Может быть этот айкановский садик, пропитанный лаской и нежностью, наполненный душистостью цветущего каштана, увы, уже срубленного, напоминал Марине благоуханную Тарусу, погружал её в мир воспоминаний и счастливых фантазий. Ей нравилась древняя киргизская фамилия Ай хан (Айканов), означающая Светлейший хан. Внук Михаила Порфирьевича, потомок светлейшего хана, Сергей, в свои семьдесят лет всё ещё грустит о своем друге детства, срубленном каштане, к которому его часто привязывали на длинной верёвке, словно собаку, чтобы он никуда не убежал, как уже однажды случилось.

Своё сорокапятилетие Марина встретила пирогом с яблоками из айкановского сада и тяжёлым сердцем. Муж и дочь уже уехали в Москву, и она осталась одна с сыном, с которым не было взаимопонимания. Был у неё ещё талисман, привезенный из России любимая икона 18 века, размером с большую книгу. Видели эту икону многие, даже есть упоминание о ней в письме, написанном Анне Тесковой 12 июня 1939 года в день её отъезда с сыном в Советский Союз. К сожалению, никаких описаний самой иконы не осталось вот такая загадка ХХ века, а так хотелось вернуть её, или хотя бы копию, в цветаевскую квартиру в Ванве.

Многие цветаеведы предполагали, что любимой могла быть икона Георгия Победоносца, в честь которого родители назвали своего сына. Другие – допускали возможность, что любимой могла быть икона, перед которой в 1912 году венчались Марина и Сергей. Всё разумно и логично, но Цветаева непредсказуема, значит надо положиться на интуицию. Наверное, у каждого в детстве были такие случаи, когда ночью, во сне решались задачи, писались стихи, а Менделееву подсознание подсказало его знаменитый периодический закон химических элементов. Но проходило время и… ничего. Неужели все волшебства затерялись в детстве?

Однажды приехала из Москвы поэт Галина Балебанова. Свои стихи, посвященные Марине, она с чувством читала в цветаевской квартире Ванва, а её муж Андрей снимал репортаж для «Русского мира». Гостеприимный Флоран с энтузиазмом рассказывал гостям историю квартиры, изменившей его жизнь, превратив его в русофила и цветаеведа. Я подошла к серебряному камину. Не удивляйтесь, он действительно покрыт серебряной краской. Может быть, в честь цветаевской склонности к серебру, а может просто, как говорят французы «cache-misère», т. е. лифтинг прогоревшего, отпылавшего старика-камина, ставшего безобидной декорацией. А раньше он гудел ярким пламенем, жадно пожирая архивы Цветаевой, «куски её жизни», которые она не могла, по известным причинам, взять с собой в СССР.

Прикоснувшись к серебряным бёдрам седого камина, ощущаю тепло, что совершенно странно, ведь камни его должны охлаждать, а не греть. И вдруг, в карнавал танцующих мыслей, врезаются строки Цветаевой:

Спорили сотниКолоколов.День был субботний:Иоанн Богослов.

«Эврика!», – чуть не вскрикнула я. Как же можно было не принять во внимание, что Марина родилась в день святого евангелиста Иоанна, которого называли апостолом любви. Ведь любовь, свойственная духу «цветаевщины», была главной особенностью и духовного облика Иоанна. Он – единственный верный ученик, не побоявшийся сопроводить в последний путь Иисуса Христа на Голгофу. Как не вспомнить цветаевские строки: «Одна за всех – противу всех». Это им была написана Книга Откровения (Апокалипсис), особая книга, исполненная мистической глубины, силы и образности, оставившая след в поэзии Марины. Из всех книг Нового Завета только её одну не читают вслух на православных службах, боясь до сих пор ошибиться в прочтении футуристических символов. Иконографическим знаком Иоанна был орёл – символ высокого парения, присущего Цветаевой. Ведь она всегда высоко поднималась по лестнице своих чувств, а лестница её поэзии до сих пор бесконечна. Надо ли говорить, что Иоанн Богослов своими жизненными «чудесами» несомненно нравился Марине: возвращением в Эфес из морских пучин после кораблекрушения, сопротивлением всем гонениям, силой любви и его необычной и загадочной смертью. Стало совершенно ясно, что любимой могла быть только икона Иоанна Богослова – покровителя творческих личностей, апостола любви.

По понятным причинам Марине пришлось оставить икону во Франции и только через 20 лет она была передана Ариадне Эфрон. После смерти Ариадны в 1975 году, её самая близкая и верная подруга Ада Шкодина, разделившая с дочерью Цветаевой все тяготы Туруханской ссылки и жившая с ней в Тарусе, передала в 1978 году в государственный литературный музей некоторые сохранившиеся вещи, принадлежавшие Марине Ивановне Цветаевой: книги, обручальное кольцо, икону и цветаевский «мистический» браслет, треснувший на руке жены Эренбурга в день гибели поэта 31 августа 1941.

На этом путеводная нить Ариадны обрывалась: как достать из недр запасников музея маленькую икону Цветаевой, как возродить её? Но самое удивительное в жизни – это сама жизнь, подарившая мне «роковую» встречу (по телефону) с человеком, который знает ВСЁ: Борисом Мансуровым. Неописуемый восторг охватил меня, когда через несколько минут на экране компьютера высветилась фотография иконы. Это был Иоанн Богослов в молчании, за плечом которого виднелся крылатый ангел (может, это был Борис Мансуров?).

Несмотря на то, что Иоанн Богослов строго приложил персты к своим устам, мне не терпелось рассказать о находке Флорану. Радостно возбуждённые мы встретились на русском вечере, обсуждая, где найти иконописца, взявшегося сделать список с иконы 18 века. Вскоре Флоран ушел, оставив меня в глубокой задумчивости. И тут ко мне подошла очаровательная, одетая со вкусом, женщина и, протянув визитную карточку, представилась: иконописец. Я крепко обняла Алю и она поняла всё без слов, потому что она умная, щедрая, человечная, мистическая, светлая оптимистка, несмотря на тягчайшие жизненные испытания, сохранившая любовь к жизни, к людям, к Богу. Работая маслом, золотом, душой, она возвратила икону Иоанн Богослов в молчании в цветаевский дом на «чудную каштановую улицу».

Эту необыкновенную историю мне пришлось рассказать у Флорана по просьбе моих друзей, в присутствии именитых гостей: Ирины и Александра Журбиных. Они захватывающе исполняли песни Журбина, и не только на стихи Цветаевой. Сильный, незабываемый голос Ирины проникал в наши души, и завораживал французских прохожих, остолбенело застывших под открытым окном. Мы подпевали ей:

Лошадку жизнь пришпоря,Торопится ездок.От счастья и от горяМы все на волосок.

Казалось, что Ирина ощущает жизнь и все её проявления, как волны поэзии, а её супруг композитор – как цветной музыкальный дождь, падающий в его ладони.

После моего рассказа о любимой иконе Марины Цветаевой, все заинтересовались серебряным камином. К нему прикасались, ожидая чего-то сверхъестественного, удивляясь, что ничего не происходит. А ведь необыкновенное всегда рядом. Атмосферу непринужденной беседы прервал звон упавшего бокала, разбившегося непонятным образом: к нему даже никто не прикоснулся. Может он разбился о банальность фраз? Мы с недоумением поглядывали друг на друга – и вдруг я услышала внутри себя звучание тихой музыки. Наверное, Журбин наколдовал – ведь раньше у меня этого не было. И вот под эту музыку откуда-то пришли стихи. Схватив карандаш и вытащив из мусора (из какого «сора растут стихи») картонную коробку, я записала их:

И снова ты здесь,на пороге судьбины.Молча желтую шляпу снялдревний каштан пред тобой.Ты прощаешься с Ванвом,жар-птица Марина,Всё надеясь найтидолгожданный покой.Не умеешь просить,ты горда бесконечно,Может Богу шепнёшьтолько несколько слов,А ведь в сердце груститвся надежда о вечном,Но остался в молчаньиИоанн Богослов.Опоздали любить.Ты разбилась о время.Истекла перламутромпечали луна,Но звучат до сих порвечно юные вальсы Шопена,А стихами твоими, Марина,золотим купола.

12 июня этого года мы собрались в квартире Марины Цветаевой, чтобы вспомнить печальную дату: 80 лет тому назад она уехала навстречу своей трагической судьбе.

Флоран включил музыку Шопена, а я прочла вышеприведенные строки, жившие где-то в моём подсознании и вырвавшиеся на свободу здесь, на «чудной каштановой улице».

ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ ДРУЗЬЯМ 31 АВГУСТА 2018 ГОДА

Последняя августовская ночь… Не спится мне… Ведь на самом деле, 31 августа не должно быть, его и не было раньше. Этот день был украден у самого несчастливого месяца – февраля, названного в честь бога мёртвых – Фебруария, и последний день этого месяца посвящался мученикам. Как раз этот день и забрал у февраля завистливый и честолюбивый Октавиан, получивший за какие-то императорские заслуги титул Августа, т. е. Священного. Это событие было увековечено – появился месяц август, насчитывающий 30 дней. Но в июле, названном в честь Юлия Цезаря – 31 день! Униженный на один день, Август бессовестно аннексировал у февраля день, думая таким образом сравняться с Юлием Цезарем! Вот так, зависть и тщеславие до сих пор правят миром.

31 августа… Прошло уже 77 лет… Уйдя на другой конец света, Марина Цветаева оставила нам вечную поэзию. Прислушайтесь, почитайте вслух прозу Цветаевой – вы убедитесь, вы удивитесь: это стихи!

77 лет… Цифра семь сопровождала её жизнь и даже смерть в 49 лет, ведь 7х7=49. Приехав с Алей в Берлин, она прожила там 77 дней и оставила нам шедевр в письмах, адресованных Абраму Вишняку. После свиданий Марина ночью писала ему послания – нежнее нежного: «Я хочу сейчас радоваться Вам. Мне от Вас нежно». Но духовной выси не получилось, Вишняк тянул её вглубь, хотя и глубоких отношений не возникло. Трагическая нестыковка душ, находящихся в разных измерениях. Она искала абсолют, рыцарство, а этот «спящий красавец» желал вкусно есть, мягко спать, забывая дарить ей фиалки с ароматом нежности и любви. А ведь слово «любовь» в её письмах повторялось сорок четыре раза, а слово «душа/душевный» двадцать семь раз! Но «Все люди берегли мои стихи, никто мою душу», – писала она.

Безусловно, Цветаева была сражена сверхъестественной, звериной интуицией Вишняка, предложившего ей переводить любимого автора – Генриха Гейне «Флорентийские ночи». Для Марины Гейне был «ближе, чем брат». Неслучайная случайность? Генрих Гейне четверть века прожил во Франции, Цветаева – 14 лет, т. е. две семёрки. Оба – эмигранты с драматической судьбой, оба придерживались диеты одиночества. Последними словами немецкого поэта были: «Цветы, цветы! Как прекрасна природа!». Уже стало традицией, что каждый год, в день смерти Генриха Гейне появляется букет любимых фиалок на его могиле. Кто их приносит? Неизвестно, но теперь понятна фиалковая привязанность Цветаевой. Наверное, она приходила к нему, видела этот памятник с неизменными поэтическими атрибутами – лирой, лавровым венком и бабочками, символизирующими души. Возможно, здесь она вспоминала его поэмы-песни. «Из своих больших печалей, я создал маленькие поэмы», – как это близко и понятно ей.

За два года до своей кончины, Гейне с женой последний раз меняют квартиру и переезжают на авеню Матиньон в дом № 3. Поэт был «беспросветно остроумен» и заметил, что французы, в полном смысле этого слова, носят его на руках. Гейне был прикован к постели болезнью спинного мозга – и сиделки выносили его на балкон подышать воздухом и понаблюдать за жизнью Елисейских полей, которая в те времена была такой же пёстрой и шумной, как и сегодня. На доме, где он жил – мемориальная доска, висящая так высоко, что у всех, кто хотел бы её прочесть, невольно слетают шляпы, обнажая головы в память поэта. Марина Цветаева ещё не знала, что будет жить в Париже, стоять у его дома и вспоминать «Флорентийские ночи», и совсем не подозревала, что так озаглавят и её письма любви, написанные в Берлине Вишняку.

После ухода Марины, так мало слов на земле, они уже все были произнесены ею. Нам остаётся только повторять их. Её слова «ладони», мои, несказанные – веер. Не удивляйтесь, веер-tessen был оружием дворянского военного сословия самураев, вплоть до середины XIX века. Веера были стальными, с острыми, как лезвие краями. В бою tessen нейтрализовал противника, элегантно выводил его «из игры». Вот так и мне хочется раскрыть острый веер слов, который бы защитил многострадальную Марину Цветаеву.

Моё противление грусти не может остановить раскачавшийся маятник памяти, выхвативший из бездны времени трагический август 1921 года: преждевременную смерть Александра Блока и расстрел Николая Гумилева. Где похоронен Гумилёв, автор «Поэмы начала», где покоится Цветаева, автор «Поэмы конца» – неизвестно. Сколько их пало в братскую могилу России? Преодолевая страх смерти, они принесли себя в жертву, удерживая высокое проявление человеческого духа – свободную поэзию. Гумилёв мечтал «поднять поэзию до уровня религиозного культа» – и Цветаевой это удалось в неразменном смысле этого слова.

Последняя августовская ночь. Бессонный воздух. Ничего нельзя исправить. Не вычеркнуть эту печальную дату. Великое безмолвие звёзд и сияние луны как просвет в вечность.

2. Инна Богачинская, США

«Ума холодных наблюдений…»

Поэт, журналист, переводчик. Один из известных поэтов в эмиграции. С 1979 г. живет в Нью-Йорке, работает судебным переводчиком.

Родилась в Москве. В раннем возрасте родители Богачинской переехали в Одессу. Там Инна Богачинская закончила Одесское музыкальное училище, а также факультет романо-германской филологии Одесского национального университета им. И. И. Мечникова. Журналистская деятельность началась в газете «Вечерняя Одесса». Первые стихотворения были напечатаны в журнале «Огонек». Ее статьи, очерки и поэтические подборки появлялись регулярно как в республиканской, так и во всесоюзной прессе.

Одним из первых признал Богачинскую как поэта Андрей Вознесенский, дружба с которым длилась до последних дней. Поэт Андрей Вознесенский высоко оценивал поэзию Инны Богачинской и ставил ее в один ряд со «значимыми поэтическими фигурами русского зарубежья», такими как Ю. Кублановский, А. Цветков, В. Бетаки.

«Как все яркие дарования, она противостоит волне, то есть если мода на неоклассицизм, если мода на античные символы, на мраморную холодность в поэзии, то она остается всегда собой, – пишет Андрей Вознесенский в предисловии к поэтическому сборнику Богачинской «Репортаж из параллельного мира».

– Я бы сказал, что это московская школа поэзии, которая идет от Цветаевой, от красок, буйства, от энергии. И противостоит глянцу, холодности».

Творчество Инны Богачинской включено в программу преподавания современной литературы в Одесском национальном университете им. И. И. Мечникова и в Северо-Осетинском государственном университете имени К. Л. Хетагурова (г. Владикавказ). Изучению ее поэзии посвященo множество статей и докладов, представленных на научных конференциях. Литературовед Виктор Финкель посвятил творчеству Инны Богачинской одну из глав книги «Поэты рубежа», которая была издана в Филадельфии в 1999 году.

Статья о творчестве Богачинской включена и в «Словарь поэтов Русского Зарубежья», вышедший в Санкт-Петербурге в 1999 году. Составители словаря отмечают в поэзии Богачинской сочетание и «цветаевской невоздержанности чувств», и «северянинское упоение собою и жизнью вообще». «Ее язык изобилует словами из лексикона научно-технической интеллигенции и неологизмами, ее темы смелы, откровенны и драматичны». Вместе с тем, отмечают «страстную публицистичность, ощущение трагического неблагополучия времени в стихах Богачинской».

* * *

Я перелистываю страницы своей жизни. И ничего в них не понимаю. Как будто они – на иностранном языке. Вероятно, различные реальности и предполагают соответствующие языки.

Что стояло за всем этим? Сумею ли разобраться в изначальном чертеже? Ведь загадка замысла равна загадке воплощения. Хотя сам замысел так же отличается от воплощения, как сущность от всех её определений.

Возможно ли, например, определить звучание каждой ноты в аккорде? Многозвучие неопределимо. Как неопределим аромат какого-то одного цветка в букете. Или оскал волны в убегающем от горизонта прибое. Как неопределимы антенны раздетых веток, то сплетающихся, то отталкивающихся друг от друга, влекомых дирижёрскими вакханалиями ветра. И, конечно же, как неопределимы обороты души, не подчиняющиеся ничему, кроме всепоглощающей, неуправляемой энергии притяжения к свету и тьме.

Я зависаю на острие притяжения. Я всё время на чём-нибудь зависаю. Подо мной переговариваются страницы моей жизни. На какую упасть? Ведь всё равно я ничего в них не понимаю. Но желание прочесть себя в оригинале перевешивает. Хотя, конечно, без подстрочника мне не обойтись. Правда, найти желающих сделать его – ничего не стоит. Мне всегда везло на рекомендации по всем вопросам, остро интересующим моих консультантов: то ли это длина моих юбок, которая, несомненно, является одной из главных определяющих моей сущности. То ли это недостаточно социальный уклад моей причёски. То ли вечно неразрешимые уравнения с моим возрастом и с моей невписываемостью в свою возрастную группу.

Непроизвольно складываются строчки в стиле Маяковского:

Вопрос вырастает могуче, как дерево.Ответ на него – без конца и без края.Так кто ж она всё-таки – вечная девочкаИли просто искусно играет?!..

В общем, в консультантах у меня никогда недостатка не было. Тем не менее, я всё чаще обнаруживаю, что многого не понимаю и не могу объяснить. Чувствую, что знаю всё меньше. В этой моей повиснутости между истинами очерчиваются контуры некоторых понятий.

Я знаю, например (или мне кажется, что знаю), ЧТО:

Сегодня – это перепаркованное вчера.

Несчастья награждают ощущением надёжности – своеобразный откуп за продолжение существования.

Болезнь – это лестница к Богу.

Я уже давно не спрашиваю, по ком звонит колокол.

Я знаю, что мы бессильны перед теми, кого любим.

Я плохо считаю, но умею просчитывать ситуации и вычислять ходы. А вот с выходами – куда посложнее…

Я знаю, что женщина, как вершина, притягивает своей незавоёванностью. Доступность и покладистость – привилегия обуви.

Увы – не могу принимать всерьёз тех, кто принимает себя только всерьёз.

Я знаю, что движение само по себе является целью, возможно, оправдывающей всё. Или, наоборот – всё оправдывается движением.

Страх – один из самых властных диктаторов государства эмоций. Свержение его по своей масштабности превосходит любые революции.

Я знаю, что за необщность присуждается высшая мера наказания. Но сама необщность – и есть ВЫСШАЯ МЕРА…

Маршруты души – самые запутанные и вызывающие. Но и самые притягательные.

Высшее человеческое достижение – спасти утопающего в жизнекрушении.

Я знаю, что упорно предсказываемый конец света начинается с распада души. Выходит, уже начался…

Бесполезно класть на весы то, что отдаёшь и то, что получаешь. Равновесия ждать не приходится. Хотя в конечном счёте всё так или иначе уравновешивается, даже если мы этого не осознаём.

Рабство (духовное, физическое, материальное) и свобода – координаты личностной системы. Отказ от всех форм рабства ведёт к высшей форме свободы – к внутренней свободе. Это и есть самое бесценное ДОСТОЯНИЕ ЛИЧНОСТИ.

Я знаю, что мир с миром начинается с мира с самим собой.

Высшая доблесть – всегда ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ. Даже если для этого придётся остаться только с собой.

Я знаю, что невозможно найти себя. Это будет, в лучшем случае, ученическое обобщение ряда характерностей, возведённых в единицу целостной, неизменной структуры. А где-то в ускользающих лабиринтах материи петляет наше крохотно-безразмерное, беззащитно-непобедимое, существующее вне всяких норм и определений «Я». И, соответственно, поиск его – не канцелярская служба с 9 до 5 с перерывом на обед. И сам человек – не спрятанная под ёлкой игрушка. Он, скорее, сродни полезному ископаемому – чем глубже копаешь, тем больше обнаруживаешь. И когда в твоей внутренней Вселенной зажигается Солнце, и голос твой начинает звучать в унисон с гигантским хором неразгаданной, неопределимой, нескончаемой субстанции, то перестаёшь ощущать себя ничтожной песчинкой, произведённой в результате неведомого отбора случайностей. А, напротив, начинаешь чувствовать себя частью необъятного, необъяснимого механизма, приводящегося в действие такой же всеохватной, но невидимой Рукой.

…Так и болтаюсь на очередном острие между истинами. Хотя, согласно непроверенным слухам, Истина (если она вообще существует) – где-то посредине. А я вот не выношу середин, середняков и производное от этого – серость.

Затем, наверное, так маниакально хватаюсь за остроту невычисляемого, непросматриваемого, а только осколочно ощутимого в форме боли или экстаза, затягивающего меня в беспредельность макового моря, как в несложившуюся песню.

Когда это было? И было ли вообще?

…Я иду, нет, скорее, плыву по морю из маков. Я опять нарушила границу заплыва. Я всегда нарушала какие-то границы. И сейчас меня заносит в эту болезненно трепещущую, безоглядную маковость. В этот беспредел недопустимого.

Кусок неба падает и раскалывается передо мной. Примятость маков создаёт ощущение крови. Сжавшееся от осознания потери небо давит на меня зубастой чёрной дырой.

Но я всё равно плыву. Я знаю, что нельзя оглядываться и останавливаться. Не знаю, что меня удерживает на поверхности. Хватаюсь за кусок неба с маковой печатью, как за спасательный круг. Я хочу залатать небо. Но не знаю, приживётся ли к нему инородный кусок. Боль, хоть и небесная, но всё равно – боль. Я становлюсь частью её. Частью этого священного таинства. Меня больше нет. Я уже не осознаю, плыву или летаю. Осознаю только, что этот кусок подарен Небом мне. Это одновременно и мой парашют, и спасательный круг. Я благодарна Небу. Но оно не требует компенсации. Высота и необъёмность компенсируют всё.

Я опять зависаю где-то между небом и маковостью. Замерли страницы моей жизни. И только теперь мне стало понятно, о чём они молчат.

Я набираю воздух. Я уже ничего не боюсь. Я знаю, что меня поддерживает Небо. Прыжок – и я оказываюсь на матовой простыне листа, где маковыми буквами выведено: «УМА ХОЛОДНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ И…» Дальше – не разобрать.

А где-то на самом опасном краю листа алеет маковая клякса в форме сердца.

Но кого в наше время интересует чьё-то там сердце?!..

ДИАГНОСТИЧЕСКО-РЕЦЕПТУРНЫЕ СТИХИ

Зачем приходим мы на этот пир с чумой?В награду? В наказанье? В праздник боли?Постичь язык Небес? Расслышать крик немой?Иль воплотиться в отпрысках? Не боле.На всех подмостках мира царствует абсурд.Творящим здесь – замОк. Безгласым – ЗАмок.Здесь ношу тонную картонные несут.Клеймо изгоев украшает мудрых самых.Коль выдан дар тебе – не жажди середин.И не пытайся от него хоть чем-то излечиться.Он – твой палач и приз. Но ты в миру один.С лавиной слов, ревущих, как волчица.Они таранят мозг. Пальпируют виски.Сроднив рисковость рифм с рапсодией бессонниц.Но ведает ли кто, как дни их нелегкиИ что к массовкам автор их не приспособлен?Ведь многолюдье равнозначно пустоте.Прогресс здесь коронуется регрессом.Живописует пресса только тех,Кто фонтанирует монеты в прессу.Сердец здесь в дефиците перезвон.И окон глаз, распахнутых друг другу.Сейчас зрачки впиваются в Ай-фон.И нет лекарств от замкнутого круга.Здесь раболепствующим лезет в лапы власть.Перед безликими все двери нараспашку.И жизнь здесь для того тотально удалась,Кто с ложью слит. Кто сутками не пашет.Но есть ещё иной у жизни элемент:Квазары душ, целящих мрака пандемию.И Голос Вещий – Мастер мудрых перемен,И распрямившиеся нравственно-хромые!Тогда зачем надежду раздирать?!Ведь всё и так на гребне и за гранью.Спасайте мир пилюлями добра!Они вернутся к вам.Поверьте!Позже или раньше…

ЕЩЁ РАЗ – О ЗАКЛЮЧЕНИЯХ ПРОЖЕКТЁРА

Мы – депозитарии диагнозов.Полигон для студентов Медина.В бесполезные раунды загнаны.И в глухом разобщеньи едины.Стимулянтами нашпигованы.Недосказаны. Не согреты.Лишь тогда разлучаемся с гонками,Когда вносят нас в «скорой» кареты.Перекрыты товарными бирками.От закупорки в душах синюшны.Каждый общим пороком зомбирован.В метраже своей славной конюшни.Запряжённые в штампы и в комплексы,Ангажированы паранойей.Бьёмся в кровь об уступы знакомые.А потом – о судьбе своей ноем.Мы – заложники модулей массовых.Под их дудку танцуем поныне.Прикрываемся царскими масками,Проживая свой век крепостными.Жизнь – процесс познавательно-ждательный.А познание – не санаторно.Есть в нём кражи, дурдомы, предательства,И пульпит жизнетворных моторов.Каждый свой выбирает аквариум.Мне зависимость – что гильотина.Пусть – пустыня. Пусть – рифы коварные.Я за вольный свой дух заплатила.Можно дурью и умностью маяться.Защищать эскадрон диссертаций.Но важней – жизни вычислить матрицу,Чтоб с навязанной догмой расстаться.…Пора предаться Истине, пора!Она себя ни в чём не исчерпала.Всё остальное – блеф и мишура,Проказы эфемерного опала…1 Опал – драгоценный камень, меняющий свою окраску

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4