Удача Бурхарда Грэма

Герасий Чудный

Удача Бурхарда Грэма

Дом без выхода

За окнами середина февраля. Вьюга свирепствует вторые сутки. Снег залепил на стёклах узоры, лишив берлогу единственного украшения. Жаль. Раньше любил смотреть, как улочки Парижа превращаются в белую сказку. Теперь только вспоминаю, доверяясь воображению. Будь помоложе, наверняка бы услышал, как ветер стучится в дверь, но через несколько месяцев столетие, а хороший слух так долго не живёт. Сижу в тишине; даже костёр в камине кажется безмолвным. Довольно уныло ждать того, что в молодости казалось фантастикой. Курить трубку давно бросил, хорошее вино берегу для круглой даты, так что скуку разбавить нечем. Впрочем, угощать некого. Последний, с кем распил бы эту бутылку, старинный друг Глен Уркхарт, отправился в лучший мир так давно, что количество этих лет не вмещается в голове. Я простил, ведь он был самым близким, самым преданным… в этом мире. Помню, как мы смеялись над шаманом чероки, который не стал со мной разговаривать, небрежно высказав, что проживу я больше ста лет и зря к нему пришёл; что ничего значительного в моей жизни не произойдёт… Да, часто вспоминал эту шутку. Вспоминаю и сейчас, но не только её, а всё, чем заполнились эти годы. И вот, что подумалось. Может, стоит перенести старую память на бумагу? Пускай не всё, столько бумаги не найдётся на складе типографии, но кое-что особенное, о чём не знают люди. Начать прямо с рождения, хотя ничего особенного в нём не было. Родился седьмым по счёту, с намотанной пуповиной на шее. Мать часто говорила, что родила висельника. Шутила, на самом деле любила безмерно. Возможно потому, что был последним и к пяти годам остался единственным. О судьбах братьев и сестёр знаю мало, родители не любили рассказывать. Воспоминания о детях причиняли им боль, особенно матери, а отца, пока мать была жива, я не замечал. Чем занимался этот человек мать умышленно не рассказывала, веря, что, забравшись в память, слова плодоносят в виде судьбы. О папаше стало известно, когда он остался моим единственным кормильцем…

Недолго думая, он назвал меня Пьером. Мать терпела ровно месяц, который провела без сна, не выпуская из рук возмущённое дитя. На тридцатое утро мучений поставила отца перед фактом, что имя к сыну не прижилось и назвала по-своему. Жизнь потекла, как по маслу. Через пару недель она настояла, чтобы к имени, принадлежавшему её древнему предку, прибавилась девичья фамилия. Отец буйствовал целый час: разбил пару стульев, графин – случайно. Под конец горячки, помянув старое имя штофом первоклассного шнапса, сдулся. Смиренно придя в церковь, сделать запись в метрическую книгу, на вопрос священника – как зовут младенца – он, скрипя зубами, передал записку жены. Тот, выпучив глаза, прочитал: «Францтролль Глюк». Метрическая книга не могла вынести святотатства, слипшиеся страницы долго не поддавались, обложка дурно запахла. Священник пыхтел, надувая щёки, пока отец не вспомнил, что к записке прилагается бутыль абсента. Поскольку убойные аргументы просятся в душу, старый бездельник бросил паясничать. Святотатство было исполнено с любовью, запись хранится по сей день.

Мать постоянно твердила: «Это имя, сынок, принесёт удачу». По её мнению, оно обладает волшебным даром – находить друзей и выявлять недругов. Для первых я всегда буду Францем, вторые, как бы ни старались, первую часть имени произнести не смогут. Уж не знаю, откуда она взяла, но контрольно-избирательный механизм никогда не подводил.

Старший брат отца, известный печатник по имени Пьер Фурнье, в честь которого я кричал на руках матери целый месяц, владел небольшой типографией, там и провёл папаша всё моё детство. Мать одна меня воспитывала, обучив всему, что знала сама. Скромный багаж знаний выгодно отличал десятилетнего мальчишку от сверстников. В то время, как они зарабатывали хлеб с грыжей в пекарнях, столярных цехах, кузницах и шахтах, мне доверяли разносить газеты по адресам. Новости узнавал первым, но чужие судьбы пока не трогали, были проблемы поважней. Равнодушное время превратилось в циферблат из проповедей, по которым отсчитывались недели к далёкой юности. Уличным мальчишкам нравилось исключительно второе имя, а я радовался уже тому, что детство не навсегда.

Когда дяди не стало, типография с имуществом перешли к отцу. Преумножить наследство он не сумел, споткнувшись о традиционный набор причин, в списке которых каким-то чудом оказался и я. Повезло, у других отцов выпивка и женщины забирали всё, но мой умудрился не тронуть средства, отведенные на образование сына. Когда деньги закончились, он уговорил знакомого боцмана взять юнгу на торговое корыто, перевозившее хлам для богатых, которое на целых пять лет стало мне семьёй. На том корыте я впервые услышал своё первое имя. Лёд тронулся. Через пять лет, кое-что понимая в морском деле, умея считать, писать и читать, дочитался до того, что, отметив двадцатилетие, уплыл в Америку вершить великие дела. Пожалуй, эти двадцать лет можно отослать к чероки, вспоминать там почти нечего, а вот то, что началось потом, до сих пор мешает спать. На войне время течёт по-другому. Вчерашний мальчишка быстро взрослел и через два года пехотного ада навсегда вычеркнул из головы книжные идеалы, приведшие в Америку. Возможно, это была освободительная война, но я видел лишь то, к чему с детства питал отвращение. Тем не менее, данные щенком клятвы не давали поступать иначе, как продолжать сражаться за чью-то мнимую свободу. Недавно вновь пролились реки крови в гражданской войне по тем же причинам, что и столетие назад – они не могли договориться мирно. Спустя два года, я попал на французский линейный корабль матросом, на котором закончил войну капитаном. Не обижусь, если кто-то не поверит, таким взлётом не может похвастаться ни один адмирал, но это правда.

Двести лет назад, с именем, режущим слух, и опытом, я мог бы стать карибской легендой. Капитан Францтролль наводил бы ужас на фаршированные золотом галеоны. Но мир переживал эпоху просвещения, задвинув романтику на страницы скучных романов. Спрос на героизм резко упал. Победители не чаяли, как избавиться от героев за недавние подвиги, предложив, по-хорошему, разойтись по домам, заняться делом. Перебравшись через Атлантику на одном из кораблей, что звались «Ветрами свободы», мы с Гленом Уркхартом вернулись домой. Он принял приглашение погостить некоторое время в Париже, пока не определится с желаниями потратить заработанную на войне сумму. Мои же цели были довольно просты: восстановить типографию и поступить в Сорбонну. Отец был серьёзно болен, не мог помочь ни франком, ни делом, но, надо отдать должное, сохранил печатный станок, перевезя по частям в дом. Пришлось ломать стены, приглашать специалистов, чтобы собрали агрегат, на котором сплющенное войной мышление призналось в бессилии. Дальше пошла суета вступления в наследство, открытие типографии, поступление в университет, учёба. В общем, привезенных из Америки денег едва хватило начать новую жизнь. Мой друг, познакомившись с настроением парижан, высказал мнение, что дух Америки добрался и сюда. Недалёк тот день, когда и нашу корону выкинут из страны. Крутясь, как белка в колесе телеги, я не прислушивался. Телега еле двигалась, слишком тяжёлый груз вычеркнул из расписания сначала весёлые застолья, затем слабый пол. Мы попрощались, когда сошёл снег, и больше не виделись. В девяносто третьем получил от него письмо. Оно-то и толкнуло в путешествие, которое ждут бумага, перо и чернила.

Это будет безумная повесть! Вывел пару фраз – волосы тотчас пошли чёрными кудрями, пелена спала с глаз, на дешёвой газете под рукой выскочили буквы, сложились в слово «повесть». Хороший знак. На этом слове нужно делать ударение всем, кому попадётся рукопись. Не стану тратиться на убеждения в существовании персонажей, просто хочу, чтобы на мгновение у них появился шанс родиться в чьём-то воображении. Только воображение может перенести за пределы мозга, где начинает возвращаться память, потерянная в тысячелетиях и упакованная в один миг, приравненный к бесконечности. Это может показаться бредом, если бы у человечества не было свидетельств, как некая материя прибывает из далёкого прошлого и по чьему-то желанию вселяется в заново рожденных. Размышляя о таинствах памяти, я невольно возвращаюсь в день, с которого началось моё маленькое путешествие к большому прошлому. Знаю, многие не примут его, но это лишь их выбор. Мне же память выбора не оставила.

Как-то на Хэллоуин, зарывшись в потерянной комнатушке поместья Глена Уркхарта, я откопал среди хлама простенькое печатное издание. Под грубой кожаной обложкой с тисненым названием прятались посеревшие страницы с некачественным шрифтом. Экземпляр выжил благодаря добротному переплету. На вид лет сто, а может больше, написана на трёх языках: кельтском, древнегерманском, латыни. Прочитать – труда не составило. Книга представляла собой архаичное тесто, лишённое всякого смысла. Название из единственного слова – «ПРОШЛОЕ», не говорило ни о чем. Потеряв интерес, хотел вернуть, но привычка – запоминать автора – изменила намерение. Долго приходил в себя, не веря в удачу. В имени, внезапно вернувшемся из прошлого, вмещались все эпохи разом. И, если бы ни случай, забросивший меня в дом Глена Уркхарта, я бы никогда его не узнал. Этот несчастный случай звался Великой французской революцией, изменивший лицо всей Европы от мала до велика, и, вынудивший меня перебраться через Ла-Манш.

Известие о казни Марии Антуанетты застало по дороге из Берлина в Париж, в одном попутном германском городке под названием Дортмунд. Затормозив экипаж у трактира, я вошёл внутрь тёмного помещения, заставленного пожирневшими столами и лавками. Заказал колбаски с кружкой пива; подогретый вкусным запахом, попросил трактирщика усадить за столик поприличнее, в обмен на чаевые. Новость о королеве опечалила сердце. Я не питал иллюзий на счёт её будущего с того дня, как обезглавили короля, и всё же… Пламя революции разгоралось сильней. Кровавая вакханалия казалась бесконечной. Королева не показала себя сильным политиком, но была обаятельной, незлой женщиной. Не верилось, что её улыбка больше не осветит унылых улиц, не блеснёт в спешке ночных похождений. Не стал бы этого утверждать, если бы однажды, в середине июня девяносто первого, не встретил её на одной из таких улиц, ночью, без сопровождения. Луна не скрывала платье не королевского гардероба, а лицо без украшений подходило к любому сословию, но я узнал походку, а затем и её. Мы уже поравнялись плечо в плечо, когда в конце улицы послышался стук каблуков патруля национальной гвардии.

– Вас задержат и узнают.

Она растерялась, задёргалась, думала вернуться – поздно, в отчаянии спросила:

– Что же делать? Как же попасть на перекрёсток? Мне, во что бы то ни стало…

– Возьмите меня под руку. Главное, не улыбайтесь. Вашу улыбку знает вся Франция.

– Неужели вся? – хрупкие пальчики сдавили локоть; намазав лица угрюмостью, пошли, как военный с монашкой.

Патруль потребовал документы. Бумага типографским шрифтом возвещала о моём возведении в чин лейтенанта национальной гвардии. Подпись Лафайета отметала любые сомнения. Приказ не имел ничего общего с правдой, просто был талантливо изготовлен, не отличаясь от настоящего. Подделка полгода болталась в кармане, выжидая подходящий случай, но кто-то наверху решил, что королеве нужнее. Здоровенный, усатый сержант пять минут в свете фонаря узнавал подпись начальника, в конце концов, козырнув, отпустил, не взглянув на спутницу лейтенанта.

– Вы очень рисковали, – она всматривалась в верхние окна дома.

– Не больше, чем вы.

– Простите, у меня нет возможности отблагодарить вас, – она не стыдилась беспомощности, в уставших глазах виделось только одно – «у меня мало времени».

– Благодарностью станет этот случай, который запомнится на всю жизнь.

– Тогда прощайте, – не спросив имени, она отплатила улыбкой, скрывшись за перекрёстком.

Не хочу настаивать на предположениях, к кому она ходила, но через несколько дней королевская семья бежала в Лотарингию. Вот, такая память… Колбаски и пиво были замечательными, как и всё в этой шпионской стране. Германцы делали то же, что мы, но, почему-то, лучше. Именно поэтому я ездил в Берлин посоветоваться с известным изобретателем. Изучив чертежи, Иоганн Готлиб не нашёл в конструкции печатного станка ни одного изъяна. Я возвращался домой счастливым, пока не услышал новость о королеве. Фанатизм приверженцев светлого будущего давно перешёл границы. Это армия крыс, видевших угрозу во всех, от проститутки из подворотни до герцога в Тюильри. Их можно было терпеть после взятия Бастилии, как мне казалось, но после десятого августа, когда безотчётная ненависть полилась красной рекой с гильотины, бежали все – кто мог и даже те, кто думал, что не может. Оставались лишь палачи и жертвы; первые – одержимые революцией, вторые – все остальные, то есть все, кому не повезло – не понять суть события. Никогда не принадлежал к первым и не обладал наивностью вторых, поэтому сбежал. Как только, вернувшись из Германии, услышал от соседа, принесшего письма, что семью пекарей из квартиры напротив отправили на эшафот только за то, что их хлеб когда-то ели в королевском дворце, моё будущее не вызывало сомнений. Предчувствие подсказывало, регулярные поездки в Германию приведут к революционному трибуналу. Обстановка не на шутку настораживала. Взбесившийся Париж то тут, то там пугал народ неожиданными выстрелами. Утренние газеты всё громче кричали о пропаже людей. Известия кровоточили достоверностью, ведь одна из типографий принадлежала мне. Самый приблизительный подсчет показывал, эшафот – верхушка айсберга, большинство людей исчезало бесследно. Подумать только, десять лет назад, окрыленный идеями свободы и равенства, на одном корабле с Лафайетом я бросился в Америку выжигать огнём тиранию, а теперь, когда пламя докатилось к нам, не знал, как его избежать. Решение – покинуть страну, пока не поздно, просто напрашивалось. Нужно было уладить кое-какие дела: написать банковским агентам в Рим, Лондон, Женеву – простимулировать рождение станка; собрать чемоданы; отдать распоряжения в типографию; нанести визит профессору парижского университета. На сборы отвёл три дня, хотя укрытие не имело даже туманных очертаний: я не представлял, куда бежать. И тут вспомнились письма. Просматривая отправителей, примерно представляя содержимое, задержался на последнем. Радовал знакомый ужасный почерк. Старый друг, исчезнувший пять лет назад, сообщал об ошеломительной находке в шотландском поместье. Так нашлось место, где переждать шторм революции. Однако, планируя день побега, я не учёл обстоятельств, бросивших вызов расписанной по минутам судьбе. Все письма – я заметил – читались ранее, но вряд ли соседом: этот рыхлый пончик с детства не обременён грамотностью. О том, что за мной следят, не хотелось и думать. Сомнения развеялись той же ночью, когда в спящий дом пришла полиция, и, вместо трех дней, на сборы осталось три минуты.

Всё происходило словно во сне: в панталоны и сюртук впрыгнул одновременно; мысль – бежать через окно, улетучилась, при виде полицейского экипажа. Бросился по лестнице навстречу жандармам, надеясь, наглость подарит драгоценные секунды. Пригодился опыт неожиданных столкновений. После знакомства конвой из дома не вышел, а экипаж, запряженный двойкой рысаков, казалось, ждал только меня. Чудом избежав патрулей, вырвался из города и погнал в Гавр, откуда старый пиратский люгер перенёс в страну, где революция – далёкое прошлое. Лошадей удалось продать за бесценок перед отплытием. Вырученных денег едва хватило добраться до Шотландии. Так я ворвался в дом Глена Уркхарта, а «ПРОШЛОЕ» ворвалось в меня.

Поместье отыскалось благодаря наброску, начерченному в письме самим Гленом. Густые сумерки стёрли краски с холмов, убив последнюю надежду провести ночь за беседой со старым другом, в компании хорошего вина и уютного кресла перед жарким камином. Поставив на карту всё, чем был богат, заплатил проводнику сверх договора, но, стоило сквозь пасмурное небо пробиться луне, помощь не понадобилась. Над раскинувшейся в низовье холмов долиной поднялся занавес.

– Жаленые медузы. Ну и жуть. Добро пожаловать в «Приют призраков». Как он додумался, такое купить? Бррр, – поёжился, взглянул на часы – стрелки показывали четверть третьего. Место, где хотелось забыть пережитый ужас, сбегая от якобинцев, спрашивало: а может, революция – не так уж плохо? Но в окошко выглянул призрак соседа напротив и отпугнул сумасшествие.

Путь к дому казался неестественно долгим: шёл и шёл, а расстояние не уменьшалось. Оставалось шагов триста – пустился ливень. Всегда отлично плавал, а тут боялся утонуть. Хуже открытого моря: цели не видно, ориентироваться не на что, промок до костей. Чуть не проклял эту авантюру. Внезапно развиднелось, луна приоткрыла окрестности, с холмов грохотали реки, мимо проносились лавины. В двадцати шагах осветился широкий ров, опоясывающий дом. Как по волшебству протянулся мост: узкий, наполовину сгнивший, с зияющими дырами в пролете и полуразрушенными арками бывшего тоннеля.

– Какой же ты огромный, – впечатление с холма развеялось: из-за размеров показалось – дом совсем рядом.

Мокрый и продрогший постучал в дверь. От холода выбивали чечетку зубы. Никто не открывал. Чечётка развлекала мошек около часа. Поднимался ветер, поглаживая мокрый сюртук, обещал к утру горячку. До рассвета надо было чем-то заняться, а утро, хоть и хмурое, всегда мудрее. Мысли не лезли в больную голову: не придумал ничего лучше, как познакомиться с домом ближе.

Ничего интересного не нашлось, к зданию приблизиться не получилось – вдоль поросших кустарником стен могли гулять только привидения. Возле уха вспорхнул совёнок, проверил смекалку старого воина: упал на землю, ладони на голову.

– Фухх… Хорошо, что не ел. Драться и бояться надо голодным, – так учила мама.

Из открытых окон слышался то ли скрип, то ли стук, то ли шарканье, но это могло разыграться воображение. Странным был домик, нестандартным, неправильным. Поездил по странам, видел разные здания, но такой стиль впервые. У заказчика семь пятниц на неделе. Тот, кто строил, здорово намучился. Здание состояло из двух частей. Несущие стены возводились для замка, но в одно нетрезвое утро на серьёзной архитектуре поставили крест. Что имелось накрыли бюргерской крышей, приказали не падать. Покалеченный дымоход намекал, печники в округе вымерли до моего рождения. Окна возвышались над землей футов на пятьдесят, заглянуть внутрь не смог бы циклоп. Завершив обход, с признаками рассвета вернулся к двери. Отбивал веселей прежнего, закончив «танцем хлопковых королей», который сбегалась посмотреть вся команда. В индийской деревне от такого грохота разбегались самые наглые обезьяны, но флегматичный дом, игнорируя самодеятельность, по-прежнему спал. Зато я согрелся, что было очень неплохо, так как встреча с камином и глинтвейном откладывалась на неопределенный срок, а думать, когда зуб на зуб не попадает, не получалось. Думать – это всё, что я мог.

Дом был пуст, как мои карманы, и никаким Гленом Уркхартом на милю вокруг не пахло. Развернул затёртую до дыр карту, вспомнил, как последние пенни пересыпались в ладонь крестьянину, подогнавшему повозку к заросшей тропе; забытый, он так и остался ждать. Всё верно, но не всё сходилось. Внешний вид дома настораживал не столько угрюмостью, сколько несоответствием с описью. Глен утверждал, что заново переложил камин, дымоход говорил обратное – вчера общался с пушками, они тоже умеют убеждать. В помещениях были отремонтированы старинные люстры, на стенах установлены бра, однако уставшего гостя свет не баловал, дом поглотила тьма. В письме сказано о витражах, а ветер стучал разбитыми окнами, простыми, почти как в моей парижской квартире. Территория вокруг дома, если верить письму, очищена от растительности. Возможно, но с такими дождями и крепким сном – это мартышкин труд. И мост: в письме о нём ни слова, но… Но это был тот дом. Оттиск вензеля, смотревший с каждого листа, словно из прошлого, один в один совпадал с тем, что на двери. Протёр глаза, вижу – отсутствует замочная скважина.

– Как любил шутить боцман: покажите, куда вставлять. Н-да.

Пока мышление билось над загадкой, с холмов накатился туман. Долину затянуло пеленой до половины рва. Туман, проваливаясь, обратно не поднимался. На мосту охватила тревога. Пара гнилых досок, сорвавшись, улетела без обратной связи. Ров – совсем не ров, под ногами разверзлась бездна, за молочными клубами пряталась бесконечность. Местами дырявое полотно большой опасности не представляло. Дойдя до края видимости, замер.

В растерянности проходило время. Под гнилыми досками клубились вопросы, мокрый сюртук вытягивал тепло. Поглядывая то в пропасть, то на часы, внезапно сообразил: стрелка на секундном циферблате лихорадочно прыгает у барьера между пятнадцатой и шестнадцатой секундой. Как на холме, часы показывали четверть третьего. Поломка столь нужной и, главное, дорогой вещи, на фоне грядущих трудностей, казалась пустяком. В конце концов, существуют другие способы узнать время. Беспокоило то, что я не понимал – где нахожусь и что вокруг происходит.

Дальше идти было опасно, предпочел вернуться и только шагнул…

– Бурррх! – огромный ворон, преградив путь, глядел исподлобья, словно оценивая.

От испуга я поскользнулся, переломив под собой опору. Обломки, нырнувшие в туман, пробудили дремлющие таланты. В ход шли даже зубы, вцепившись в какие-то верёвки, которых ещё секунду назад рядом не было. Ногти бороздили размякшие доски, ноги барахтались, путаясь между собой. В конце концов, выкрутившись по-кошачьи, катастрофы удалось избежать. Под мостом проходил трос, на котором я в панике повис. В пропасть старался не смотреть. Запрокинув голову, сквозь дыру глядел в небо, переводил дух, чтобы с новыми силами взобраться на мост. Чёрная копна перьев приблизилась к краю, заглянула узнать – как там я.

– Прочь! Обеда не будет, – захрипело пересохшее горло.

– Вам повезло, я уже пообедал, – птица встряхнула упитанный животик, как завсегдатай трактиров. – Надеюсь, к ужину избавитесь от верёвок, а то дёргаетесь, как висельник на ветру.

Помню, на лысеющей голове зашевелились волосы. Сдавив ужас челюстями, забросил ноги на трос, попробовал выкарабкаться. Ворон следил за каждым движением с видом игрока, знающегося на ставках. Вдруг, трос, до этой секунды жестко натянутый, дал слабину. По вискам застучал инсульт, пальцы бульдожьей хваткой сжали верёвку. Вновь повис, только в ещё худшем положении. Птица встрепенулась, вперевалку прошлась по тросу, уселась рядом.

– Не советую долго развлекаться на этой рухляди, здесь всё прогнило. Эо Мугна говорит – вас не было двести лет, он здесь единственный, кто ведёт учёт вашим прогулам. За такой срок не то что верёвка сгниёт, память превратится в кишечный газ, а ценнее памяти ничего нет. Вспоминайте! – скомандовал ворон, оттолкнувшись, взмахнул и скрылся в тумане.

Я поскорее стал на ноги, пока не появился говорящий олень или премудрый сверчок. Птицы нигде не было. За спиной по-прежнему клубился туман, а впереди – я обомлел – ждала приоткрытая дверь.

Внутри дом ещё загадочней, напоминал антикварную лавку, стоявшую через два квартала от типографии. Такой же хламовник, облагороженный таинственным средним временем: стулья, кресла, комод, огромная кровать, заваленная столиками и шкафчиками эпохи Возрождения – всё переплеталось с топорными лавками и сундуками, сколоченными, наверное, ещё при Плантагенетах. За свалкой, затянутая паутиной, выглядывала ещё одна дверь: высокая, на вид тяжелая, с массивной ручкой и с той же монограммой. Дернул за ручку, она как-то неестественно выгнулась, провернулась, приняв первоначальное положение. Дверь не открылась. Постучал, слышу – отпирается. Посреди просторного холла, на мраморном столе, приветствовал чёрный болтун, в реверансе раскинув крылья на всю столешницу.

– Бурррх! – провозгласил он довольно, склонив голову. – С возвращением, мастер Грэм!

– Жаленые медузы! В жизни не видел такого представления, – поискал дрессировщика – никого.

Впечатляло буквально всё: темно-синие отливы перьев в проникающем свете витражей, театральная постановка встречи и умение говорить; речь превращала отталкивающее существо в роскошного дворецкого. Птица гордо выпрямилась, взлетела к перекрытиям, покружила, в конце важно взгромоздясь на ступень разрушенной лестницы, обрубком свисавшей со второго этажа. Способность некоторых птиц копировать человеческий голос давно развлекала мир, но кто мог предположить, что подражание приобретёт осмысленную форму? Не отвечая на приветствие, я непоколебимо верил: любимец публики до сумасшествия не доведёт. В тот момент больше интересовала лестница, на которой восседал дворецкий, вернее, то, что от неё осталось – несколько широких ступеней с балюстрадами. Когда-то она спускалась к полу, придавая холлу величественный, почти королевский, вид. Похоже, её снесли намеренно, а холл старательно убрали. Без лестницы ко второму этажу никак не добраться. Любуясь, как под сводами в радужных переливах важничает великий подражатель, накатывалась жалость, что нет возможности подняться – там пряталась библиотека. И всё же, что-то в обстановке не складывалось…