Потерянный рай

«Престолы, Господства, Княжества, Власти, Силы, не только по праву, но в действительности владеющие теперь этими высокими титулами! Призываю вас, чтобы возвестить, что успех превзошел мои надежды; я вернулся, чтобы торжественно вывести вас из этой бездонной адской могилы, отвратительного, проклятого жилища скорби, из этой тюрьмы нашего тирана. Ступайте, владейте теперь обширным миром, мало уступающим нашей небесной отчизне; он завоеван вам моею твердою отвагой. Какие страшные опасности должен я был превозмочь! Слишком долго было бы описывать вам все мои подвиги, все страдания, все трудности пути через неизмеримую пустоту сверхъестественной беспредельной пучины, где царит одно ужасное смятение. Теперь Грех и Смерть проложили через эту бездну широкую дорогу для вашего славного шествия. Но я, с каким неимоверным трудом пробивал я непроторенный путь! Я должен был промчаться через неукротимую бездну, я погружался в недра первобытной Ночи и дикого Хаоса, которые, ревниво храня свои тайны, с бешенством стремились поставить преграды моему чудесному странствию, и неистово вопияли против всевышней Судьбы. Наконец, я нашел новосозданный мир, молва о котором давно была известна на Небе. Действительно, это вполне совершенное, удивительное творение! Там, в Раю, помещен Человек: наше изгнание доставило ему это счастье. Я соблазнил Человека; я хитростью заставил его отступить от его Творца и, что еще более удивит вас, соблазнил его плодом с дерева! В наказание за такое оскорбление (не достойно ли это смеха!) их Создатель и возлюбленного Своего Человека и весь мир предал в добычу Греху и Смерти. Значит, теперь все наше, и мы приобрели все это без труда, без заботы и страха. Мы будем странствовать, жить в том мире и властвовать над Человеком, как бы он властвовал над всем. Правда, Он осудил и меня или, скорее, не меня, а Змея, ту тварь, в образе которой я обольстил человека. Что касается меня в Его приговоре, – это вражда, которую Он положит между мною и человечеством: я поражу ему пяту, его же семя (когда – не определено) поразит мою голову. Кто бы не согласился приобрести мир ценою такой раны или даже более тяжких страданий? Я дал вам отчет о своих действиях. Что же остается делать вам, боги? Восстаньте, вступайте скорее в обитель блаженства».

Сказав эту речь, он на минуту останавливается в ожидании всеобщих криков восторга и грома рукоплесканий, лестных для слуха, как вдруг, наоборот, слышит со всех сторон зловещий свист бесчисленных языков, выражение общественного презрения. Он поражен, но, не имея времени прийти в себя, еще более поражается собственной переменой: он чувствует, что лицо его заостряется и съеживается, руки врастают в ребра, ноги переплетаются, сливаясь вместе, вдруг он падает ниц, превращаясь в чудовищного змея, ползающего на чреве. Он борется, но тщетно; более высокая Сила побеждает его, исполняя назначенную ему кару – пресмыкаться в том образе, какой он избрал для совершения преступления. Он хочет говорить, но раздвоенный язык отвечает шипением на шипение других таких же языков. Все претерпели одинаковое превращение: все участники его дерзкого бунта обратились в змей. Ужасными звуками, пронзительным шипением наполнился чертог; густо кишат в нем разнообразно сложенные чудовища: головою и хвостом они одновременно Скорпионы и Аспиды, страшные Амфисбены, рогатые Керасты, Гидры, злые Эллопы, Дипсады[156]. Не так густо кишели некогда гады на земле, обагренной кровью Горгоны на острове Офиузе.

Среди них Сатана и теперь возвышался над всеми в виде Дракона. Он был громаднее чудовищного Пифона[157], рожденного солнцем из ила в Пифийских долинах, и, по-видимому, сохранил всю прежнюю власть над своими подданными. Все следуют за ним в открытое поле, где остальные сонмища мятежников, сверженных с Неба, выстроившись рядами, стояли в торжественном ожидании победоносного шествия их вождя, покрытого славой. И вдруг они видят – о, какая противоположная картина!.. Они видят скопище отвратительных гадов. Ужас объял их и ужасающее сочувствие: они ощущают, что сами превращаются в то, что они видят. Падает их оружие, падают копья и щиты, наконец, быстро падают они сами, и снова раздается ужасное шипение; отвратительный вид передается всем, подобно заразе; все разделяют одинаковую кару, как разделяли преступление. Так, ожидаемые рукоплескания превращаются в злобное шипение, торжество – в посрамление, которое извергают на них собственные их уста.

На поле Всевышнего, для увеличения их наказания, в минуту этого превращения выросла неподалеку роща; деревья в ней были увешаны прекрасными плодами, похожими на тот райский плод, которым искуситель соблазнил Еву. Они жадно устремляют взоры на это чудо, воображая, что вместо одного запрещенного дерева выросло теперь множество, чтобы причинить им еще больше стыда и терзаний. Но, мучимые жгучею жаждою и нестерпимым голодом, наведенным на них для соблазна, они не могут воздержаться, толпами бросаются к деревьям и обвиваются вокруг них гуще змеиных колец, обвивавших голову Мегеры. Жадно срывают они плоды, прекрасные на вид, подобные тем, что красовались на берегу того смоляного озера, где пылал Содом. Но этот адский плод, еще более обманчивый, обманывал не осязание, а вкус. Они думают утолить им голод, но вместо вкусного плода ощущают в челюстях горький пепел и выплевывают его с отвращением. Несколько раз повторяли они попытку: так нестерпимы были голод и жажда; но всякий раз едкая горечь кривила их челюсти, наполненные золою и пеплом. И так они неоднократно поддавались обольщению, – не один раз, как Человек, над которым они торжествовали. И долго терзал их голод и ненавистное шипение, пока, наконец, не было им дозволено принять прежний, утраченный образ. Каждый год, как говорят, в течение известного числа дней они обречены на такое унизительное превращение в наказание за их гордость и радость в то время, когда был соблазнен Человек. Однако им удалось распространить между язычниками предание, будто Змей, которого они называли Офионом[158], вместе с Эвриномою, может быть, весьма близкою Еве, первый правил высоким Олимпом, откуда был изгнан Сатурном и Опсой[159] еще до рождения Диктейского Зевса.

Между тем, адская чета прибыла в Рай и, увы! Прибыла слишком скоро. Грех, сначала действуя там своей силой, теперь являлся лично, чтобы навсегда поселиться на земле. Позади его, следуя за ним шаг за шагом, шла Смерть. Тогда она еще не сидела на своем бледном коне[160].

Грех обращается к ней с такими словами: «Ты, второй отпрыск Сатаны, всепобеждающая Смерть, что думаешь ты теперь о нашем царстве? Не без труда досталось оно нам, но не лучше ли было предпринять это трудное путешествие, чем сидеть стражами у мрачного порога Ада без имени, без могущества, где ты иссыхала от голода?»

Чудовище, порождение греха, отвечало: «Для меня, снедаемой вечным голодом, все места равны, и Ад, и Рай, и Небо; мне всего лучше там, где я найду больше добычи. Много ее здесь, но мне все кажется недостаточным, чтобы насытить это громадное тело, это пространное, ненасытное чрево».

Чудовищный родитель отвечает на это: «Пожирай пока травы, плоды, цветы; потом животных, рыб, птиц: это недурные кусочки. Ничего не щади, пожирай все, что скосит своей косою Время, пока я не поселюсь в человеке и его роде; тогда я все заражу в нем, все его мысли, взгляды, слова, поступки, и приготовлю его для тебя: это будет твоя последняя и самая сладкая добыча».

После этих слов они расстаются и идут разными путями; у обоих одна цель: губить, лишать жизни все живое и постепенно подготавливать все к разрушению, неизбежному рано или поздно. Всемогущий видел это с высоты Своего престола, окруженного Святыми, и так вещал небесным чинам: «Смотрите, с каким бешенством стремятся эти адские псы опустошать мир, который Я создал таким прекрасным, таким совершенным, который и поныне оставался бы в таком состоянии, если бы безумие Человека не открыло к нему доступа этим свирепым разрушителям. И они дерзают Мне приписывать безумие! Так мнит князь Ада со своими приверженцами. Из-за того, что Я допустил их проникнуть в такое божественное место и так легко овладеть им, они думают, что в безумном ослеплении Я действую в пользу Своих злобных врагов. Они издеваются надо Мною, воображая, что в порыве гнева Я отдал мир в жертву их необузданной ярости. Они не ведают, что Я призвал их туда для того, чтобы они, адские псы, стерли своим языком всю мерзость, всю грязь, которыми человеческий грех осквернил все, что было чисто, пока, наконец, сами, отравившись этим ядом, пресытившись ужасными яствами, Грех, Смерть и зияющая Могила, от одного удара Твоей победоносной руки, о возлюбленный Сын Мой, с воплем низринутся в бездну Хаоса: адская пасть, поглотив их, закроется, навек сомкнув свои прожорливые челюсти[161]. Тогда возобновленные Небеса и Земля очистятся; никакое пятно не омрачит более их святыни. До тех пор не снимется произнесенное над ними проклятие.»

Он окончил, и среди небесного собрания, подобно шуму океана, пронеслось громкое «аллилуйя». Бесчисленные хоры пели: «Правы Твои пути, святы Твои решения. Кто может помрачить Твою славу!» Потом они воспели Сына, будущего Избавителя человечества, Который сойдет с Небес и в течение веков воздвигнет новое Небо и новую Землю.

Так пели они. Между тем Создатель призывает по именам Своих могучих Ангелов и дает им важные веления, согласно настоящему состоянию мира. Во-первых, Он повелевает им переменить течение солнца так, чтобы на земле был то почти нестерпимый жар, то такой же холод. С севера велит им призвать дряхлую зиму, с юга – жгучий зной лета. Бледной луне Он также предписал ее службы, пяти планетам – их движение и зловещие сочетания[162]. Неподвижным звездам назначил время, когда они должны изливать свое пагубное влияние и вызывать бури, восходя или заходя с солнцем. Ветры поставлены были по их углам[163] и узнали, когда своею яростию терзать воздух, моря и землю, а гром – когда в мраке воздушных чертогов должны греметь его грозные раскаты.

Одни говорят, что эти Ангелы получили повеление отклонить земные полюсы от солнечной оси и что они с большим усилием сдвинули вкось земной шар – центр вселенной. Другие утверждают, что солнцу было повелено на такое же расстояние отклонить свой путь от равноденственного пути и восходить через Тельца с семью сестрами Атлантидами и Спартанскими Близнецами до тропика Рака; оттуда нисходить через Льва, Деву и Весы к Козерогу, чтобы каждому поясу приносить перемену времен года. Иначе круглый год зеленеющая и цветущая земля сияла бы улыбкою вечной весны; день был бы равен ночи везде, кроме стран за полярными кругами; их жителям светил бы безночный день, между тем как низко стоящее солнце, в вознаграждение за свою даль, все ходило бы вокруг их горизонта: восток и запад были бы им неведомы; не знали бы вечных снегов холодная Гренландия и полуденные земли за Магелланом, равно отдаленные от экватора.

В минуту, когда был вкушен плод, Солнце отклонилось от своего пути, как при виде пира Фиеста[164]. Иначе, до совершения греха, разве земля не была бы подвержена, так же как теперь, переменам то резкого холода, то удушающего жара? Эти перемены в Небесах, хотя медленные, произвели подобные же перемены на земле и морях. Под влиянием светил воздух заразился парами, туманами, горячим дыханием тлетворных испарений. С севера Норумбегии[165] и Самоедских берегов, расторгнув свои медные темницы, понеслись Бореи и Цециасы, шумные Аргесты и Тресциасы[166]; вооруженные льдами, градом, снегами, ураганами, они потрясают леса и волнуют океаны. С противоположного юга стремятся на них из Сьера-Леоне Нот и черный Афер, гоня перед собою громовые тучи. Их пересекают с востока и запада такие же яростные Эвр и Зефир, бушующие вместе со своими спутниками Сирокко и Либекией. Так, неистовство природы началось с неодушевленного царства; потом Раздор, детище Греха, первый ввел смерть среди бессловесных: между ними возгорается дикая ненависть: зверь восстает войною на зверя, птицы воюют с птицами, рыбы с рыбами, – все оставляют зеленые пастбища и пожирают друг друга. Человек не внушал им более уважения и страха; они бежали от него или мрачно следили за ним сверкающим взором, когда он проходил мимо.

Так начались все возрастающие внешние бедствия. Адам уже заметил их отчасти, хотя, предаваясь печали, скрывался в самой глухой тени; но то, что он чувствовал внутри себя, было хуже; поверженный в бурный океан страстей, он ищет облегчения в печальных жалобах:

«О, какое страдание после такого блаженства! Неужели настал конец этого только что созданного, великолепного мира! И я, так недавно бывший венцом его славы, я, наслаждавшийся блаженством и проклятый теперь, должен скрываться от лица Бога, лицезрения Которого было бы для меня высшим счастьем! Но пусть так, если бы этим кончалось злополучие: я заслужил его и перенес бы то, что принадлежит мне по заслугам. Но этого не довольно: все, что я буду есть или пить, все, что произойдет от меня, есть размножение проклятия! О, слова, которым я некогда внимал с восторгом: «Плодитесь и размножайтесь!», слышать их теперь было бы смертью! Что я могу плодить и размножать, кроме проклятий на свою голову! Кто из тех, на ком в течение грядущих веков отразится зло, причиненное мною, не обратит проклятия на мою голову? Мои потомки воскликнут: «Будь проклят, нечестивый предок! Тебе, Адам, обязаны мы этой печальной жизнью!» Да, проклятие будет их благодарностью! Так, кроме проклятья, которое уже лежит на мне, проклятья всего потомства сольются во мне, как в своем естественном центре, и хотя будут на месте, но будут удручать меня своею тягостью. О, мимолетные радости Эдема, дорого заплачу я за вас вечным горем!

Но из моей глины, разве я просил Тебя, Творец, сотворить меня человеком? Молил ли я извлечь меня из мрака и поместить в этом прекрасном саду? Так как моя воля не участвовала в моем бытии, то вполне правосудно и справедливо было бы снова обратить меня в мой прах. Я готов покориться и возвратить все, что было мне дано, сознавая себя неспособным выполнить Твоих слишком тяжелых условий, наложенных на меня для сохранения блага, которого я не искал. Разве потеря его не есть уже достаточная кара? Зачем же прибавляешь Ты к этому еще чувство бесконечной скорби! Непостижимо для меня Твое правосудие! Но, сознаюсь, теперь поздно сетовать: я должен был отказаться от тех условий тогда, когда они были предложены. Ты принял их! Так ты хотел пользоваться благом, а потом осуждать условия? Бог создал тебя, говоришь ты, без твоего согласия? Но что, если бы твой сын, оказавший тебе ослушание, на твой упрек возразил: «Зачем дал ты мне жизнь? Я не искал ее». Ты допустил бы такое дерзкое оправдание? Допустил бы такое презрение к себе? Однако, он был бы рожден не по твоему желанию, но по необходимому закону природы. Тебя же Бог сотворил по собственному Своему выбору; Он избрал тебя для служения Себе: твоя награда была милостью с Его стороны, значит, по всей справедливости, и наказание твое состоит в Его воле! Да будет так! Я покоряюсь; приговор Его справедлив: я прах и возвращусь к праху. О, желанная минута, приди скорее! Зачем медлит Его рука исполнить приговор, назначавший кару в самый день преступления? Зачем пережил я его? Зачем эта насмешка надо мною: обещать смерть и между тем продлевать жизнь для бесконечных терзаний? О, как радостно встретил бы я смерть, к которой приговорен, и снова обратился в бесчувственную землю! С какой радостью лег бы я в лоно моей матери! Там я нашел бы покой и уснул бы безмятежным сном. Страшный голос Божий не гремел бы в моих ушах, подобно грому! Не терзался бы я мучительным ожиданием в вечном страхе еще худших бедствий для меня и моих потомков! Однако меня неотступно преследует одно сомнение: что, если я не умру весь? Что, если чистое дыхание жизни, эта душа, которую Бог вдохнул в Человека, не может разрушиться с этим телесным комом! Тогда в могиле или другом ужасном месте, кто ведает, – я буду обречен на живую смерть! О ужасная мысль, если это справедливо! Но нет! Что же согрешило, как не самый этот жизненный дух во мне? Что же может умереть, как не то, что имеет жизнь, что совершило грех? Тело, собственно, не имеет жизни, не грешит. Значит, я весь умру. Пусть эта мысль успокоит мои сомнения: далее человеческий разум не может ничего постигнуть.

Но если Господь бесконечен, разве от того бесконечен и Его гнев? Пусть так! Но ведь Человек есть существо конечное, он осужден на смерть. Как же может Бог преследовать вечным гневом Человека, когда смерть должна прекратить его существование. Может ли смертное быть бессмертным? Какое странное противоречие даже для Самого Бога; оно обличало бы в Нем скорее бессилие, чем могущество. Неужели ради Своего гнева в караемом человеке конечное Он сделает бесконечным, для удовлетворения Своей жестокости, ничем неудовлетворимой? Но это значило бы простирать кару за пределы бренного праха и закона Природы, по которому все причины постоянно действуют согласно с материей, им нет распространения вне их сферы. Но что, если смерть не лишит чувств одним ударом, как я предполагаю, что, если с ней соединены, с этого самого дня, вечные муки, которые я и теперь чувствую в глубине души во всем окружающем, и там мучиться до бесконечности! О, горе мне! Эта ужасная мысль, беспрестанно возвращаясь подобно грозным ударам грома, поражает мою беззащитную голову!

Итак, Смерть и я, мы вечны, нераздельны! Но это не одна моя доля: во мне проклято все мое потомство! Прекрасное наследство завещано вам мною, Сыны мои! О, если бы я мог расточить его сам, чтобы вам ничего не оставалось после меня! Лишенные его, как бы благословляли вы того, на кого падут теперь ваши проклятия! О, неужели за грех одного человека должно быть невинно осуждено все человечество? Да и будет ли оно невинно? Все, что произойдет от меня, будет растлено духом и волею, не только способной, но по природе расположенной ко злу! Как же могут они быть оправданы перед лицом Господним? И, однако, после всех этих сомнений, я отдаю Ему справедливость. Все мои рассуждения тщетны, все ложные доказательства приводят меня все к одной и той же постоянной мысли. Первый и последний, я виною всему, я единственно; на меня одного, как на корень и происхождение всех зол, должно пасть обвинение! О, если бы на меня одного пал и Его гнев. Безумное желание! В силах ли ты снести это бремя, хотя и разделенное с твоей виновной женою, это бремя, которое превосходит тяжестью всю землю, всю вселенную! Итак, ни в твоих сомнениях, ни в твоих желаниях, нет тебе никакого прибежища, никакой надежды; ты видишь, что несчастнее тебя не было и не будет никого в мире: с одним Сатаною равняешься ты в преступлении; одинакова и ваша участь. О, Совесть! В какую бездну ужаса и терзаний повергла ты меня! Я не вижу исхода и только падаю глубже и глубже!» Так Адам громко стенал в тишине ночи, но не той свежей, ясной, кроткой ночи, какою она была до падения Человека; теперь воздух был полон густых, вредных паров и страшного мрака, в котором преступная совесть видела тысячи ужасов. Он лежал, распростертый на земле, на холодной земле; он проклинал свое рождение, обвинял Смерть за то, что она медлит с казнью, когда она была определена в самый день преступления. «Зачем не приходишь ты, Смерть, – взывал он, – зачем трижды желанным ударом не избавишь меня от жизни? Неужели Правда изменит своему слову! Неужели божественное Правосудие не поспешит быть правосудным! Но Смерть не идет на мой зов; небесное Правосудие не ускоряет своих медленных шагов, не внемля ни мольбам, ни воплям! О, леса, о, источники, холмы, долины, рощи, не на такие звуки откликались вы мне когда-то из вашей тени, не такие песни повторяло ваше эхо!»

Печальная Ева сидела в отдалении, погруженная в отчаяние. Видя горесть Адама, она приближается к нему, старается нежными словами успокоить в нем взволнованные страсти, но он суровым взглядом отталкивает ее:

«Прочь с глаз моих, ты, Змея!.. Всего приличнее это имя тебе, вступившей в союз с этой тварью; сама ты столь же лукава и ненавистна, как она! Тебе недостает только ее змеиного вида и цвета, чтобы, видя затаенный в тебе обман, все создания остерегались тебя, чтобы эта небесная красота, прикрывающая собою адское вероломство, не завлекало их в свои сети. Я был бы навеки счастлив без тебя, без твоей гордости, твоего пустого тщеславия, отвергнувших мои предостережения в то время, когда мы были наименее безопасны. Ты с презрением отвечала на мое справедливое недоверие! Ты горела желанием быть видимой, хотя бы самим Дьяволом, воображая своею прелестию восторжествовать и над ним. Однако лишь только встретилась со Змеем, как он, потешаясь над тобою, обманул тебя, а ты меня. Я позволил тебе удалиться от себя, доверяя тебе, считая тебя разумной, твердой, рассудительной, защищенной против всяких нападений; а не мог разгадать, что все в тебе – один наружный блеск, а не истинная добродетель, что ты не более как ребро, искривленное от природы, и, как я теперь вижу, именно в левую сторону, откуда было взято. Лучше было бы оно выброшено тогда, если оно превышало должное число!

О, зачем Бог, Премудрый Создатель, населивший высочайшие Небеса Духами одного пола, завершил Свое творение этой новостью на земле, этим красивым пороком природы? Зачем Он сразу не наполнил мир мужами, как Небо – Ангелами, без женщин? Зачем не придумал Он другого способа для размножения человечества? Тогда не произошло бы этого несчастья и многих других впоследствии. Бесчисленные смуты будут на земле от женской хитрости и тесного союза с этим полом. Мужчина или никогда не найдет подруги по сердцу, а возьмет такую, какую пошлет ему несчастье или ошибка; которую бы он хотел более всего, та редко достанется ему от испорченности ее сердца: она, на его глазах, предпочтет ему менее достойного. Или, если она его полюбит, ей будут препятствовать родители; или самый счастливый выбор он сделает слишком поздно, когда уже будет окован цепями брака с женщиной, ненавистной ему или позорящей его имя. Отсюда бесчисленные несчастья отравят человеческую жизнь и будут возмущать мир домашнего очага».

Адам ничего более не сказал, и отвернулся от Евы; но это не оттолкнуло ее; обливаясь слезами, с беспорядочно рассыпанными по плечам волосами, смиренно падает она к его ногам, обнимает их, умоляет о прощении. Она обращается к нему с такой мольбою:

«О, не покидай меня так, Адам! Небо свидетель, какой искренней любви и уважения к тебе полно мое сердце. Я неумышленно обманула тебя, сама, несчастная, поддавшись обману! У ног твоих молю: не лишай меня того, чем я живу: твоих нежных взглядов, твоей помощи, твоих советов; в этой тяжкой скорби они – моя единственная сила, единственная опора. Покинутая тобою, куда я денусь? Что станется со мною? Пока мы живы, – может быть, нам остается жить один короткий час, не более, – пусть будет между нами мир! Как соединяет нас одно злополучие, так соединимся в общей ненависти к врагу, тому жестокому Змею, на которого прямо указано в нашем приговоре. За постигшее нас горе не обращай твоей ненависти на меня, и без того погибшую и еще более несчастную, чем ты! Мы оба согрешили; но ты согрешил только против Бога, я же против Бога и тебя. О, я возвращусь на место, где был произнесен наш суд; там моими воплями я буду докучать Небу, буду молить его, чтобы приговор этот не падал на твою голову, а был обращен на одну меня, единственную виновницу всего твоего горя, на меня одну. Я одна заслуживаю его справедливый гнев!»

Она умолкла, рыдая; сознание вины, раскаяние, смиренное положение, в котором она оставалась неподвижно, пока не получила прощения, вызвали в Адаме сострадание к ней. Сердце его смягчилось к подруге, так недавно еще бывшей его жизнью, его единственною отрадой. Теперь, у его ног, это прелестное создание покорно молит о примирении, просит совета и помощи у оскорбленного ею. Он был обезоружен, весь гнев его прошел; он поднял свою подругу и кротко сказал ей: «Безрассудная, ты и теперь, как прежде, желаешь сама не зная чего; ты хочешь, чтобы вся кара пала на одну тебя! Увы! Перенеси прежде свою собственную; можешь ли ты выдержать всю силу гнева Божьего, который теперь еще едва коснулся тебя, когда тебе так трудно перенести мое неудовольствие. Если бы мольбы могли изменить вечные определения, я ранее тебя поспешил бы к тому месту; мой голос громче твоего воззвал бы к Небу, чтобы все обрушилось на одну мою голову, чтобы Бог простил тебе слабость твоего немощного пола; она была вверена мне, и я сам подвергнул ее опасности.

Но встань; не будем более спорить и осуждать друг друга; мы и так уже довольно осуждены. Постараемся лучше взаимной любовью облегчить тяжесть нашего горя, разделяя его друг с другом: день смерти, возвещенный нам, я предвижу, придет не скоро; он будет приближаться к нам медленно, как зло, как вечер долгого дня, чтобы увеличить наши страдания, и эти страдания разделит все наше потомство! О несчастное потомство!»

Ева, с успокоенным сердцем, отвечает: «Адам, я знаю как мало значения могут иметь для тебя мои слова; печальный опыт показал, как они были ошибочны, несчастное событие доказало их пагубу! Но ты прощаешь меня, ты возвращаешь мне свое доверие, хотя я и не достойна этого; надеясь возвратить твою любовь, единственную отраду сердца, суждена ли мне жизнь или смерть, я не скрою от тебя, какие мысли родила во мне душевная тревога: есть средство облегчить наши бедствия, даже прекратить их совсем. Средство это печально, ужасно, но легче наших страданий, и в нашей воле. Если нас больше всего беспокоит судьба наших потомков, если они должны родиться для неизбежного горя, чтобы быть, наконец, уничтоженными Смертью, – тяжело быть причиной несчастия своих близких, произвести из наших чресл в проклятый этот мир несчастное племя, которое после жалкой жизни должно, наконец, сделаться жертвой отвратительного чудовища! В твоей власти предотвратить рождение злополучного племени, пока оно еще не зачато. Ты бездетен, оставайся бездетным. Тогда алчная Смерть будет обманута и принуждена одними нами удовлетворить свою ненасытную пасть. Но если ты находишь, что жестоко и трудно постоянно быть вместе, любить друг друга, обмениваться нежными взглядами и воздерживаться от священных прав любви, от нежных брачных объятий, безнадежно томясь желанием в присутствии существа, сгорающего тем же чувством, – мука не легче всех остальных, что так страшат нас, – тогда освободим разом себя и свое потомство от того, что ужасает нас за себя и за них: будем искать Смерти; если же не найдем ее, то собственными руками прервем нашу жизнь. Зачем нам вечно трепетать от страха перед смертью, когда в нашей власти из многих путей к ней избрать кратчайший: разрушением уничтожить разрушение?»