, с мешком и коробом, спустились вниз, вышли на широкий двор. Воеводина дочь нащупала замок, вставила туда ключ и отворила дверь. Тихо заржали лошади. Было темно. Только один факел горел над корытом с ключевой водой.

Девушки подошли к резному возку, от редкости использования прикрытому попонами, мешками и стогами сена. Широкие колеса из дубовых досок с резной ступицей и диковинный узор в виде плетения из цветов, длинные оглобли, украшенные звонкими монетами уздечки, хомуты и шлеи, по стенам конюшни развешенные, показывали ясно достаток Никиты. Пыхтя, девушки очистили возок. Свалили внутрь поклажу свою. В дверь с улицы раздался стук. Феодора пошла открывать. В теплоту и полумрак хозяйственной постройки воеводы вошли купцы Эдмунд, Вильфрид, переводчик, слуга и еще один маленький человечек, в плащ, подобный монашескому одеянию, закутанный. Добрава повела коней впрягать. Помогали ей и мужчины. Тихо работали, молча. Лошади, оторванные от яслей, от полусна очнувшиеся от запахов и звуков чужих людей, ржали, тяжело переступая с ноги на ногу. Цокая языком, гладила служанка из Лисцово мокрые морды. Ноздри коней раздувались, в крупных глазах дрожало отражение факела, как звезды одинокой. Тело шевелилось под шкурой, будто змеи внутри были. Стало Добраве страшно: