Гаргантюа и Пантагрюэль

Потом добрых три часа было чтение. После чего выходили на воздух, не переставая беседовать о прочитанном, и шли заняться спортом в Брак[75], или за город, на луга, где и играли в мяч, в лапту, – отважно упражняя тело, как раньше упражняли душу. Игры их отнюдь не были принудительны, потому что они бросали партию, когда вздумается, и обыкновенно прекращали играть, как только вспотеют или утомятся. Тогда, хорошенько вытерши пот, а тело растерши, меняли рубашки и, неспешно прогуливаясь, заходили посмотреть, не готов ли обед. В ожидании последнего, ясно и выразительно декламировали какие-нибудь сентенции, запомнившиеся из урока. Тем временем приходил Господин Аппетит; в добрый час садились за стол. За первыми блюдами читали какую-нибудь занятную историю о старинных подвигах, до того времени, как Гаргантюа принимался за вино. А затем – если заблагорассудится – продолжали чтение или начинали веселый общий разговор, – в первые месяцы говоря об особенностях, свойствах, действии и природе всего, что было подано на стол: хлеба, вина, воды, соли, мяса, рыбы, фруктов, трав, корнеплодов, и о приготовлении из них кушаний.

Благодаря этому Гаргантюа в короткое время выучил все соответствующие места из Плиния, Атенея, Диоскоридов, Юлия Поллукса. Галена, Порфирия, Опиана, Полибия, Гелиодора, Аристотеля, Элиана и других.

Во время этих бесед частенько приносили на стол для проверки вышеназванные книги. И он так хорошо и всецело удержал в своей памяти все эти вещи, что не было в то время врача, который бы вполовину знал столько, как Гаргантюа.

Затем шел разговор об утренних уроках, и, кончив обед каким-нибудь пирожным с вареньем из айвы, Гаргантюа чистил зубы стволом мастикового дерева, мыл себе руки и глаза свежей водой и воздавал хвалу господу богу несколькими прекрасными песнопениями, сочиненными во славу божественного милосердия и щедрот.

После этого приносили карты – не для игры, но для того, чтобы научиться тысячам забавных штук и выдумок, всех основанных на арифметике. И таким путем он чрезвычайно полюбил эту числовую науку. После обеда и ужина развлекался с таким же удовольствием, как прежде за картами и костями. Впоследствии он так хорошо познал теорию и практику этой науки, что Тэнсталь – англичанин, автор пространного о ней сочинения – признавался, что по сравнению с Гаргантюа он в ней понимал столько же, сколько в верхненемецком языке.

И не только в арифметике, но и в других математических науках, как в геометрии, астрономии и музыке; потому что в ожидании переваривания пищи они чертили много забавных геометрических фигур и построений, а также практиковались в астрономических законах. А потом услаждались пением на четыре и пять голосов на какую-нибудь тему, приятную для горла. Что касается музыкальных инструментов, то Гаргантюа выучился играть на лютне, на спинете, на арфе, на флейтах немецкой и девятиклапанной, на виоле и тромбоне.

Так проведя этот час, по окончании пищеварения Гаргантюа освобождал свой желудок, а после еще на три часа или больше садился за главные свои занятия: как за повторение утренних уроков, так и за продолжение чтения начатых книг или за упражнения в чистописании античных и романских букв. После этого они выходили из дому, и с ними один молодой человек из Турени, которого звали Гимнаст – конюший, который обучал его искусству верховой езды.

Переодевшись, Гаргантюа вскакивал или на скакуна, или на битюга, или на испанского жеребца, или на берберского, – на доброго, словом, коня, и то пускал его во весь опор, то вольтижировал в воздухе, то заставлял его брать канавы и барьеры, описывать круги на небольшом пространстве, справа налево и обратно. Потом ломал, только не копье, – нет в мире ничего глупее, как кричать: «Я сломал десять копий в турнире или в битве», – любой плотник это сумеет сделать, – хвала и честь тому, кто одним копьем сломает десятерых врагов. Гаргантюа своим крепким и твердым копьем со стальным концом ломал ворота, пробивал латы, крушил деревья, подхватывал кольцо, поднимал на лету седло, длинную кольчугу или железную перчатку. Гаргантюа при этом был вооружен с головы до ног.

Что касается уменья погарцовать и заставлять коня проделывать разные штуки, то никто этого не умел делать лучше, чем он. Сам феррарский вольтижёр был обезьяной в сравнении с ним. Особенно он выучился быстро перескакивать с коня на коня, не касаясь земли; с любой стороны, с копьем в руке, вскакивать на коня без стремян и править без всякой узды, куда угодно. Все это важно для военной науки.

В другие дни он упражнялся с алебардой, и так хорошо ею владел, что прослыл настоящим рыцарем как на поле брани, так и в примерных поединках.

Владел он, кроме того, пикой, эспадроном для двух рук, длинной шпагой, рапирой, широким и узким кинжалом; бился в кольчуге и без нее, со щитом большим и малым.

Преследовал на коне оленя, козулю, медведя, серну, кабана, зайца, фазанов, куропаток, дроф. Играл в большой мяч, подкидывая его на воздух и ногой и кулаком.

Боролся, бегал, делал прыжки, – не с разбегу, не на одной ноге и не по-немецки. «Эти виды прыжков, – говорил Гимнаст, – бесполезны и на войне не нужны». Он перепрыгивал широкие канавы, перелетал через изгороди, взбегал шагов на шесть на стену и таким образом взбирался до окна, находившегося на высоте копья.

Плавал в глубокой воде на груди, на спине, на боку, то всем телом, то одними ногами; то с рукой в воздухе, держа в ней книгу, переплывал всю Сену, не замочив книги, и таща свой плащ в зубах, как делал Юлий Цезарь. Потом при помощи одной руки вскакивал в лодку и снова бросался в воду, головою вперед, доставал дно, спускался к подводным частям скал, плавал в безднах и омутах. Затем поворачивал лодку, правил ею, вел ее то быстро, то медленно, по течению и против, задерживая лодку у самой плотины; одной рукою вел другой делал упражнения с большим веслом; ставил паруса, влезал на мачты по канатам, бегал по реям, укреплял бусоль, поворачивал булинь против ветра, твердо держал руль. Выскочив из воды, быстр взбегал на гору и так же легко сбегал; на деревья карабкался, как кошка прыгал с одного на другое, как векша; ломал толстые ветки, как второй Милон. При помощи двух отточенных кинжалов и двух испытаных по крепости буравов взбирался, точно крыса, на вершину дома и потом спускался сверху вниз в такой позе, что ни в коем случае не давал повода бояться за возможность падения.

Метал дротик, железный брус, камень, длинное копье, рогатину, алебарду, натягивал лук и осадный арбалет, нацеливался из пищали, наводил пушку, стрелял в цель – в попугая: снизу вверх, сверху вниз, вперед, вбок, назад, как парфяне.

Для него подвязывали канат, свисающий до земли с какой-нибудь высокой башни, и Гаргантюа на одних руках влезал по нему вверх, а затем спускался вниз, так быстро и так уверенно, что вы лучше не сумели бы проползти на гладком лугу. Или клали, укрепив на двух деревьях, огромную перекладину, и он цеплялся за нее руками и на руках переходил с одного конца на другой, не касаясь ногами ни до чего, так быстро, что его нельзя было догнать даже бегом.

А для упражнения груди и легких Гаргантюа кричал как целый хор чертей. Раз я как-то слышал, как он звал Эвдемона, – от ворот св. Виктора до Монмартра. Даже у Стентора в битве под Троей не было такого голоса.

Для укрепления нервов ему отлили две болванки из свинца, каждая 8700 квинталов весом, которые он называл гирями. Он брал с земли по одной в каждую руку и держал их над головою, не двигаясь, три четверти часа и дольше, – это была сила неподражаемая.

С первыми силачами играл в брусья. Во время игры он так твердо держался на ногах, что сдавался только самым отважным, которые могли сдвинуть его с места, как когда-то Милон, в подражание которому он также держал в руке гранату и отдавал ее тому, кто мог у него ее отнять.

После такого времяпрепровождения его растирали, чистили и одевали в свежий наряд, и он потихоньку возвращался домой. Проходя по лугам или другим покрытым травой местам, рассматривали растения и деревья, справляясь по книгам древних ботаников, – таких, как Теофраст, Диоскорид, Маринус, Плиний, Никандр, Мацер и Гален, и приносили домой много зелени. За этим поручено было наблюдать молодому пажу Ризотому, а также за лопатами, граблями, кирками, скребками, ножами и другими потребными для гербаризации инструментами.

По приходе домой, пока готовили ужин, они повторяли некоторые места из прочитанного и садились за стол. Обед Гаргантюа, заметьте, был умеренным и простым, – потому что ели только, чтобы обуздать позывы желудка; но ужин был обильный и продолжительный, потому что тут Гаргантюа ел столько, сколько надо было для поддержания сил и питания. Это есть истинная диета, предписываемая добрым и точным медицинским искусством, хотя толпа тупиц врачей, препирающихся в школе софистов, советуют обратное. Во время ужина продолжался обеденный урок, сколько хотелось; остальную часть ужина проводили в полезных литературных беседах.

Затем, помолившись, принимались петь, играть на музыкальных инструментах; или развлекались картами или костями, и так оставались, угощаясь и забавляясь, иной раз до часа сна, а иной раз посещали общество людей ученых или таких, что видели чужие страны.

Совсем ночью, до того как укладываться спать, шли на самое открытое место – посмотреть небо, и наблюдали кометы, если они были, или положение, внешний аспект, противостояние и сочетания светил.

Затем Гаргантюа вкратце, по пифагорейскому способу, повторял с наставником все прочитанное, виденное, заученное, сделанное и слышанное в течение дня.

После же, помолившись, ложился спать.

ГЛАВА XXIV. Как Гаргантюа проводил время в дождливую погоду

Если случалась дождливая и холодная погода, то все время до обеда проводилось как и всегда, с тою разницею, что приказывалось развести яркий огонь, чтобы ослабить суровость погоды. Но после обеда, вместо гимнастических упражнений, оставались дома и, в гигиенических целях, принимались сгребать сено, колоть и пилить дрова, молотить в риге зерно; затем упражнялись в живописи и в скульптуре, или же возобновляли древний обычай игры в тали[76], как ее описал Леоник, и как играет наш друг Ласкарис[77].

Во время игры они повторяли места из древних авторов, где упоминается об этой игре. Иной раз или ходили смотреть, как плавят металлы, или как льют орудия, или же ходили смотреть мастерские гранильщиков, ювелиров, резчиков драгоценных камней; лаборатории химиков и монетчиков; ковровые мастерские, шелковые и бархатные, ткацкие; ходили к часовых дел мастерам, к зеркальщикам, типографщикам, органистам, красильщикам и всякого рода другим мастерам. Везде давая на вино, они изучали всякие мастерства и разные нововведения в них.

Ходили слушать публичные лекции, на торжественные акты, ораторские упражнения, декламации, на соревнования искусных адвокатов и на выступления евангелических проповедников.

Ходили в залы и места, устроенные для фехтования, и там Гаргантюа выступал против мастеров всякого оружия и доказывал им наглядно, что знал столько же, если не больше их. Вместо того чтобы собирать растения, они посещали лавки москательщиков, собирателей трав и аптекарей и внимательно рассматривали плоды и корни, листья, смолу, семена, всякие чужеземные мази и также, как их подделывали. Ходили смотреть акробатов, жонглеров и фокусников, и Гаргантюа изучал их Уловки и движения, прыжки и красноречие: особенно уроженцев Шони в Пикардии, так как те от природы большие краснобаи и молодцы дурачить людей.

Возвратившись к ужину, ели меньше, чем в другие дни, выбирая пищу более сушащую и более тощую, чтобы этим противодействовать сырости воздуха, в силу необходимости сообщающейся телу, и чтобы уменьшить вред от того, что они не имели обычных физических упражнений.

Так воспитывался Гаргантюа и преуспевал изо дня в день, извлекая, как вы сами понимаете, ту пользу, какую может извлечь юноша, соответственно своему возрасту одаренный умом, из таких непрерывных упражнений, которые хотя сначала и показались ему трудными, но впоследствии – такими легкими, приятными и любезными, что походили больше на королевские развлечения, чем на школьные занятия. Однако Понократ, желая дать своему воспитаннику отдохнуть от сильного умственного напряжения, раз в месяц выбирал погожий и ясный день, когда они с утра двигались за город и отправлялись в Жантильи, или в Булонь, или в Мон-Руж, в Пон-Шарантон, в Ванв, или в Сен-Клу. И там проводили весь день, услаждаясь, как только могли: шутили, смеялись, вдоволь угощались вином, играли, распевали песни, танцовали, валялись на траве лужаек, искали по гнездам птиц, ловили перепелов, лягушек и раков.

Но хотя такой день проходил без книг и чтения, все же не без пользы, потому что на лужайках они повторяли наизусть какие-нибудь приятные стихи из агрикультуры Виргилия, из Гезиода, из «Рустико» Полициана; списывали забавные латинские эпиграммы и потом перекладывали их во французские стихи в форме рондо и баллад.

Угощаясь, отделяли воду от вина, как учит Катон в сочинении «О деревенских делах» и Плиний, пользуясь для того плющом. Вино промывали в полном чану, откуда выливали его через воронку, а воду заставляли переливаться из одного сосуда в другой. Таким образом они соорудили несколько приборов-автоматов, то есть самодвижущихся.

ГЛАВА XXV. Как между пекарями из Лернэ и людьми из страны Гаргантюа возник великий спор, следствием чего были крупные войны

В то время года, когда бывает уборка винограда, в начале осени, местные пастухи занимались охраной виноградников и сторожили, чтобы скворцы не клевали винограда. В это время по большой дороге проезжали пекаря из Лернэ, с обозом в десять-двенадцать возов, нагруженных лепешками. Пастухи вежливо попросили пирожников снабдить их этим товаром по рыночной цене. Заметьте, что это божественная еда – съесть за завтраком винограду с лепешками (все равно какого: дамских пальчиков, изабеллы, малаги, коринки) для страдающих запором.[78]

Просьбу пастухов пекаря не только не были склонны удовлетворить, но – что хуже – стали их оскорблять, обзывая их пустомелями, зубоскалами, пачкунами, тупоумными чурбанами, глухарями, тетерями, бездельниками, обжорами, пьяницами, фанфаронами, негодяями, бараньими башками, щелкунами, собаками, петухами, жадинами, флюгарками, тюфяками, дубинами, оборванцами, лохмачами, сквернословами, скрипунами, пастухами и другими, еще худшими словами. И к этому прибавили, что лепешки им-де не к лицу, и что они должны довольствоваться серым хлебом.

На такие оскорбления один из обиженных, по имени Форжье, очень честная личность и юноша знатный, тихо ответил:

– С каких пор у вас выросли рога, что вы стали так наглы? Ведь прежде вы нас обыкновенно охотно снабжали лепешками, а теперь отказываетесь. Это не по-соседски, и мы никогда не поступаем с вами так, когда вы приезжаете к нам покупать прекрасную пшеницу, из которой вы печете свои пироги и лепешки. Мы бы дали вам за них в придачу винограду, но теперь, клянусь богородицей, вы раскаетесь в этом: и вам как-нибудь придется иметь дело с нами, и тогда мы поступим с вами подобным же образом, – помните это.

Тогда Маркэ, великий жезлоносец[79] братства пекарей, отвечал:

– Право, ты очень петушишься сегодня. Не наелся ли ты вчера на ночь проса? Поди сюда, поди, я тебе дам лепешку.

Тогда Форжье, в простоте душевной, подошел и вытащил было из пояса монету, полагая, что Маркэ отпустит ему лепешек; но тот хлестнул его кнутом по ногам так, что появились рубцы, а сам хотел спастись бегством. Но Форжье, закричав во всю мочь: – Убийца! Насильник! – бросил в него толстой дубиной, которую носил под мышкой, и попал ему в шов лобной кости, прямо над височной артерией с правой стороны, так что Маркэ свалился со своей кобылы и похож был скорее на мертвого, чем на живого.

Тем временем подбежали хуторяне, которые неподалеку сбивали орехи длинными палками, и начали колотить пекарей как сыромолотную рожь. Другие пастухи и пастушки, заслышав крики Форжье, прибежали с прутьями и палками и стали осыпать их камнями как градом. В конце концов они захватили их и отняли у них дюжины четыре-пять лепешек; все-таки они заплатили за них по обычной цене и дали им впридачу орехов и три корзинки белого винограду.

Пекаря помогли тяжело раненому Маркэ сесть на лошадь и вернулись в Лернэ, не продолжая пути в Парелье и крепко и сильно угрожая пастухам и хуторянам из Севилье и Синэ. После этого пастухи с пастушками отлично угостились лепешками с чудесным виноградом, повеселились под звуки волынки, подсмеиваясь над хвастливыми пекарями, которым не повезло, потому что, верно, утром они не той рукой перекрестились.

К ногам Форжье заботливо и тщательно прикладывали кисти грубого винограда, так что он скоро излечился.

ГЛАВА XXVI. Как жители Лернэ под предводительством короля Пикрошоля напали без предупреждения на пастухов Гаргантюа

Вернувшись в Лернэ, пекаря сейчас же, не пивши, не евши, двинулись в Капитолий и на свою обиду изложили жалобу королю, которого звали Пикрошоль Третий, показали ему свои сломанные корзины, ободранные шляпы, разорванные плащи, раздавленные лепешки, а прежде всего тяжело раненого Маркэ, рассказав, что все это наделали пастухи и хуторяне Грангузье на большой дороге за Севилье.

Король пришел сейчас же в неистовую ярость и, не расспрашивая, как и почему, послал по всей стране кликнуть клич, чтобы каждый, под страхом веревки на шею, в полном вооружении явился в полдень на большую площадь перед королевским замком.

И, чтобы подтвердить свое решение, приказал бить в барабан вокруг города; сам же, пока готовили обед, пошел приказать, чтобы ставили! орудия на лафеты, развернули его знамя и значки и грузили побольше военного снаряжения и провианта. За обедом король давал поручения: так, г-ну Трепелю 96 было приказано командовать авангардом, в котором насчитывалось 16014 пищальников и 30011 других пехотинцев. Командиром артиллерии назначен был обер-шталмейстер Тукдильон; в ней насчитывалось 914 тяжелых бронзовых орудий: пушек, двойных пушек, сто василисков, серпентин и других.

Арьергард был поручен герцогу Ракденару. В отряде находились король и принцы королевства. Снарядившись в поход, раньше чем выступить, послали отряд легкой кавалерии из 300 человек, под началом капитана Ангулевана, чтобы ознакомиться с местностью и узнать, нет ли где поблизости засады. Но после тщательной разведки убедились, что все в окружности тихо и спокойно, и нет никакого сборища. Услышав это, Пикрошоль приказал, чтобы все спешно шли под свои знамена. Тогда все в беспорядке бросились в поле, путаясь одни среди других, портя и уничтожая все попадавшееся на пути, не щадя ни бедного, ни богатого, ни святых мест, ни мирских; уводили быков, коров, волов, бычков, телок, овец, баранов, козлов и коз; кур, каплунов, цыплят, утят, гусей и уток; боровов, свиней, поросят; сбивали орехи, обрывали виноград, уносили целые лозы, обтряхивали плоды с деревьев. Беспорядок производили несравнимый. И не было никого, кто бы им сопротивлялся, а каждый сдавался на их милость, умоляя поступить с ним почеловечнее, – во внимание к тому, что все время они были добрыми и любезными соседями. «Мы-де никогда не наносили вам никаких обид и оскорблений, за что терпеть нам такие мучения? Бог вас за это вскоре накажет». Но на все эти доводы последние отвечали только: «Мы хотели только научить вас есть лепешки».

ГЛАВА XXVII. Как некий монах из Севилье спас сады аббатства от вражескогоразграбления

Так они бесновались, грабя и разбойничая, пока не дошли до Севилье и не разорили до нитки мужчин и женщин и не забрали у них всего, что могли, при чем ничто не было для них ни слишком горячим, ни слишком тяжелым. Хотя в большей части домов гнездилась чума, они входили всюду и расхищали все, что было внутри, и никто при этом не заболел, – случай прямо чудесный: ибо все священники и викарии, проповедники, врачи, хирурги и аптекаря, приходившие ухаживать за больными, лечить, исповедовать и наставлять их, – все перемерли, заразившись, а эти дьяволы – грабители и убийцы – не заболели. Отчего это, господа? Подумайте-ка об этом, прошу вас.

Разорив таким образом весь город, со страшным шумом добрались они до аббатства, но нашли его запертым и под крепкой охраной. Поэтому главная часть войска прошла мимо, к Ведскому броду, за исключением семи пеших отрядов и двух сотен копейщиков, оставшихся ломать ограду фруктового сада, чтобы испортить весь сбор винограда. Бедняги-монахи не знали, какому святому себя поручить. На всякий случай принялись бить ad capitulum capitulantes[80]. Тут же было решено, пойти крестным ходом, с пением и литаниями, «contra insidias»[81], и воззваниями «рго расе»[82]. В то время в аббатстве был монах, по имени брат Жан Des Entommeures[83], – брат-задира, человек молодой, нарядный, веселый, ловкий, сильный, смелый, отважный, решительный, высокий, худощавый, горластый, с выдающимся носом, торопливый в чтении часов, быстро отзванивавший мессу и вмиг отделывавшийся от вечерни. Словом, самый настоящий монах из всех, что существовали с тех пор, как монашеский мир обмонашился[84] монашеством. Кроме всего прочего, был учен до зубов в отношении требника.

И вот он, услышав шум, производимый неприятелем в их винограднике, вышел посмотреть, что там делается, и, видя, что опустошается виноградник, в котором заключался весь годовой запас вина, возвратился на хоры, в церковь, где были другие монахи, пораженные, как литейщики колоколов, разбившие форму. Видя, что они распевают:,Im, im, ре, е, е, е, е, е, tum, um, in, i, ni, i, mi, со, о, о, о, о, о, rum, um»[85], закричал:

– Хороши песни! А что вы, с божьей помощью, не поете: «Прощай корзины, сбор окончен»[86]? Чорт меня побери, если они не в нашем саду, и так режут и гроздья и лозы, что года четыре, ей-богу, нам придется подбирать одни оборыши. Клянусь чревом святого Иакова! Что мы, бедные, пить будем? Господи боже, damihi potum! Дай мне пить, господи!

Тогда приор монастыря сказал:

– Что тут делает этот пьяница? Посадить его в карцер! Смеет нарушать богослужение!

– Но надо сделать, – сказал монах, – чтобы винослужение тоже не нарушалось; ведь сами вы, господин приор, любите выпить получше: так делает каждый порядочный человек; никогда благородный человек не ненавидит доброго вина: такова монашеская заповедь. А ваши песнопения, ей-богу, не ко времени. Почему часы наши во время жатвы и сбора винограда короткие, а зимой длинные?

«Покойный, блаженной памяти, брат Масе Пелос, истинный ревнитель нашей религии (черт меня побери, если я вру!), помнится, говаривал мне, что это по той причине, что в это время мы отжимаем виноград и готовим вино, а зимой его потребляем.

«Слушайте, господа, вы, которые любите вино: во имя тела господня, следуйте за мной. Потому что – да сожжет меня святой Антоний, если попробует вина кто-нибудь из тех, кто не будет помогать отстаивать виноградник. О чрево господне! Церковное имущество! О нет! Черт возьми! Святой Фома Английский[87] за церковное имущество принял смерть: значит, если я за это умру, – разве не попаду также в святые? Но я все-таки не умру, а заставлю умереть других».

Говоря это, он сбросил свою рясу и вооружился древком от креста, деланным из сердцевины ясеня, длиною с копье, а толщиной с кулак; на нем кое-где были нарисованы лилии, которые почти стерлись. Так он вышел в одном подряснике, перевязался рясой и кинулся с своим древком от креста на врагов, которые без всякого порядка, без знамен, трубача и барабанщика, обирали виноград в саду. Знаменщики поставили свои знамена вдоль стен, барабанщики проломали барабаны с одного боку, чтобы наполнить их виноградом, трубы тоже нагрузили гроздьями, – всякий безобразил по-своему. И он так свирепо ударил на них, без предупреждения, что опрокинул как свиней, – колотя направо и налево, по старинному способу. Одним он мозжил головы, другим ломал руки и ноги, другим вывихивал шейные позвонки, некоторым сбивал нос, выбивал глаза, дробил челюсти, заставлял давиться зубами, ломал ноги, выворачивал лопатки, бедра, дробил локтевые кости.

Если кто хотел спрятаться в гуще виноградных лоз, тем перебивал крестец и ломал поясницы как собакам. Если кто хотел спастись бегством, тому разбивал голову в куски, ударяя сзади по «ламбдовидному»[88] шву. Если кто лез на дерево, думая, что там он будет в безопасности, – того он сажал на свое древко как на кол. Если кто из его старых знакомых кричал ему: «Ах, друг мой, брат Жан, я сдаюсь», – он слышал в ответ: «Сколько хочешь, только вместе и всем чертям брешу сдашь».

И приканчивал сразу. А если кто-нибудь, охваченный дерзкой смелостью, хотел оказать ему сопротивление лицом к лицу, тому он показывал силу своих мышц, пронзая грудь сквозь грудную преграду и сердце, одних ударял под ребра, выворачивая желудок, и те умирали тут же.