В СВОЁ ВРЕМЯ. Воспоминания о современниках

Вне всякого сомнения – всесоюзная известность к юному артисту пришла после роли Мамочки в кинокартине режиссёра Геннадия Полоки «Республика ШКИД». И опять – совпадение… Для съёмок фильма нужны были истощавшие дети. Подруга и коллега Сашиной матери по народному театру, когда увидела её сына, сразу же дала совет привести его на пробы. Надо сказать, что сначала в «Республике ШКИД» мальчику хотели дать роль постоянно голодного Савушкина. Но режиссёр случайно услышал в исполнении 15-летнего Саши песню из репертуара знаменитого итальянского певца Робертино Лоретти и… юного артиста немедленно утвердили на роль беспризорника Мамочки.

В 1966 году на экраны СССР вышла окончательная версия «Республики ШКИД», щемящей сердце картины о малолетней голытьбе, о надрывной душевной боли бездомных пацанят и о исполненных благородного долга пред ними воспитателях. А пятнадцатилетний Саша Кавалеров стал воистину всенародным любимцем. Особенно его любили дети и женщины, которые всегда жалели бедного одноглазого парнишку. Признаюсь вам, что и я был тогда на их стороне. В какой-то момент Мамочка стал мне видеться ещё одним героем, присоединившимся к великолепной четвёрке из фильма «Неуловимые мстители». Мне казалось, что место его рядом с ними: с Данькой, Валеркой, Ксанкой и Яшкой-цыганом – став пятым, он бы мог замкнуть недостающим лучом звезду. А сниматься в роли Мамочки, исходя из наработок в реальной жизни, юному актёру Саше Кавалерову, видимо, было легко.

«Всё моё детство – вспоминает он, – проходило точно так же, как у моего героя. Я был таким же нормальным хулиганом, как все ленинградские дети, которые были предоставлены сами себе и росли без надзора. Я ещё раз хочу сказать: нормальные хулиганы, а не бандиты, как сейчас говорят».

* * *

После проката «Республики ШКИД» пробка искристого шампанского была выбита успехом окончательно: деваться было некуда, а значит, надо было пить вино. Теперь уже Кавалерова постоянно приглашают в кино, где он играет в основном озорных, не унывающих, но малосимпатичных в поведении подростков. Имея специфическую внешность оторвыша, угловатую фигуру и лицо явно несмазливое, он, тем не менее, становится едва ли ни самым известным ребёнком-актёром в советском кинематографе. Режиссёры снимают мальчугана, как говорится, наперебой, в год выходят по два, а то и по три фильма с его участием. Фильмография артиста в те годы просто поражает своей насыщенностью. В 1966 году пятнадцатилетний Саша играет петроградского беспризорника в фильме «Начальник Чукотки», в 1967 году – пленного диверсанта в кинокартине «Женя, Женечка и Катюша», затем – капитана волейбольной команды в фильме «У моря, где мы играли», в 1968 году – Сашку-беженца в «Любви Серафима Фролова», Юру Пантюхина в «Мужском разговоре», а в 1969 году восемнадцатилетний Кавалеров, по внешности едва дотягивающий до восьмиклассника, играет брутального хулигана Сморыгу в «Мальчишках». Далее был фильм «О любви», затем вышли на экраны «Приключения жёлтого чемоданчика», «Минута молчания», «Горячий снег», «Пока бьют часы» и многие, многие другие фильмы… Позволю себе заметить, и, думаю, что многие меня в этом поддержат, что даже отрицательные персонажи у Саши были невероятно обаятельными. Кстати, его вокальный дар, а у Кавалерова был хороший тенор, тоже был востребован в кино: в 1967 году он исполнил песню Булата Окуджавы «Капли датского короля», вместе с автором, в картине «Женя, Женечка и Катюша».

Семья Кавалеровых всегда жила скромно, с трудом перебиваясь на небольшую зарплату матери, но слава, как известно, предъявляет свои требования к отобранным ею любимчикам, и в 1976 году, набравшись сил и укомплектовавшись амбициями, Александр решается поступать учиться во ВГИК на курс Льва Кулиджанова. Он вспоминал о том, как пришёл поступать к нему в гриме, с гитарой… И Лев Александрович спросил: «Не хочешь ли у меня преподавать?» Ответом были слова: «Хочу учиться, иметь диплом, нужна школа…».

Увы, но учиться у Александра не получилось. Это был период, когда он особенно много снимался, и времени на обучение у него попросту не было.

Оглядываясь назад, трудно не согласиться, что Кавалеров, безусловно, был ярко выраженным хара́ктерным актёром, органичным и уместным как в главной роли, так и в любом эпизоде. Худощавого телосложения, длинноносый, он обладал необычайным обаянием, благодаря чему даже отрицательные персонажи в его исполнении получались во многом симпатичными. Отмечу, хотя это можно легко обнаружить в фильмах с его участием, – Кавалеров имел большой музыкальный талант. С детства обладал развитым певческим голосом теноровой природы, исполнял романтические и лирические песни. Голос Кавалерова в мальчишеском возрасте – это ясный задорный дискант с небольшой очаровательной хрипотцой, которая никого не могла оставить равнодушным.

* * *

«А наяву служить звездою – и горький дым, и горький чай…», – спел когда-то Борис Гребенщиков. Но тот, кто когда-то стал называть талантливых людей звёздами, видимо, не думал о том, что всякой звезде суждено погаснуть… С начала восьмидесятых актёра перестали приглашать на съёмки, и почти десять лет Кавалеров оставался не у дел. Голос его поменялся, да и внешность не соответствовала олимпийским канонам тогдашнего соцреализма. Лишь в начале 1990-х годов к нему вновь стали поступать предложения сниматься, но это были эпизодические роли в сериалах, не стоившие даже и мизинца всесоюзно легендарного Мамочки. И все-таки до последних лет своей жизни Александр Кавалеров играл, но уже на сцене театра эстрады «Бенефис» (Санкт-Петербург).

Тем не менее, судьба, так ярко высветившая Сашу в детстве, стала неумолимо беспощадна к Александру взрослому. В начале третьего тысячелетия в эфир полезли скандальные программы, в которых ведущие наперебой говорили, что Кавалеров спивается, что он стал бомжом и жил по подвалам и чердакам. Его личная жизнь была достаточно запутанной. Неизвестно по каким причинам, но мало с кем из женщин Кавалеров жил долго. Впрочем, дети у артиста все-таки были – шестеро по разным лавкам. И всё же до конца жизни Александр Кавалеров не оставлял надежды найти свою суженую. Последняя, особа, видимо, из таковых, в ком он видел музу, отняла у него трёхкомнатную квартиру в Петербурге, но неунывающий Мамочка все-таки собрался с силами и, поставив на кон оставшуюся надежду, принял участие в программе «Давай поженимся» в качестве жениха. Удача вроде бы улыбнулась ему, и барабан рулетки выпал на очередную царевну Будур… Но, увы, ушёл он из студии один: «невеста» решительно отказала 59-летнему кавалеру Кавалерову.

Последние годы жизни актёр сильно болел. Вся его маленькая пенсия уходила на лекарства. Александр заметно ослаб и ходил, опираясь на палочку. Тогда-то он и написал письмо-мольбу о помощи, которое собирался отправить кинорежиссёру Никите Михалкову, известному своей сердобольностью в отношении братьев по цеху. А время шло: эпизодически снимаясь в одиозных ток-шоу, Кавалеров охотно рассказывал, что бывшая жена не даёт ему видеться с детьми, что он перенёс многократные инсульты, ослеп на один глаз и стал инвалидом; показывал операторам технические этажи, мусоропроводы и нежилые помещения домов, где он обитает теперь. Сетовал на то, что даже с пенсии по инвалидности у него удерживают алименты на содержание малолетних детей. Но речь не об этом…

* * *

У актёров есть немало своих поверий и примет: так, например, мало кто из них соглашается лежать в гробу, играя покойника, и на это, надо сказать, у многих есть свои доводы. А звёздная роль Александра Кавалерова состоялась не в образе пятнадцатилетнего капитана или Тимура со всей его командой, а в образе беспризорника Мамочки. Не случилось ли так, что невидимая река киноленты захватила Александра Александровича в свои объятья и унесла его темными, неподвластными пониманию смертных, водами в этом самом образе, но только по жизни. Уж больно очевидно все сложившееся. Обстоятельства нередко выше воли.

Он не боролся с фатумом, хотя известно, что перед смертью пытался сменить фамилию матери на отцовскую – Эпштейн, выступал с песнями в еврейской одежде в еврейских культурных центрах. Однако мать артиста была по национальности русской, а потому евреем, правда, неизвестно зачем, ему стать так и не удалось.

Незадолго до смерти Кавалеров попал в Александровскую больницу, где 17 июня 2014 года на 63-м году жизни и отошёл в жизнь вечную. Похоронен он на Киновеевском кладбище. Примечательно, что кладбище получило своё название от домов Киновеевского братства. Само слово «киновия» по-гречески означает «общая жизнь» – так раньше называли особый вид монастырей, братия которых состояла на полном обеспечении монастыря, и по сути это был аналог детского дома для беспризорников.

Заканчивая очерк, я решил включить его в цикл своих радиопередач из цикла «Культурное наследие России». Обычно все мои программы завершаются либо музыкой, либо песней. Признаюсь, некоторое время я не мог решить, какой именно песней в исполнении Кавалерова стоит завершить свою программу. Их не так много, но все они достойны и на редкость проникновенны. На ум приходили в основном песни из фильмов о беспризорниках, но не уходило ощущение: что-то не складывается в окончательном образе артиста. И тогда пришла на помощь иная песня, и она, на первый взгляд, не имела прямого отношения к его жизни. Но именно ею я и решил завершить программу, посвящённую Александру Кавалерову. Признаюсь, что лучшего исполнения этой очень известной песни не слышал.

Ещё раз прослушивая фонограмму, прежде чем отдать её звукорежиссёру, я вдруг понял, что это песня о нем, о Саше Кавалерове! Не буду объяснять почему, возможно, это дело личного восприятия, а потому – просто слушаем.

С вами была программа «Культурное наследие России» и я, её автор и ведущий Терентий Травник. Всем вам – всего самого доброго, а актёру и человеку Александру Кавалерову – вечная память!

Звучит песня «Там в дали за рекой загорались огни…».

Они сгорали за Родину: 30-35-42-28-27…

Облачность, равно как и тьма, не свойственны духу, а потому, пусть и через десятки лет, но уступают место свету. Вне всякого сомнения, что с середины девятнадцатого века отечественная лира начала набирать силу и вслед за гением Пушкина и Лермонтова зазвучали струны-строфы поэтов-народников Леонида Трефлева, Ивана Сурикова, Алексея Апухтина и других.

На фотографии Борис Рыжий (1974—2001)

Поэтическое слово на Руси – дело, надо сказать, особое, потому как опара для него получается замесом родного языка, широты русской души да любви Божией. Вот потому глубоко и прорастает слово это – если честно оно сеяно, то в самое сердце народное корни свои пускает. Да и разве могла русская поэзия быть иной при таких начальных условиях? И да, и нет, но, выкормленная и сухарями, и караваями, с девятнадцатого века к первой половине двадцатого она все-таки сумела заговорить с народом на его родном языке. Заговорила слёзно и лихо, метко и хлёстко, пронзительно заговорила со снобами стихосложения и с пишущими интеллектуалами, и с теми, у кого поэзия – ради поэзии, со всеми лирниками и слагателями. Быть же поэтом народным – статья расстрельная, и это обязывает…

Как среди цветов есть и полевые, и садовые, так и в русской ритмико-рифмической словесности присутствуют им подобные, но только не цветы – авторы. Будучи разными, и те, и другие стремятся к одному: к воле и свободе, без коих невозможно словотворчество на этой земле, а ещё – к правде. Здесь же речь пойдёт о полевых…

Удивительно все-таки, насколько своевременно посылает Небо вестников совести на русскую землю. Приходят они из народа и остаются с ним на века. Есть оно в каждом из них – это щемящее и почти надрывное единство, единение в том, как отдавали и отдают они себя – полностью, без остатка, принося свою жизнь в жертву служению. Их было немного, но они приходили вовремя, но, увы, почти всегда не ко двору: уж больно ёмкими и глубокими оказывались их души. И все же они не только были, но и… есть.

Раздвигая завалы революционного оползня, в России появляется «подрязанец» Сергей Есенин – наивный и трогательный, полный романтизма златовласый и голубоглазый бунтарь. Явный и, пожалуй, первый представитель российского полевого соцветия. С него, с его стихов, с его жизни – горькой и бесшабашной, полной чувств к женщине, к Родине, да и к самой жизни начинается истинно русская народная поэзия. Такого она выбирает для себя, такой она остаётся и будет с каждым, кто примерит её домотканую терновую рубаху, скроенную из бунтарства, пьянства и не по годам ранней смерти… Отныне народ не может без своего поэта, и дальше дело за малым – вымолить, упросить Небеса послать нечто подобное, точнее, кого-то… И Небеса слышат, и Небеса посылают.

Гения Есенина хватило на десятки лет. Он сумел воскреснуть в своей лире. Увы, но война не дала состояться поэтам такого уровня, она их просто убила, но они, уверен я, были народными, и сохранились их имена: Павел Коган, Борис Смоленский, Николай Майоров… Кто-то из них был из полевых. Вот только война оборвала путь… Но незадолго до её начала один за другим – первый в январе тридцать шестого, второй в январе тридцать восьмого – пришли Николай Рубцов – с вологодчины, и москвич Владимир Высоцкий. Оба были из полевых, но заговорили они в шестидесятые, и опять слава и… пьянство, дерзость и запредельная самоотдача пошли рука об руку с ними. На этот раз у Высоцкого нашлась ещё и гитара, и тогда песня сделала своё дело – разлетелась по свету, а с нею и слово поэта. Оба ушли из жизни молодыми: Рубцов —в тридцать пять, Высоцкий – в сорок два…

И опять Русь замерла в ожидании и вновь стала просить своего, народного поэта, и он появился, теперь уже в восьмидесятые. На этот раз эстафету принял череповчанин Александр Башлачёв. С этим невысоким, худым пареньком в страну пришло недолгое «время колокольчиков», что звенели с беспощадной жаждой правды, надломом, надрывом…

И снова – пьянство и ещё более ранняя смерть поэта: в двадцать восемь. Башлачёв не дожил ни до развала Союза, ни до лихих, скорее позорных, девяностых. Он сгорел раньше, ушёл, оставив свет сотням и тысячам его попутчиков. Больно и горько, но лихое время не терпит пустоты, и к началу девяностых выводит на авансцену своего нового Леля, выводит на заклание. Теперь им становится челябинец Борис Рыжий. Лучший, как мне кажется, поэт своего поколения. Недолог век цветов полей, и гениальный поэт уходит из жизни в свои двадцать семь, оставив в посмертной записке: «Я всех вас любил. Без дураков».

Со дня смерти Бориса Рыжего прошло почти двадцать лет. А есть ли сегодня тот, кто из них, тех самых цветов полей – цветов России? Есть ли честный, открытый, простой… русский человек-поэт. Не хочется думать о плохом, а потому все равно ищу, ищу – ищу и нахожу: и теперь это питерец, точнее ленинградец, как он себя называет. На Руси снова есть поэт – человек без амбиций и честолюбия, светлый, искренний и снова простой: все сходится – жив курилка! Зовут его – Игорь Растеряев. Говорить о нём можно долго, но всё-таки его надо слушать, а лучше ещё и смотреть… Смотрю, слушаю и понимаю, что не ошибся – он самый!

Бог милостив – сегодня в России вновь есть поэт, самый настоящий народный поэт! А значит, он и принял эстафету и продолжил, по его же словам, «…самый главный бой за звание человека». Так пусть же будет все хорошо, Игорь! Так, как и должно быть…

Четыре поэта и… Россия

Удивительно, что в комментариях к творчеству Игоря Растеряева в основном пишут о русской душе, о просторах родины, но мало – о стихах, а это ведь поэт, причём очень талантливый и самобытный поэт. И дело вовсе не в рифмах и не в теме, а прежде всего в свете его души, подлинной поэтической души. Я бы поставил имя этого человека в такой ряд: Есенин – Высоцкий – Башлачёв – и Растеряев… Ни это ли есть самый настоящий русский поэтический крест. Все они были и есть не просто мастера слова, но самые настоящие хранители русскости в евразийской культуре. Мне кажется, что было бы наисправедливейшим, если бы Игорю уже сейчас дали звание «Заслуженный артист России». Многое бы встало на свои места, и если этого пока нет, то что-то «не так, ребята, что-то не так». А впрочем, этому человеку не нужны ни залы, ни стадионы – его выберет народ… уже выбрал.

«Плывёт в глазах холодный вечер»

Так и хочется начать писать о Бродском с его строки «Плывёт в тоске необъяснимой…», но далее не продолжать, потому как далее речь пойдёт совсем о другом.

Оказывается, есть гениальная поэзия, напрочь лишённая любви. Кто хочет в этом убедиться, пусть читает Бродского. Так бывает, если позволить интеллекту править душой. Каким-то образом Бродскому удалось не только, «не выбирая ни страны, ни погоста», раздвинуть рамки гармонии и зарифмовать всю литературу в свой личный поэтический формат, но и доказать, что такая поэзия очень даже живуча. О таких стихах преступно говорить, что они не нравятся, но сказать, что нравятся, пожалуй, было бы странным. Тем не менее Бродский принят литературным миром, особенно его снобистской надстройкой. На сегодня в России он – один из немногих мастеров, кому подражают, и это факт. Подражают неудачно – а впрочем, всякая копия остаётся не более чем копией. Вся современная молодёжная поэтическая школа – это Бродский и ещё раз Бродский. Нет Солы Моновой, но есть Бродский, почти нет Веры Полозковой, а есть все тот же Бродский. Увы, нет эстетствующего херсонца Андрея Орловского, но есть то, о чём говорят, как о писанном под Бродского. Я не говорю, что мне не нравится творчество Полозковой, но мне приходится в нем её же и отыскивать. Слава Богу, что нахожу.

Безусловно, Иосиф Александрович масштабен, а потому трудно, думая в его сторону, не попасть в его же манеру и стиль, промазав разве что в мастерстве. Вообще-то Бродский вместе со своими стихами – это сплошная претензия, переданная по этапу и дошедшая до нашего поэтического молодёжного форума. Если хотите попробовать исполнить, то есть прочитать его стихи, то читайте их с небрежением в голосе, устало, надменно и независимо. В своё время у одного из моих друзей где-то с полгода жил Михаил Козаков. Они вместе в то время делали программу, в которой актёр читал Бродского под саксофон Игоря Бутмана. Мне посчастливилось слушать чтение мастера приватно: прямо на кухне у своего друга в одной из московских квартир. Помню, как Михаил спросил у меня: «Терентий, а тебе нравится Бродский»? Я прямо ответил, что нет. Маэстро – как-то задумчиво – отреагировал: «А зря… Тебе ещё предстоит с ним столкнуться лоб в лоб…». И предложил выпить… Потом он читал стихи, читал изумительно, читал так, словно бы хотел прямо сейчас услышать от меня обратное, но я молчал: мне действительно Бродский тогда не нравился… И по-прежнему, теперь уже слушая эти стихи в исполнении Козакова, я видел в них ту же самую задумчивую отрешённость с претензией на собственную исключительность. А может, так и надо? Не могу сказать точнее, но без декадентства в этой поэзии не обошлось, а потому, видимо, и подхватила его манеру написания современная молодая поэтическая индустрия. В нынешнем обществе, расщепленном превозношением денег без какой-либо духовной ориентации, Бродский, как никто, уместен, и это несмотря на то, что в наследии советских поэтов есть много не менее выдающихся произведений, достойных для подражания.

Бродский не дожил до своего посттриумфа, но его стихи, перемолотые обстоятельствами времени и места, остались на устах у многих. А в завершение – немного прекрасного из Бродского, где все же чуточку, но позволено быть любви:

Плывёт в тоске необъяснимойсреди кирпичного надсаданочной кораблик негасимыйиз Александровского сада,ночной фонарик нелюдимый,на розу жёлтую похожий,над головой своих любимых,у ног прохожих.Плывёт в тоске необъяснимойпчелиный хор сомнамбул, пьяниц.В ночной столице фотоснимокпечально сделал иностранец,и выезжает на Ордынкутакси с больными седоками,и мертвецы стоят в обнимкус особняками.Плывёт в тоске необъяснимойпевец печальный по столице,стоит у лавки керосиннойпечальный дворник круглолицый,спешит по улице невзрачнойлюбовник старый и красивый.Полночный поезд новобрачныйплывёт в тоске необъяснимой.Плывёт во мгле замоскворецкой,пловец в несчастие случайный,блуждает выговор еврейскийна жёлтой лестнице печальной,и от любви до не весельяпод Новый Год, под воскресенье,плывёт красотка записная,своей тоски не объясняя.Плывёт в глазах холодный вечер,дрожат снежинки на вагоне,морозный ветер, бледный ветеробтянет красные ладони,и льётся мёд огней вечерних,и пахнет сладкою халвою;ночной пирог несёт сочельникнад головою.Твой Новый Год по темно-синейволне средь моря городскогоплывёт в тоске необъяснимой,как будто жизнь начнётся снова,как будто будет свет и слава,удачный день и вдоволь хлеба,как будто жизнь качнётся вправо,качнувшись влево.

Читаю и слышу её, ту самую любовь. Но куда-то же она потом исчезла! Может, обиделась? О, это может быть, ибо есть на что: к тому времени Бродскому уже дважды – зимой 1964 года – пришлось лежать на так называемом «обследовании» в психиатрических больницах, что было, по его словам, страшнее тюрьмы и ссылки. Бродский принимает решение об отъезде… И любви не стало…

Скоро можно будет отмечать шестьдесят лет с тех пор, как в СССР появился указ о борьбе с тунеядством. Согласно этому указу лица, не работавшие более 4 месяцев в году и живущие на нетрудовые средства, подлежали уголовной ответственности. Самым громким процессом, связанным со статьёй о тунеядстве, стал суд над Иосифом Бродским. Именно после него Анна Ахматова воскликнула: «Какую биографию делают нашему рыжему!»

В этом году мне исполняется 55 лет… Столько же было Бродскому, когда он ушёл из жизни. Рано ушёл поэт, у которого сначала отняли Родину, а потом эта Родина забрала у него любовь… Сегодня кого-то это может удивить, но меня тоже в своё время хотели привлечь за тунеядство по причине того, что я просрочил неделю, не успев устроиться на новую работу после ухода со старой. После этого меня просто-напросто никуда больше не брали – за исключением места ночного грузчика на станции Москва-сортировочная… Мне, как и Бродскому в день суда, было 23 года.

В тоске по непогоде

Помню, как-то раз, при небольшой дружеской встрече, Виктор Цой исполнил песню «Солнечные дни», в которой он сетовал, рассуждая о том, как ему хочется избавиться от «тоски по вам, солнечные дни». Запись, сделанная тогда на кассетник, хранится у меня до сих пор. Помню, как сказал ему, прослушав эту запись, что у меня – всё с точностью до наоборот, и тогда Виктор, улыбнувшись, почему-то ответил мне, что так оно у поэтов обычно и бывает. Стихов я в те годы особо не писал, сочинял в основном песни, но сказанное запомнилось… Нет-нет, да и всплывёт в моей памяти эта картинка из юности, отзовётся на всякую то плохую, а то и хорошую погоду: видно, крепким было словцо Виктора, и таковым оно осталось по сей день.

Их было трое… Три питерских богатыря, три подлинных носителя всех устремлений среди думающей молодёжи того времени: Борис Гребенщиков, Майк Науменко и Виктор Цой. Философ-эстет, поэт-реалист и певец-романтик – все трое навсегда вошли в российскую, да и в мировую культуру. Двоих из них давно уже нет в живых, и да будет им вечная память, а Борис Борисович ныне здравствует и продолжает сеять «разумное и вечное» на интеллектуальной ниве нашей необъятной Родины. И пока существует в стране такой пахарь и сеятель, никакой ранний или поздний олигархат ей не грозит, так что доброго здравия вам, мил человек, да силёнок побольше. Хотелось бы продолжить, но речь все-таки поведу не об этом.

Сегодня мне знакомо немало людей, что грустят при плохой погоде и с нетерпением ждут хорошую, и любят её, и я их очень хорошо понимаю. Такая погода – это всегда возможности, это дела, это свобода к действиям. Подобная эмоциональная настройка вполне может считаться общепринятой и верной.

Но я вот с детства не люблю солнечные дни. Возможно потому, что родился в самую короткую ночь в году, сразу через несколько минут после летнего солнцестояния. Странно, но ясные дни, вопреки общепринятому мнению, совершенно не разгоняют мою хандру, если таковая присутствует, а как будто ещё больше её высвечивают, точнее, вытеняют во мне тревоги и печали, словно бы без спроса открывая моей душе все её неблагополучия. И если-таки случается, что от хорошего солнечного утра и следующего за ним такого же денька мне все же становится неожиданно хорошо, то это, по моим наблюдениям, явный признак того, что дела моей души хоть как-то и хоть в чём-то, но наладились.