Китайская ваза. Длинная пьеса для чтения

ПРОКУРОР. Вот и славно! В разговоре с Мышкиным Парфен Рогожин так и говорит о подсудимой: «Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает!». Коротко, правдиво, ясно. «Да не было бы меня, она давно бы уж в воду кинулась; верно говорю. Потому и не кидается, что я, может, еще страшнее воды». Никакой иной цели в отношении Парфена Рогожина Настасья Филипповна Барашкова не ПРЕ-СЛЕ-ДО-ВА-ЛА. Она цинично использовала гражданина Рогожина в качестве орудия убийства – использовала намеренно, осознанно (!) – и, как совершенно точно отметил ранее господин адвокат, Барашкова виновна в доведении Рогожина до исступления и убийства. Не хотела наша «богобоязненная» Настасья Филипповна наложить на себя руки. Вот и ходила по лезвию ножа. И она вроде как ни при чем. А Рогожин, получается, один во всем виноват.

Воистину: cherche la femme. Ищите женщину! Особенно, когда ее и искать не надо. Барашкова стоит в центре драмы ключевых фигурантов дела. Именно она является причиной разрушения до основания судеб, опустошения и изничтожения душ двух хотя и своеобразных, но… неплохих в целом людей – Рогожина и Мышкина.

Невозможно описать все выверты гражданки Барашковой. Здесь никакого заседания не хватит. Отметим основные вехи. Фонтанирующее сумасбродство. Отказ от замужества с Гаврилой Ардалионовичем Иволгиным, издевательства над гражданином Иволгиным и его родственниками. Чего стоит вызывающее поведение к квартире Иволгиных, подчеркнутое неуважение к матери и сестре Гаврилы Ардалионовича, глумление над психическим нездоровьем Ардалиона Александровича. А бросание ста тысяч рублей в камин! Ведь сколько малоимущих граждан могли с этих ста тысяч прокормиться, наша «богиня» даже и не задумалась!

Нет, есть большое зерно истины в характеристике, которую Настасье Филипповне дал ее несостоявшийся супруг Иволгин в разговоре с Мышкиным: «Это страшно раздражительная, мнительная и самолюбивая женщина. Точно чином обойденный чиновник!».

Бесконечные тяготения к князю Мышкину, бесконечные игры с Парфеном Рогожиным. Все эти настойчивые измывательства… Возьмите хоть день рождения подсудимой. Цитирую: «Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!»; «Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?»; «Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница!».

Затягивание в порочный круг своих интриг невинной Аглаи Епанчиной. Очернение чести и достоинства Евгения Павловича Радомского. Расстройство свадьбы девицы Епанчиной с князем Мышкиным. А побег из-под венца с сопутствующим уроном репутации и психическому здоровью Мышкина! Наконец, науськивание Парфена Рогожина на убийство!

О чем здесь вообще говорить?! Да на этой женщине пробу негде ставить!

СУДЬЯ. Ближе к делу.

ПРОКУРОР. Ваша честь! Гражданка Барашкова обвиняется в доведении гражданина Рогожина Парфена Семеновича до убийства.

Сгубили вы Рогожина, гражданка Барашкова. Довели человека до собственного убийства! И не то чтобы в порыве каком-то… единовременном… А довели, может, и порывисто, но системно! Сами утопиться или в петлю лезть не захотели, так решили Рогожиным воспользоваться как садовым ножом, на чувства и жалость его надавить. Налицо желание смерти за чужой счет! Сама… побоялась, так решила Рогожина подрядить. Вся игра с Рогожиным есть одна большая провокация и ожидание ножа!

СУДЬЯ. Ну, и…

ПРОКУРОР. И то наказание, которое понес гражданин Рогожин предлагается примерить подсудимой.

ПАРФЕН РОГОЖИН. Вот оно как обернулось.

МЫШКИН. Да как же так?

АДВОКАТ. Но разве не является отчаянное желание смерти криком больной души?

ПРОКУРОР. Является, является. Но при чем здесь Рогожин? Человек влюблен, а в нем видят потенциального убийцу. Сочувствие к гражданке Барашковой не должно мешать трезвому анализу ее «благодеяний». Дел она наделала, ох наделала!

АДВОКАТ. Гражданин Мышкин, как человек чуткий и большой знаток безумия, неоднократно свидетельствует о помешательстве Настасьи Филипповны. Можем ли мы судить психически нездорового человека? Налицо болезнь, описанная весьма характерно, можно, сказать, искусно.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Успокойтесь. Я – здорова. Нашли кого слушать! Льва Николаевича… этого-то ребенка.

ПРОКУРОР. В самом деле! Вы часом сами-то не больны, господин адвокат? Приводите свидетельство одного нездорового на голову в подтверждение психического нездоровья другого. Куда же нас приведет благоволение таким свидетельствам? Не иначе – в сумасшедший дом! А вот генерал Епанчин Иван Федорович, человек здравого ума, в отличие от Мышкина, не считает Барашкову безумной: «Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная». Есть и другие свидетельства здравомыслия Барашковой. В частности, гражданина Рогожина.

АДВОКАТ. То обстоятельства, что большинство фигурантов дела считают Барашкову здоровой не означает, что она действительно здорова. А мнение Барашковой относительно своего психического здоровья и вовсе…

ПРОКУРОР. Больна! Больна, господин адвокат! Но не психическим заболеванием – больна злобой. Вот и князь Мышкин на злополучном фотопортрете Барашковой, который он зачем-то целовал, увидел «необъятную гордость и презрение, почти ненависть».

Ах, гражданка Барашкова, а ведь даже с поправкой на ваш «расстроенный ум и больную душу», характеристику Аглая Ивановна Епанчина дала вам точную. Попала, так сказать, в точку. Задала вам простые убийственные вопросы и вывела на чистую воду.

Процитируем материалы дела. Глава восьмая, часть четвертая. Аглая Епанчина обращается к подсудимой.

«…мне стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда я с ним познакомилась и когда потом узнала обо всем, что произошло на вашем вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный человек и по простоте своей поверил, что может быть счастлив… с женщиной… такого характера. Чего я боялась за него, то и случилось: вы не могли его полюбить, измучили его и кинули. Вы потому его не могли любить, что слишком горды… нет, не горды, я ошиблась, а потому, что вы тщеславны… даже и не это: вы себялюбивы до… сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма ко мне. Вы его, такого простого, не могли полюбить, и даже, может быть, про себя презирали и смеялись над ним, могли полюбить только один свой позор и беспрерывную мысль о том, что вы опозорены и что вас оскорбили. Будь у вас меньше позору или не будь его вовсе, вы были бы несчастнее…

– Я хотела от вас узнать, – твердо и раздельно произнесла она, – по какому праву вы вмешиваетесь в его чувства ко мне? По какому праву вы осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно, ему и мне, что вы его любите, после того как сами же его кинули и от него с такою обидой и… позором убежали?

…вам просто вообразилось, что вы высокий подвиг делаете всеми этими кривляниями… Ну могли ли вы его любить, если так любите свое тщеславие? Зачем вы просто не уехали отсюда, вместо того чтобы мне смешные письма писать? Зачем вы не выходите теперь за благородного человека, который вас так любит и сделал вам честь, предложив свою руку? Слишком ясно зачем: выйдете за Рогожина, какая же тогда обида останется? Даже слишком уж много чести получите! Про вас Евгений Павлыч сказал, что вы слишком много поэм прочли и «слишком много образованны для вашего… положения»; что вы книжная женщина и белоручка; прибавьте ваше тщеславие, вот и все ваши причины…».

А какая точная характеристика подсудимой звучит из уст Евгения Павловича Радомского в разговоре с Мышкиным: «Как вы думаете: во храме прощена была женщина, такая же женщина, но ведь не сказано же ей было, что она хорошо делает, достойна всяких почестей и уважения? Разве не подсказал вам самим здравый смысл, чрез три месяца, в чем было дело? Да пусть она теперь невинна, – я настаивать не буду, потому что не хочу, – но разве все ее приключения могут оправдать такую невыносимую, бесовскую гордость ее, такой наглый, такой алчный ее эгоизм?».

И вот, отбив дурака, то есть Мышкина, у дуры…

МЫШКИН. Я попрошу вас, господин прокурор…

ПРОКУРОР. Попросили?

МЫШКИН. Попросил.

ПРОКУРОР. А теперь помолчите! Так вот, отбив дурака, то есть Мышкина, у дуры – Аглаи Епанчиной, которая его зачем-то полюбила, великая Настасья Филипповна разъезжает в экипаже по Павловску с князем Мышкиным – мимо самых окон дачи Епанчиных. Поддерживает «шум и грохот по всем дачам о свадьбе», чтобы уязвить, добить соперницу. Господи, боже мой! Цирк – да и только!

А что, Настасья Филипповна, разве не думали вы, что Рогожин может Мышкина порешить, а? Вы знали, что он собирался его убить. Почти убил, в Петербурге в трактире.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Не знала. Но догадаться не трудно. Оттого и сбежала из-под венца.

ПРОКУРОР. Нет, не оттого. Это ваше хобби: из-под венца бегать. Бегунья вы наша… Цитирую: «Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…», так, кажется, охарактеризовал вас один из фигурантов дела. Мы и со счета сбились, подсчитывая ваши побеги.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. А ты не считай!

ПРОКУРОР. А ты мне тыкай! И потом: как это не считай! Ну уж нет! Мы здесь все ваши выкрутасы посчитаем! Это деньги чужие считать нехорошо – зависть одолевает, а выкрутасы посчитать очень даже интересно. Как же – вершитель судеб людских, центр притяжения, цитирую, «старых и молодых искателей». Каково: «Один формальный жених, из дачников, уже поссорился из-за нее с своею невестой; один старичок генерал почти проклял своего сына». Ах, Настасья Филипповна, как вы важны, как вы значительны, как вам нравится вся эта кутерьма…

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Много ты знаешь!

ПРОКУРОР. Немного. Это вы, гражданка Барашкова, начитаны до невозможности. И жизнь свою в роман решили обернуть. И ладно бы только свою!

«Подготовка» к свадьбе с Мышкиным – выше всяческих похвал: бесконечная игра в карты с бывшим то ли женихом, то ли клоуном по фамилии Рогожин.

Настасья Филипповна, по просьбе так называемого жениха, то есть Мышкина, переехала перед свадьбой из Павловска в Петербург, подальше от любопытных глаз. Поселилась в Измайловском полку «у одной бывшей своей доброй знакомой, вдовы-учительши». Там-то Настасью Филипповну и навещал каждый вечер верный друг Рогожин… Запутались вы, Настасья Филипповна.

СУДЬЯ. Да… Неприглядная получается история. Весьма неприглядная. Господин делопроизводитель, ну а вы что молчите? Неприглядная-то история или как?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Обычная история.

СУДЬЯ. Да ладно, скажете тоже. Господин адвокат.

АДВОКАТ. Ваша честь! Я давеча настаивал на невиновности гражданина Рогожина в убийстве гражданки Барашковой. Я и теперь не изменил своего мнения. Скажу больше: я не отказываюсь от своих слов о том, что поведение моей подзащитной могло спровоцировать и даже спровоцировало Рогожина на это убийство… Но в том-то и дело, что гражданка Барашкова тоже ни в чем не виновата! Проходи наш судебный процесс в Америке, Настасью Филипповну освободили бы в зале суда с почестями и выплатили щедрую компенсацию.

СУДЬЯ. Ну, здесь ей это определенно не грозит. Мы – не в Америке. Поясните свою мысль, господин адвокат.

АДВОКАТ. Причиной… э-э-э… психоделического поведения моей подзащитной является глубочайшая психологическая травма, полученная в результате… сексуальных домогательств со стороны Афанасия Ивановича Тоцкого… благодетеля Настасьи Филипповны и по совместительству убежденного растлителя.

ПРОКУРОР. Подумаешь, травма!

АДВОКАТ. Оставьте ваш сексизм, господин прокурор! Дискриминация Барашковой по половому признаку неуместна в этих…

ПРОКУРОР. Ишь ты, каких господин адвокат слов нахватался! В Америку что-ли на стажировку съездил? Иностранный агент!

СУДЬЯ. Господин прокурор, давайте спокойно выслушаем защитника.

ПРОКУРОР. Нет, ваша честь, вы только послушайте какие песни запел этот соловей! Далеко пойдет!

АДВОКАТ. Когда господин прокурор перечисляет прегрешения моей подзащитной, он забывает записать ей в «грехи», цитирую, «бесчеловечное отвращение», «какое-то ненасытимое чувство презрения, совершенно выскочившего из мерки», к гражданину Тоцкому, а также шантаж Тоцкого за его совращение гражданки Барашковой в девичестве.

И действительно, гражданин Тоцкий взял сироту Барашкову на содержание в малолетстве. А неблагодарная Барашкова испытывает отвращение к Тоцкому, давшему ей первые уроки… половой жизни.

ПРОКУРОР. Да не смешите людей!

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Господин адвокат прав! Барашкова фигурирует в деле, цитирую, как «скверная женщина», «бесчестная женщина», «опозоренная женщина», «двусмысленная женщина», «подозрительная женщина», «бесстыдная камелия», как объект презрения многочисленных «судей». От нее воротят нос Нина Александровна и Варвара Ардалионовна Иволгины. Елизавета Прокофьевна Епанчина однажды называет жертву сексуального насилия, цитирую, «этой тварью»! Барашкова насквозь пропитана ощущением вины и позора. Оно въелось в ее душу, оно словно яд отравляет ее!

АДВОКАТ. Вот, что свидетельствует князь Мышкин Аглае Епанчиной о Настасье Филипповне: «Что бы она вам ни говорила, знайте, что она сама, первая, не верит себе и что она всею совестью своею верит, напротив, что она… сама виновна. Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до таких страданий, что мое сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом ужасном времени».

Вот выдержки из психологического портрета подсудимой Барашковой в исполнении Льва Николаевича Мышкина:

«Эта несчастная женщина глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете».

«Она бежала от меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать только мне, что она – низкая».

«Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для нее, может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение кому-то. Иногда я доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя свет; но тотчас же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью обвиняла за то, что я высоко себя над нею ставлю (когда у меня и в мыслях этого не было), и прямо объявила мне наконец на предложение брака, что она ни от кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни „возвеличения до себя“».

Беда! Беда!

ПРОКУРОР. Ах, господин адвокат! Какое нагромождение психологии. «Беда! Беда!». Да, именно беда. А знаете, от чего беда? От безделья! Работать подсудимая не хочет! Вот и весь сказ. В прачки она собралась. Но ведь в прачки идти ой как не хочется! Верно говорит ей Аглая Епанчина: «Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не бросили тогда вашего обольстителя, Тоцкого, просто… без театральных представлений?». И далее, на реплику Настасьи Филипповны, «что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня?», последовал весьма информативный ответ: «Знаю то, что вы не пошли работать, а ушли с богачом Рогожиным, чтобы падшего ангела из себя представить. Не удивляюсь, что Тоцкий от падшего ангела застрелиться хотел!». Как известно, ранее Настасья Филипповна высказывала и выказывала неодолимое намерение пойти в прачки. Не успела, не успела… Зато, купаясь в роскоши, подсудимая на своем дне рождения на душу Гаврилы Ардалионовича Иволгина решили в последний раз посмотреть. И как вам его душа?

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Так себе душа. Не душа – душонка. Но деньги все-таки не взял…

ПРОКУРОР. Да. Сто тысяч не принял. Но душа, конечно, не чета вашей. Нет, ну прямо-таки нравственный камертон! Не меньше. Завтра, говорит, на улицу пойду, да в прачки пойду. Цитирую: «На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем!». Конечно, довольно! Пять лет в Петербурге как сыр в масле каталась. Долго, долго… И отчего же завтра? Можно прямо сегодня. Ах, да, сегодня не грех и погулять на деньги Рогожина! Ну и завтра… Все лучше, чем работать.

Нет, верно мыслит фигурант дела Фердыщенко: «…да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…». Избавь человека от денег, подвигни его о хлебе насущном думать, и вмиг весь лоск с человека осыплется и превратится человек в Ганю Иволгина. А иной и деньги из камина вынет… зубами.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Так ты меня в продажности обвиняешь!

ПРОКУРОР. Боже упаси! И в мыслях не было! Бог свидетель! Что вы! Продажность – дело нормальное, неподсудное. Судите много, Настасья Филипповна. Судите. Да и как ни крути, Рогожина до убийства вы все-таки довели.

АДВОКАТ. Заезженная пластинка! Сколько можно, ваша честь! Защита настаивает на снятии обвинения с гражданки Барашковой и ее освобождении в зале суда. Рогожин – не виноват: хорошо! Так давайте дальше распутывать клубок причинно-следственных связей. Я считаю, что мы обязаны привлечь к уголовной ответственности за совращение несовершеннолетней Барашковой, а, следовательно, за доведение Барашковой до убийства Рогожина, за убийство Рогожиным Барашковой, за доведение Рогожиным и Барашковой до безумия Мышкина, и за все плохое, что случилось в рамках этого дела гражданина Тоцкого. Это же очевидно!

СУДЬЯ. (Думает, смотрит на часы.) Сколько времени прошло с начала нашего заседания? Да… Мало… Мало… Между тем, зрители… собрались… деньги… опять-таки… Ну, смотрите, господин адвокат, вам же Тоцкого и защищать.

АДВОКАТ. Выкручусь как-нибудь.

СУДЬЯ. Вот и хорошо.

ПРОКУРОР. А как же Барашкова?

СУДЬЯ. А что вам Барашкова? Перемололи ей косточки, и будет с нее. Она, если в чем и виновата… вот, кровью искупила. Омыла, так сказать, свои прегрешения.

МЫШКИН. Правильно!

ПАРФЕН РОГОЖИН. Верно говоришь, судья. Кровь – дело серьезное.

ПРОКУРОР. Ну, хорошо. Как скажете. Мы, знаете, давно присматриваемся к гражданину Тоцкому, к этому сомнительному, порочному человеку.

АДВОКАТ. Ну, это всенепременно!

ПРОКУРОР. И зря вы ерничаете, господин адвокат. Как известно, гражданин Тоцкий, напортачив, укатил за рубежи нашей родины. Нашел себе очередную… пассию. Так вот, мы заблаговременно приняли меры к его разысканию и экстрадиции. И ведь нашли, и добились выдачи! Ввести гражданина Тоцкого Афанасия Ивановича!

Действие третье

Тоцкий. Иволгин

Появляется довольный жизнью престарелый франт – Афанасий Иванович Тоцкий, занимающий место Барашковой на скамье подсудимых.

ТОЦКИЙ. Настасья Филипповна, голубушка! Все знаю, душа моя. Кошмар, кошмар! Верьте: сердце кровью обливается! (Бросает в адрес Рогожина.) Ах, какой злодей! Подлый человек! Изверг!

ПАРФЕН РОГОЖИН. Паскудник!

ТОЦКИЙ. Я, быть может, и паскудник. Вот только я эту красоту… э-э-э… по назначению. Вы же взяли и… зарезали, как свинью! Мясник!

СУДЬЯ. Гражданин Тоцкий, о прегрешениях гражданина Рогожина мы уже поговорили. Вы знаете, с какой целью вас экстрадировали в Россию?

ТОЦКИЙ. Знаю, ваша честь! Сластолюбец! Сластолюбец «закоренелый и в себе не властен»! Сладострастник НЕИСПРАВИМЫЙ! И признавался в том открыто, не таясь. И Настасье Филипповне, и генералу Епанчину Ивану Федоровичу об этом свидетельствовал. А что меня экстрадировали – так это замечательно! Признаться, мне моя нынешняя супруга – француженка – надоела хуже пареной репы. Ох уж эти француженки высшего общества, эти маркизы, эти легитимистки. Париж, Бретань… Ах, Настасья Филипповна! Какая демоническая красота! Говорю, как на духу. Нет сил! Понимаете, ваша честь… Сердцу, ему еще можно приказать, а вот чреслам… Чресла не обманешь! Да-с! А я человек уже не молодой: не первой, так сказать, свежести. И потому нахожусь в поиске… кого-нибудь посвежее. (Надевает монокль и искательно всматривается в зал в поиске «кого-нибудь посвежее». )

ПРОКУРОР. Это возмутительно, ваша честь! Неужели у господина адвоката найдутся слова для защиты этого, видите ли, сластолюбца, а, называя вещи своими именами, педофила, «развратника и злодея», искалечившего судьбу Барашковой! А в поиске мы вам поможем, гражданин Тоцкий. Уголовный кодекс дает нам широкий простор для поисков.

За гражданином Тоцким тянется шлейф противоправных, уголовно наказуемых деяний. Возьмите все статьи главы 18 «Преступления против половой неприкосновенности и половой свободы личности» и вы получите портрет подсудимого. В особенности по нему плачет наиболее безнравственная 134-я статья «Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста».

На отношения гражданина Тоцкого с несовершеннолетней Барашковой падает тень статьи 240.1 «Получение сексуальных услуг несовершеннолетнего». «Под сексуальными услугами в настоящей статье понимаются половое сношение, мужеложство, лесбиянство или иные действия сексуального характера, условием совершения которых является денежное или любое другое вознаграждение несовершеннолетнего или третьего лица либо обещание вознаграждения несовершеннолетнему или третьему лицу». Как известно, несовершеннолетняя Барашкова находилась на содержании гражданина Тоцкого. Растлевал и одаривал. Пришел, увидел, развратил!

ТОЦКИЙ. Как элегантно: «Пришел, увидел, развратил»!

ПРОКУРОР. На самонадеянное, вызывающее, похотливое фиглярство подсудимого мы ответим надрывными словами гражданки Барашковой, этой обесчещенной… девушки… то есть женщины. Вслушайтесь, что она говорила на своем двадцатипятилетии князю Мышкину в присутствии многочисленных гостей, то есть фигурантов дела: «Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, – и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: „Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!“. Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь… А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, – так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь…».

Также прокуратура намерена предъявить гражданину Тоцкому обвинение в причинении смерти по неосторожности Петру Ворховскому в связи с букетом красных камелий. Напомню, что в ходе пети-жё (франц. petits jeux) – салонной игры – на дне рождения гражданки Барашковой, подсудимый признался в том, что увел из-под носа Ворховского искомый букет, предназначенный для чьей-то жены, некоей Анфисы Алексеевны, которую Ворховский… э-э-э… вожделел.

Убитый горем воздыхатель слег и долго болел, затем отпросился на Кавказ, а кончил, цитирую, что «в Крыму убит». «Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти», – наигранно изъясняется гражданин Тоцкий. Это, между прочим, чистосердечное признание!

ТОЦКИЙ. Это – банальная чистосердечная выдумка!

ПРОКУРОР. Какая же это выдумка?

ТОЦКИЙ. А вы докажите, что не выдумка. Что же мне было рассказывать: как я с Настасьей Филипповной… Болван!

ПРОКУРОР. Но-но! Господин делопроизводитель?

ДЕЛОРОИЗВОДИТЕЛЬ. Это – выдумка.

ПРОКУРОР. Ну, хорошо. Выдумка – так выдумка. Мы даже не станем искать господина Ворховского. Петра. Или его брата – Степана, кажется. А что вы скажете о педофилии. Ее вы тоже… выдумали?

ТОЦКИЙ. Признаюсь: педофилия имело место. Но педофилия умеренная, житейская! Я собственно и не скрывал… Уж больно хороша Настасья Филипповна, уж больно хотелось сорвать прелестный цветок!

АДВОКАТ. Ваша честь! Прошу обратить внимание, что гражданин Тоцкий не скрывает своего увлечения, своей гипертрофированной подверженности… э-э-э… чувственным… позывам. Но если мы не зациклены на буквальном толковании статей уголовного кодекса, а работаем, так сказать, по сути, то виноват в том не мой подзащитный. Ведь прав Афанасий Иванович, когда говорит о Настасье Филипповне фигуранту дела Птицыну: «…она есть самое лучшее мое оправдание на все ее обвинения. Ну кто не пленился бы иногда этою женщиной до забвения рассудка и… всего? Смотрите, этот мужик, Рогожин, сто тысяч ей приволок!».

Такой рассудительный человек как генерал Епанчин тайком покупает и дарит Барашковой роскошное жемчужное ожерелье!

Во всем виновата красота Барашковой. Давеча господин прокурор формулировал против Барашковой обвинение. Будь я прокурором, обвинял Барашкову единственное за ее демоническую красоту, перед чарами которой пал мой подзащитный.