полная версияПолная версия
Я обрёл бога в Африке: письма русского буш-хирурга
Компьютерная программа – дело, конечно, хорошее: быстро доставляет твои счета в страховую компанию, там их быстро обрабатывают, и ты получаешь свои денежки быстро-быстро – максимум за неделю. Недостаток ее – довольно долгое заполнение каждого счёта. Возможно, что это просто с непривычки…
Счета на бумаге оплачиваются, в лучшем случае, в переделах двух недель, но бывают и многие месяцы выбивания своих денег. Основная причина задержки – позднее поступление твоих счетов. Но порой причина кроется в самой страховой компании.
Говорили, что Горбачёв при приходе к власти грозился советским людям: «Я вас научу за каждой копейкой наклоняться…» Не знаю про всех экс-советских людей, но я наклоняюсь: мои счета колеблются от консультационных 156 рандов (20 долларов) до 23 000 рандов (чуть более 3000 долларов) за длительное лечение тяжёлых больных.
93. Раковый корпус: новогодняя ночь
В России у меня никогда не было планового последипломного хирургического обучения (в ЮАР отобранных выпускников медицинского факультета этому учат 5 лет в хирургической резидентуре), в России я никогда не сдавал никаких экзаменов по хирургии (в ЮАР за время обучения в резидентуре будущие хирурги сдают три этапа очень сложных экзаменов – первичные, промежуточные и финальные).
Тем не менее, мне уже в первую неделю моей самостоятельной работы в селе Поим Пензенской области доверяли жизни больных и позволяли выполнять хирургические операции – как это можно допускать? Первого загубленного мною пациента, жителя Самарихи, я имею значительный шанс встретить на том свете…
И вот, при отсутствии у меня каких-либо легальных документов о хирургическом тренинге, я всё-таки пробился к операционному столу – сначала в МНИОИ им. П.А. Герцена, а потом – в ВОНЦ АМН СССР. Более того, у меня кандидатская и докторская диссертации по разделу «Хирургическая онкология» и свидетельство «Хирург высшей категории». Оценить всю абсурдность такой ситуации я смог только в Африке.
В МНИОИ (Московском Научно-Исследовательском Онкологическом Институте) им. П.А. Герцена я быстро стал работать ответственным дежурным врачом.
Не скрою, что я рассматривал такое назначение как признание моих хирургических заслуг, а с ним – и признания за мной права принимать решения. И хотя меня допустили к самостоятельным операциями, пусть под надзором Анатолия Сергеевича Мамонтова и Александра Харитоновича Трахтенберга – нынешних профессоров того же МНИОИ (живы ли они?), – мне казалось, что этого мало.
Дежурными ночами я в первую очередь охотился: «А нет ли какого больного для срочной операции? Никто из больных раком лёгкого не кровит? Нет ли перфорации опухоли желудка, толстой кишки? Нет ли кишечной непроходимости у больных, например, лимфомой на фоне химиолучевого лечения? Нет ли у кого из оперированных признаков перитонита – burst abdomen (эвентерации кишечника)? Не развалился ли у кого кишечный анастомоз?»
По условиям рабочего соглашения с МНИОИ дважды в месяц мы должны были отдежурить в институте бесплатно, остальные дежурства были платными. Молодёжь института (нищета беспросветная) охотно брали их, чтобы заработать. Особенно хорошо платили за дежурства в праздничные дни – за один такой день можно было получить недельный заработок. Я брал на себя все праздники. Взял я дежурство и в одну из новогодних ночей… Где-то в десять вечера делаю обход палат и нахожу на этаже, где располагалось отделение абдоминальной онкологии, всех его обитателей – сестёр, нянечек и ходячих больных – занятыми бурной подготовкой к встрече Нового года.
– О! Вячеслав Дмитриевич, добрый вечер! Приходите встречать Новый год с нами!
– Нууу… – подулся я для пущей важности – Хорошо. Позвоните мне, когда будет всё готово.
Позвали меня где-то в половине двенадцатого. Спустившись на этаж, я обалдел: дверь одной из палат была открыта настежь, и от окна через всю палату, выступая в коридор отделения, впритык стояли столы, покрытые простынями. На них, помимо всяческих яств из тумбочек пациентов, высились бутылки с коньяком-водкой-шампанским. Мне стало просто страшно…
– Девочки… Сёстры… Уберите водку – я её не видел, понятно?
Уходить было поздно – сам ведь согласился ранее…
Пригубив шампанское за «С новым годом! С новым счастьем!» я сослался на тяжёлого больного и смотался.
Я вернулся через час…
Отделение звенело голосами подпитых медсестёр и гудело ропотом недовольства больных, способных роптать.
По коридору, хватаясь за спасательные стены, продвигалась пьяная санитарка – она пыталась завершить больничный трюк циркового класса «Донесите (до сливочной судно) не облейтесь (мочой-и-какой)».
Мне стало плохо…
Из двери ближайшей ко мне палаты просто сифонило морозным ветром. Я заглянул в палату…
– Доктор, – донёсся до меня слабый голосок из кучи подушек и одеял – закройте, пожалуйста, фрамугу. Холодно.
– Санитарка попробовала закрыть её… и облила меня мочой… – осторожно добавил голосок.
В другой палате я обнаружил дежурную медсестру. Упитанная девка во всём своём накрахмаленном белоснежном величии – символ непорочности помыслов медицинской профессии – с размазанными по лицу ресничной тушью и губной помадой валялась на кровати какого-то больного (где приютился сам больной?).
Прохожу в ординаторскую…
На диване мертвецки пьяная пара: нагая красивая молодая девушка (больная лимфогранулематозом из нашего отделения) и дежурный врач…
Заглядываю по малой нужде в туалет для персонала и пулей вылетаю оттуда – умывальная раковина заполнена рвотными массами…
Я разыскал вторую дежурную медсестру:
– Сестра, черт… Я позволил себе быть вовлечённым в весь этот бардак и я не могу вас ругать. Давайте завершим дежурство с наименьшими потерями.
Отдав необходимые распоряжения, я отступил на исходные позиции.
Морализировать не буду, делайте выводы сами – кому вы отдаёте на лечение ваших родных и близких.
94. Guillain—Barre syndrome
Нхланга[32] – «Guillain—Barre syndrome»: из рассказов мудреца-венда Ратохва.
– Н-да-а-а, Славиту… – начал свой очередной рассказ анестезиолог Майк Ратохва после того, как полностью настроил свою анестезиологическую машину для нашей операции у пятилетнего ребёнка, – Дети необычайно приспособляемы к любым условиям жизни – даже самым убогим.
Мы с Тхлелане начали операцию под успокаивающую болтовню Майкла.
– За время моего четырехлетнего обучения в резидентуре по анестезиологии я провёл более полугода в отделении реанимации… Я никогда не забуду удивительного мальчишку лет тринадцати с синдромом Guillain—Barre syndrome[33].
– Парень – звали его Элтон Малаудзе – лежал у нас в реанимации на аппарате искусственной вентиляции лёгких три месяца. Ты представляешь, Слава, что значит для пацана такого возраста три месяца лежать неподвижно и видеть только кусок потолка и одни и те же лица медицинских сестёр и врачей, – это украденный огромный кусок жизни.
Мальчишка компенсировал недостаток зрительных раздражителей обострённым слуховым восприятием звуков, которыми было с избытком заполнено отделение реанимации: помимо постоянного обмена персонала отделения непонятными медицинскими терминами, в мозг ребенка врывалась и «взрослая» болтовня сестёр («У меня новый парень – я так вкусненько вечера потрахалась!»)…
Элтон тщательно вслушивался в доклады врачей и медсестёр при передаче дежурств:
– Это больной с синдромом Guillain—Barre… У него сегодня… то-то, то-то и то-то…
Однажды во время еженедельного обхода профессора молодой врач от волнения перепутал больных и представил профессору пациента на соседней с парнишкой койке:
– Это больной с синдромом Guillain—Barre…
К этому времени Элтон уже мог немного разговаривать, зажимая пальцем трахеостомическую трубку. Он пришёл в негодование, стал стучать кружкой по столу, бить себя в груди и шипеть:
– Профессор, это не он… Это – я, я – Guillain—Barre syndrome!
Большую часть суток в отделении реанимации слышны только вдохи-выдохи аппаратов искусственной вентиляции лёгких и всевозможные бипы-пипы и звонки электронной техники для наблюдения за состоянием больных. Некоторые сигналы вызывали панику среди обслуживающего медицинского персонала отделения:
– Давление падает… Остановка сердца… Интубация! Дефибриллятор!
Однажды медсёстры скучились попить чаю в своём закутке и за болтовнёй не расслышали тревожного сигнала монитора, но они обратили внимание на необычный для реанимационного отделения грохот бросаемой на пол Элтоном посуды.
– В чём дело, Малаудзе?
– Остановка сердца! Остановка сердца!! Остановка сердца!!!
95. Каждый хирург имеет собственное кладбище
После окончания 2-го Московского медицинского института я получил удачное назначение в торакальное отделение МНИОИ им. П.А. Герцена. До начала работы оставалось два месяца. Из юношеских книг пришла ко мне мечта – хоть чуть-чуть попробовать себя в «земской медицине». Я решился апробировать свою мечту на родине моих родителей – в селе Поим Чембарского уезда Пензенской губернии. Понятно, что не было уже давно ни губерний, ни уездов. Да и Чембар уже давно был переименован в Белинск.
Но для меня термин «земская медицина» имел поэтическое значение, а эта поэзия не вязалась ни с воспетым коммунистами литературным критиком Белинским, ни с советским административным делением.
Я созвонился со своей двоюродной сестрой Раисой, учительницей, и через неё договорился с главным врачом поимской больницы о предоставлении мне работы на полторы ставки в течение двух месяцев.
В Поим я наезжал пацаном часто – в голодные годы меня отправляли «на подножный корм» к тётке Дуне. В памяти сохранились ватажные набеги на поимские сады и огороды, печёные в ночном костре сельских пастухов картошка и яйца диких уток, бесседельная скачка на мчащейся карьером низкорослой кобыле по только просыпающимся улицам Поима, ловля щурят в лесном болоте под Куранской горой, добывание раков в норах реки Поимки, походы в соседнюю берёзовую рощу за подгруздками и в дальний сосновый лес – за белыми, купание в изумительно прозрачных водах реки Вороны, ужас моего ночного перехода через кладбище в мордовском селе Печёвка…
Пытаясь вернуться в детство, мы всегда убеждаемся в невозможности дважды войти в одну и ту же реку, название которой – Лета…
Поим медленно умирал год за годом, порушились от старости его великолепные храмы, река Поимка стала едва различимым ручейком, а некогда прекрасная река Ворона предстала грязным вонючим протоком, где давно уже не было никакой жизни. Поимский район административно ликвидировали, слив его и другие районы с центром в городе Белинске. Это, естественно, отразилось и на финансировании поимской больницы.
Главный врач, мордвин-эрзя, был щедр: я получил ставку врача-терапевта, полставки врача-хирурга и ещё полставки мне предоставлялось нарабатывать хирургическими дежурствами. К тому времени я уже был «вполне зрелый хирург» – имел на своём счету десятка два самостоятельно выполненных аппендэктомий.
В селе ещё помнили хирурга Баулина, который делал здесь резекции желудка. Мне в течение двух месяцев надлежало работать на фоне постоянных упоминаний об этом славном «земском враче» советского времени.
В мой первый поликлинический приём ко мне записалось полно народа – большинство стариков и старух с хроническими недугами просто от безделья потянулись в больницу подивиться на московского доктора.
Один из пациентов, мужик лет 45, пришёл требовать продления срока его второй группы инвалидности.
– А что с вами такое? – спрашиваю я с ужасом, поскольку не имел никакого понятия об оформлении инвалидности.
– Меня сам Баулин оперировал – полжелудка по поводу язвы отрезал! – с большой охотой отвечает пациент.
– Так сколь же это лет тому назад было-то? – изумляюсь я.
– Пятнадцать! Пятнадцать лет! – восторженно восклицает носитель обрезанного желудка и славы хирурга К.
– Так почему же вы не можете работать? – задаю я идиотский вопрос.
– Ну, так меня же оперировали!!! – смотрит на меня глазами институтского экзаменатора пациент.
Я никак не мог понять, почему сам факт выполнения операции, которая должна принести больному излечение, может быть поводом для инвалидности. Однако с помощью медсестры заполнил требуемую форму.
В кабинет входит колченогий старик на примитивном деревянном протезе. Я спрашиваю, не заглядывая в его историю болезни:
– Что вас беспокоит?
– Да народ говорит – новый доктор приехал, из Москвы, Рындин. Я спрашиваю: этой чей же Рындин-то? Говорят – Димитрия Рындина, который Гусаров. У нас в Поиме полно Рындиных-то. Я вот тоже – Рындин. А Гусаровы – это по-уличному, так всю семью твоего деда звали. Да-а-а… А мы с твоим отцом столько водки вместе выпили, столько девок… – друг отца покосился на мою медсестру и прервал своё восторженное повествование на самом интересном месте.
Я выписал одноногому Рындину лекарство «от головы» и обещал рассказать своему отцу о встрече с ним.
На другой день моего пребывания в Поиме поздним вечером за мной приехала больничная машина.
– Так я, вроде, сегодня не дежурю. Только с завтрашнего дня, – слабо возразил я водителю, но с радостным сердцебиением стал собираться.
– Так оно и есть – сегодня М. и Т. дежурят. Да только они оба что называется «в стельку»… нетрудоспособные, выходит. Меня сестра за вами послала.
Мой первый ночной пациент в поимской больнице был стариком около 70 лет с бронхиальной астмой. Пригодился двухлетний опыт работы фельдшером (с исполнением обязанностей врача) в больнице деревни Раменки города Москвы. После моих внутривенных вливаний деду полегчало, и я со спокойной совестью поехал домой.
На следующий день приступил к работе уже, имея все права и обязанности дежурного врача – они начинались на кухне. Там было чисто и вкусно пахло. Моё внимание привлёк огромный бак с кипячёным молоком – молоко было покрыто такой толстой пенкой, что забытая кем-то большая эмалированная кружка покоилась на этой пенке, не нарушая её целостности.
Метрах в трёх от входной двери на стройных ногах с красиво очерченными загорелыми икрами и полными, мраморной белизны бёдрами величественно колыхался вожделенных размеров, едва прикрытый белым халатом, женский зад. Хозяйки это чуда, Поварихи, не было видно – она низко наклонилась над невысоким котлом, размешивая черпаком какое-то варево.
– Доброе утро! – чуть помедлив, произнёс я.
Нисколько не разгибаясь, Повариха развернулась ко мне лицом и произнесла с характерным пензенским напевом:
– Ой, здрасте, доктор! Садитесь, я сейчас закончу и накормлю вас.
Поварихе было лет двадцать пять. От жаркой горящей плиты ли, от работы ли в согнутом положении, но скорее – просто от здоровья и молодости у неё было натурального румянца лицо с загорелой веснушчатой кожей. Она откровенно рассматривала меня большими смеющимися глазами с рыжеватыми длинными ресницами под густыми тёмными бровями. Её густые русые волосы едва-едва покрывала накрахмаленная марлевая косынка, уложенная на голове сказочным теремом. Белый полурасстёгнутый халат демонстрировал красивую полноватую шею, едва намечавшиеся ключицы и не меньше половины её грудей.
– Да у вас тут всё в порядке… Я уже завтракал… Но вот если только вашего молока отведать… – прокашлял я.
Молока в кружке было чуть-чуть, более половины кружки занимала густая, золотистого цвета пенка. Повариха вручила мне ломоть ржаного хлеба, отрезанного от свежеиспечённого круглого каравая, и большую алюминиевую ложку.
– Ешьте – вам нужно поправляться. Доктор должен быть толстый и добрый, – это она произнесла с материнской назидательностью.
– Вон вы как отощали на московских харчах-то! – Тут она прыснула и опять занялась своим кухарским делом.
В палате меня ждало две новости – хорошая и плохая. Хорошим было известие о приезде на практику из Пензы студента. Плохим – сообщение, что принятый мной накануне старик с астмой не может мочиться.
Мы пошли к старику вместе со студентом. Попытки решить проблему острой задержки мочи резиновым, а затем и металлическим уретральным катетером не увенчались успехом.
– Будем накладывать надлобковый свищ… Сестра, готовьте операционную.
Я был предельно откровенен со студентом:
– Я никогда в жизни не только не накладывал надлобкового свища, но даже и не видел, как это делается. Пойдём читать.
Книжек особо не было. В институтском учебнике по хирургии говорилось только, что нужно вскрывать мочевой пузырь экстраперитонеально. А как это???
В операционной я сделал студенту ещё одно признание:
– Не густо написано – важно не войти в брюшную полость и не вскрыть кишку… Поехали!
Делаем местную анестезию 0,25 % новокаином.
Тут в операционную входят двое – главный врач (терапевт) и молодой штатный хирург, только что вернувшийся из Пензы с курсов по усовершенствованию.
Оба встали за моей спиной. Хирург восторженно:
– Я теперь в животе, как у себя дома!
Делаю кожный разрез, начинаю раздвигать ткани… Где же этот чёртов мочевой пузырь-то?
– Режь смелей, доктор! – подбадривает хирург.
Режу… наружу что-то выскакивает… что это?
– Это слизистая пузыря! Режь дальше! – вещает хирург.
Я режу дальше, но про себя думаю: «Почему же слизистая-то уже… И если она, слизистая-то, уже, то почему нужно резать дальше?»…
Но я всё-таки режу дальше…
Появляется желчное содержимое…
– Кишка! – констатирует тот, который «в животе, как дома» – Держи кишку и ничего не трогай – я моюсь!
Потом пошли вообще чудеса… Деду дали наркоз и сделали лапаротомию от лобка до пупка.
«Зачем же так широко-то? Я ведь кишку не выпускал из рук…» – мысленно отмечаю я, но молчу – чего уж теперь-то…
Деду наложили надлобковый свищ. Я ушёл из операционной с говённым чувством.
А дед мой помер…
«Каждый хирург имеет собственное кладбище»… Это был мой первый покойник на моём собственном кладбище.
96. ВИЧ против нас-1
В пятницу, 11.02.2002, профессор Копли попросил меня прооперировать по поводу «аппендицита» молодую красивую белую даму. Копли – кобель ещё тот. Он и в этот раз стойку уже принял. Дама была направлена к хирургу частным GP (General Practitioner – врач общего профиля, Джи Пи) с диагнозом «острый аппендицит». Этот диагноз не был исключён и частным радиологом, производившим ультразвуковое исследование живота. На операцию в частном госпитале у дамы не было ни медицинской страховки, ни денег.
Три ЮАРовских частнопрактикующих доктора просят – это уже для хирурга многовато. Тут поменять диагноз на «Да тут нет ничего!» очень немудро будет – в следующий раз могут просто не попросить. А это значит, у тебя будет меньше пациентов, меньше дохода.
После краткого разговора я убедился, что срочности тут нет.
– Я дежурю в воскресенье. Могу вас прооперировать под видом неотложности – если действительно найду, что именно аппендикс виноват в ваших мучениях.
Тут я тоже задом повилял, не хуже профессора Копли – два старых павиана.
Дама пришла сегодня в сопровождении своего отца (просто Жан Габен с кулаками – каждый с мою голову) и, как тут принято называть, своего «бой-фрэнда» (щупловатый, на молодого Рындина похож). Все трое требуют от меня аппендэктомии.
Клиника такова. Жалобы сегодня – тошнота, диарея, боли в правой подвздошной области с иррадиацией в спину и по внутренней поверхности правого бедра. Страдает уже около трёх месяцев – сначала диарея, потом боли в животе – в правой подвздошной области и около пупка. Последний раз приступ болей был вчера – спастические, длились около трёх часов, никакой связи с мочеиспусканием или отхождением стула.
Год назад была проведена лапароскопическая операция – удаление кисты правого яичника. Объективно: плоский живот красивой женщины. При поверхностной пальпации живот мягкий, каких-либо образований мне выявить не удалось, довольно болезнен в правой подвздошной ямке, где неубедительный симптом Щёткина.
И ничего больше.
– Мадам, я не уверен, что это аппендицит. Я могу лишь обещать, что после некоторого дополнительного обследования, если я ничего другого не найду, в качестве заключительного этапа диагностики могу сделать вам эксплоративную лапаротомию – открою брюшную полость и посмотрю, что там у вас болит.
Мадам, папа и бой-фрэнд:
– А вот другой доктор…
– Я понимаю… – прерываю я их излияния, – но ведь он не стал вас оперировать. Ему легко делать предположения, а мне за вас отвечать, если моя операция не принесёт вам облегчения.
Внутренний голос (Господь???) говорил мне, что тётку не следует трогать…
– Давайте так: рентгеновскую компьютерную томографию, бариевую клизму…
– Я на всё согласна… я уже жить так не могу… похудела…
Вялая мысль только ещё свербит в башке «похудела, похудела, похудела…», а моя рука уже выводит на пакете с рентгенограммами указание для интерна: «Кровь на ВИЧ (вирус иммунодефицита человека)! СРОЧНО!!!»
Медсестра говорит, что для забора крови на ВИЧ нужно предварительное консультирование больной специальной медсестрой с последующим подписанием больной «Информированного согласия». Такой сестры сегодня нет – будет завтра.
– Мне нужно сегодня! Сейчас!!!
– Тогда подписывайте «Согласие» сами…
Ставлю подпись, потом подписывается интерн, потом больная.
Через три часа звоню интерну в госпиталь:
– Марики, КТ сделали? Хорошо! А клизму? Нет ещё? Я иду… Что???
– Доктор Рындин, у больной ELISA-test (Enzyme-linked immunosorbent assay – иммуноферментный анализ, ИФА) положительный… Но я ей ещё про это не говорила…
– Не говори ей ничего… Я сам… Я иду сейчас…
Меня почти колотит… Только что звонил доктор Роберто и сообщил, что Игната Монсона вызывали в Медицинский Совет ЮАР по жалобе родственников больного, умершего от аппендицита, который Монсон не распознал при первоначальном осмотре (а потом он был занят в операционной, а потом…, может, и забыл). Комиссия постановила: «Доктор Монсон в течение 6 месяцев может работать только под контролем хирурга-консультанта…»
Самолюбивый и вспыльчивый кубинец вряд ли это проглотит – он уже заявил Роберто, что поедет домой. Глупо – мы его загрузим другого рода работой на эти 6 месяцев. Парень он очень толковый – пусть не сучит ногами. А на Кубе сейчас обстановка дерьмовая – нечего туда стремиться.
Поговорил с женой:
– Вот бы влип я… с этой красавицей.
Позвонил Денису:
– Будь осторожен, сын! Беззаботные времена невинного сифилиса миновали. СПИД косит даже молодых и красивых белых.
Звоню Маховскому:
– Андрей, могу я сказать больной, как ты думаешь???
– Я бы не стал, Слава. Завтра будет медсестра-африкаанер – она уполномочена давать посттестовое консультирование.
Перед разговором с больной иду в лабораторию – хочу сам прочитать результат теста.
– А я отправил результат в палату, – сообщает мне лаборант.
– Ну, это вы сделали большую ошибку… Если об этом узнает больная, у вас будут неприятности. Ответ может знать только лечащий врач. Распечатайте мне второй экземпляр и заклейте в конверт с печатью «Конфиденциально» и надпишите «Доктору Рындину».
В палате советуюсь с сёстрами, как мне завтра найти сестру Мейер для пост-тестового консультирования больной. Одна из сестёр:
– Я могу консультировать. Вы всё сделали неправильно – тест на ВИЧ не может быть срочным.
– Ну, это уж мне решать – может быть срочным или не может, поскольку мне это нужно для решения вопроса – оперировать или не оперировать больную сегодня.
После перепалки пришли к обоюдному согласию, что срочность теста обоснована, а администрация госпиталя должна обеспечить претестовое консультирование больных специально тренированным персоналом 24 часа в сутки.
Иду к больной:
– Мадам, я на КТ нашёл нечто, о чём я хотел бы проконсультироваться с радиологом. Этого нечто хватает мне для отказа от бариевой клизмы и операции. Я вам дам бактрим для лечения вашего поноса.
– Я его уже пила несколько дней – никакого эффекта.
Сам себе думаю: «Может она всё знает???»
– Мадам, у вас хронический колит…, а при нём проводят очень долгое и терпеливое лечение. Увидимся завтра.