Долгая дорога

– Са-а-амые дор-рогие и близкие…

Мне немножко смешно: «самые близкие»… Уж кому-кому, а глашатаю, эти люди вообще не знакомы, но послушать его эпитеты, так он провел с ними рядом всю жизнь…

Под громкие звуки музыки приглашённые, пара за парой, шествуют к хупе. Посреди прохода они останавливаются. Поза напряжённая, лица растянуты в улыбке – «чии-из» – и вспышка фотокамеры… Готова ещё одна фотография, которая будет пылиться в альбоме… Теперь – вперед, на помост!

Доводилось мне на свадьбах видеть такие переполненные помосты, что казалось: толпа избранных уже задавила новобрачных, а помост вот-вот рухнет. Нередко проходило полчаса, а то и больше, пока к хупе вереницей двигались бабушки и дедушки, братья и сестры – сначала родные, потом двоюродные, племянники и племянницы… Словом, все «родственники и друзья кролика»… Ну, у нас-то, к счастью, такой толчеи не наблюдалось: многих наших близких не было в Америке.

– Ты готов? – Шепчет мама.

И как раз вовремя.

– Прошу войти…

Да, это уже нас… Меня…

Я в вихре необычайных ощущений. Я словно со стороны вижу, как вхожу между родителями в синагогу, вижу красивые, яркие витражи в окнах… Вижу, как ступаю по чему-то белому, чем застелен проход… Вижу повёрнутые ко мне лица… Я волнуюсь – и я спокоен. Оказывается, и так бывает.

Мы прошли, и в проходе появляется мальчик. Торжественно, словно императорскую корону, он несет кольца на бархатной подушечке…

– Прошу войти…

Это уже Свету приглашают!.. Перед ней появляется девочка с корзиной лепестков… Разбрасывает их по проходу… А вот и Света… Плывет, как белое облачко, между родителями… Спускаюсь к ней навстречу, под руку ввожу на помост… Вот мы под хупой – уже не рядом, нас разделяет маленький столик… Раввин берет с него раскрытый молитвенник… Произносит – нет, скорее поет – благословения, приподняв голову, громко и протяжно… Красивый язык – иврит, не зря дед старался меня научить… «Амен» – вместе с реббе выдыхает весь зал… Молитвенник в руках у дяди Ёсефа… С какой радостной улыбкой поет он благословение! Милый дядя, хорошо ему живется с такой глубокой, чистой верой! И у мамы – она стоит с ним рядом, – тоже такое светлое, счастливое лицо! А на отца я не гляжу. Не хочется…

Как тихо, все будто замерли… Ребе берет с подушечки кольцо. Светино. Передает мне:

– Повторяй за мной: «Гарей ат мекудешет ли бетабаат зо кедат моше вейисраэль»…

– Гарей ат мекудешет, – повторяю я, а сам занят тем, чтобы не уронить кольцо и аккуратно надеть его на Светин безымянный пальчик… «Гарей ат мекудешет»… Почему же я, готовясь к свадьбе, погруженный во всяческую, мягко скажем, ерунду и суету, не удосужился узнать, что же я буду говорить? А ведь именно в них, в эти древних девяти словах, заключен был весь смысл того, что происходило сейчас со мной и со Светой: «Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля» – вот что они гласили.

Хорошо, что хоть теперь я это узнал. И понял, что слова не солгали – ни я, ни Света не изменили клятве.

Потом и моя юная жена надела мне кольцо. Я приподнял её фату, и мы поцеловались. Поцелуй был какой-то особенный, будто мы не делали этого уже много раз… Потом нам дали отпить вина из бокала. Потом ребе торжественно развернул плотный бумажный свиток – древний супружеский контракт «Ктуба», у нас, бухарских евреев, называемый «Кидуш». Полагают, что договор этот, написанный на арамейском языке, был составлен еще за два столетия до нашей эры… Какой же высокой культурой, не только религиозной, но и гражданской, обладал уже тогда еврейский народ! Каким уважением к женщине! Ведь Ктуба возлагает на мужа огромную ответственность: он должен обеспечивать жену пищей, одеждой и всем необходимым, оберегать её. Мало того, у мужа есть финансовые обязательства и перед вдовой, и в случае развода. Договор подписывается свидетелями, нарушение его равносильно преступлению…

Раввин читал нам Ктубу по-арамейски и тут же переводил на английский. Наконец он произнёс еще семь благословений, освящающих наш брак.

Прежде чем мы вышли из синагоги мужем и женой, я выполнил еще один ритуал. Тоже древний, имеющий в Талмуде даже разъяснения, почему он возник, но теперь ставший просто веселым обычаем.

– Разбивай, – сказал ребе, протягивая мне бокал, завёрнутый в салфетку… «Как бы не промазать, – подумал я, кладя его на пол и занося ногу. – Ведь смеяться будут, да и примета плохая». Но я не промазал, и синагога взорвалась аплодисментами и выкриками: «Мазл тов!»

Хорошо быть молодыми! Мы со Светой отправились, наконец-то, в ресторан и так отлично поужинали и повеселились, будто не устали и не переволновались… Но если бы меня кто спросил, что было самое приятное в тот вечер, я бы ответил: поцелуи после выкриков «Горько!» А выкриков хватало…

И ещё: если бы меня кто спросил, что бы я выбрал, если б снова женился на Свете, я бы ответил: скромное короткое венчание среди близких и долгую поездку к океану. Вдвоем.

Глава 45. Юабовы – потомки красильщиков

«Прошлое – это колодец глубины несказанной». Так начинает Томас Манн свой знаменитый роман «Иосиф и его братья». Поясняя это образное сравнение, он пишет, что начало истории той или иной народности и даже семьи мы можем проследить только с какой-то условной отправной точки. За её пределы нам не проникнуть.

Размышления Манна о глубинах прошлого вспомнились мне, потому что в этой главе я хочу рассказать о своих собственных попытках «заглянуть в колодец».

Почему я их начал? Ну, мне думается, почти каждый из нас интересуется своими «корнями». У одних этот интерес широк и включает историю своего народа, у других проявляется только к собственным предкам. Кстати, я заметил, что у бухарских евреев стало очень престижным собирать и по возможности даже печатать изыскания о наиболее интересных представителях своего рода. Ведь неслучайно такие опусы публикуются чуть ли не в каждом номере газеты «Бухариан таймс» да и книг на эту тему появилось немало.

К сожалению, я не знаю, существует ли такая традиция у других этносов, даже оказавшихся в сходных с нами условиях. Могу только сказать, что в русских газетах Нью-Йорка я таких публикаций не припомню.

Так или иначе, на меня наше подчеркнутое внимание к своей генеалогии, очевидно, как-то влияло. Может, не будь такой традиции, я бы этой главы и не задумал. Но дело не только в этом. Любопытство к прошлому семьи пробудилось во мне ещё в раннем детстве. Примется, бывало, мама рассказывать нам с Эммой какой-нибудь случай из жизни своих родителей, теток, дядей, сестер, – и я так всё переживаю, так радуюсь, сержусь, страдаю, будто сам участвую в том давнем событии. Наверное, мама была талантливым рассказчиком.

Рассказы моих дедушек и бабушек слушать было не так-то легко, изъяснялись они вперемежку на бухарском и ломаном русском языках. Но из несвязных клочков воспоминаний, приправленных сплетнями и небылицами, я всё равно почти всегда вылавливал что-нибудь любопытное. Воображение работало вовсю, услышанное превращалось в «картинки»: появлялись передо мной люди, раздавались их голоса… Впрочем, об этом я уже писал.

Однако же и мама, и старики рассказывали обычно о том, что происходило сравнительно недавно, то есть уже в Узбекистане, в Ташкенте. Более давние истории упоминались, не обрастая подробностями. А у меня с годами всё сильнее становился интерес именно к старине, к корням семейного древа. Я не раз собирался заняться самостоятельными поисками, но… Всё времени не хватало. Всё откладывал. И вот печальный результат: в этой книге я очень мало могу сообщить моим детям и будущим внукам об истории нашего рода. Говоря словами Манна, в «колодец» я сумел заглянуть не слишком-то глубоко.

* * *

…Как-то я спросил у одной пожилой дамы, казалось бы, вполне довольной своей престижной профессией программиста: «Если бы вы могли начать всё заново, выбрали бы эту специальность или другую? – «Только историю! – не задумываясь, ответила она. – Простить себе не могу, что так не сделала. История человечества – какие это бури! Смерч за смерчем… Миллионы и миллионы человеческих судеб взметаются, разметаются, рассеиваются, словно тучи песчинок! Как это волнует, как хочется что-то понять в этом хаосе!»

Именно в тучу песчинок – в одну из бесчисленных туч, взметённых вихрем истории и развеянных по свету, попала когда-то и семья, положившая начало истории моего рода. Семья большая – мать, отец, пятеро детей. Но из семи имен известны только четыре: мать звали Михаль, троих сыновей – Рубен, Ядгар и Ильяву. Юовы – считается, что так звучала их фамилия, если, впрочем, она правильно дошла до нас. В первой половине девятнадцатого века жили они в Иране, в городе Мешхеде, куда кто-то из их предков когда-то переселился из Палестины… Да, вот именно так: кто-то, когда-то… Но туда уже не заглянуть. А выплывает семья из мрака сравнительно недавно: есть предположение, что в 1870-х годах молодые Юовы, три сына и две дочери, покинув родителей, переселились в Туркестан. Нынешним языком говоря, эмигрировали. Предки мои, смею сказать, были истинными евреями. Ведь тема переселения, как и тема продолжения рода постоянно присутствует в истории евреев, словно одна из важнейших музыкальных тем в симфонии. Она меняет порой тональность, она имеет вариации, она исполняется, если можно так выразиться, на разных инструментах, но почти всегда сохраняет трагическое звучание…

* * *

«Три брата на верблюдах приехали из Ирана»… Уж не знаю, сколько раз за годы своего детства слышал я эти слова от деда Ёсхаима. Дед почему-то не упоминал ни о том, что с братьями эмигрировали две их сестры, ни о том, что путешествовали родичи с караваном. Узнал я об этом ещё от кого-то.

Караван. Как красиво это звучало! И конечно же, он тут же появлялся в воображении.

Среди песчаных холмов безводной пустыни длинной чередой движутся верблюды. На шее переднего позвякивает колокольчик. Протяжно кричат погонщики. Среди путников – трое молодых братьев и две сестры. Головы и лица сестер, как велит обычай, окутаны покрывалами. Смуглые усталые лица братьев обмотаны платками, оставлены только узкие щели: свет ярок нестерпимо, а воздух обжигающе горяч. Огненное солнце накаляет его уже с утра, а к полудню песок вот-вот превратится в расплавленное стекло. Иногда в знойном мареве возникают то деревья, то озёра, то белые стены домов и башни мечетей. Поколышутся у горизонта и исчезнут: ведь это миражи!

Но вот караван подходит к стоянке. Чахлые деревца, колодец, покрытый тяжёлой каменной плитой. Её со скрежетом отодвигают, опускают в колодец бадью. Верблюды медленно сгибают свои длинные ноги с широкими, похожими сверху на лапы, копытами, припадают на колени, ложатся, и путешественники спрыгивают на песок. Скорее, скорее напиться свежей, холодной воды, напоить верблюдов!

Так мне это виделось. А когда я сумел сопоставить мои детские «картинки» с реальностью, оказалось, что они не так уж фантастичны.

Караван с моими предками двигался, очевидно, по одному из отрезков Великого шёлкового пути, который, начиная со 2-го века до нашей эры вплоть до 16-го века новой эры, связывал Китай, Азию и Европу. За всё существование человечества не было торговых путей, равных этой древней «столбовой дороге» по культурному и экономическому значению. Приятно упомянуть об этом обстоятельстве, которое как бы объединяет историю моей семьи с мировой историей.

Понятно, что к концу девятнадцатого века дорога давно уже потеряла свое всемирное значение, но путешественники – жители азиатских стран продолжали ею пользоваться. И конечно же, гораздо больше возникло возле неё многочисленных поселков, городов и караван-сараев, где путники могли найти и приют, и отдых, и еду.

Великий шёлковый путь, начинаясь в Китае, раздваивался на северный и южный, имел несколько ветвей. У Мешхеда, города, где жили мои предки, проходил один из отрезков южной дороги. Карта подсказала мне, что сначала их караван направился к туркменскому городу Меир, теперь он называется Мары. Путь не близкий – около 300 километров, и очень нелёгкий: он пересекал горный хребет Копетдаг. Но еще более долгой – 800–900 километров и гораздо более тяжёлой была дорога от Мары до Ташкента. Ведь караван, пройдя через Копетдаг, попадал в юго-восточную часть пустыни Каракумы.

Сколько же недель были в пути братья и сестры? Шли они летом, палимые солнцем, или продували их леденящие февральские ветры? Не знаю. Не найти мне ответа и на другой, ещё более важный вопрос: почему мои предки бежали из Ирана? Я имею в виду их личные, семейные причины. Объективные гораздо понятнее, их объясняет история.

Известно, что два тысячелетия назад, после изгнания евреев из Палестины, Вавилония превратилась в мировой центр еврейской духовной жизни, культуры и науки, существовавший около тысячи лет. Огромный срок, особенно если помнить об исторических бурях. А они достаточно часто свирепствовали над Центральной Азией! Начиная с V–VI веков новой эры, в Персии много раз происходили события, приводившие к гонениям на евреев. Страшные бедствия принесла им династия Сефевидов, пришедшая к власти в 1502 году. С этого времени государственной религией Ирана становится ислам шиитского толка, отличавшийся крайней нетерпимостью к иноверцам, особенно – к евреям. Нетерпимость – правильнее, вероятно, назвать её ненавистью – делала жизнь еврейского населения невыносимой. Жестокими были и религиозные гонения. Искоренялся иудаизм. Евреев заставляли принимать ислам. Многим пришлось подчиниться, иначе было не выжить. Таких вероотступников называли «джедиды» (от арабского «джедид-уль-ислам», то есть новый мусульманин). Значительная их часть тайно продолжала исповедовать свою веру и жила под страхом разоблачения. Находились праведники, которые не изменили религии отцов, предпочли смерть. Но большинство иудеев, как свидетельствуют исторические источники, бежало из Ирана. Чаще всего в ту часть Центральной Азии, которая не попала под власть персидских шахов.

Династия Сефевидов правила почти до середины XVIII века. Неизвестно, находилась ли в те времена в Иране семья Юовых, пришлось ли им принять ислам. Вполне возможно, что отъезд части семьи из Ирана в 1870-х годах был вызван преследованиями: начиная с 1839 года по Ирану снова прокатились волны погромов. Но если это так, непонятно, почему дети уехали, а родители остались? Что их толкнуло на разлуку, на такое трагическое решение? Ведь младший из сыновей, Ильяву, был совсем ребёнком! Может быть, родители намеревались поехать позже и не смогли?

Однако же в нашем роду существует и ещё одно, совсем иное, предположение: что Михаль с супругом уехали из Ирана много раньше – в 1848 году. Они вдвоем покинули Мешхед и поселились в Бухаре. Там и дети их родились, а уже оттуда Рубен приехал в Ташкент.

Как было на самом деле? Можно ли это выяснить? Я буду пытаться. А пока продолжаю пересказывать первую версию…

Странники оказались в Ташкенте. Казалось бы, на чужбине старшему брату надо бы стать главой семьи, взять на себя отцовские обязанности. Но нет, произошло иначе. Снова, как и при отъезде из Ирана, семья разделилась: старший, двадцатилетний Рубен, остался в Ташкенте, а двое младших, пятнадцатилетний Ядгар и десятилетний Ильяву, вскоре перебрались в Бухару. Судьба их неизвестна. Ушли в другие семьи вышедшие замуж сёстры. А Рубен, изменив свою фамилию на узбекский лад, стал родоначальником ташкентских Юабовых.

Занялся он делом, которому, скорее всего, был обучен ещё в детстве: Рубен, как и его брат Ядгар, был красильщиком тканей и одежды. Кстати, возможно, что Ядгар и Ильяву отправились в Бухару, рассчитывая на каких-либо родственников или знакомых, тоже красильщиков, которые могли на первых порах помочь юным братьям: взять их, скажем, в ученики. В Бухаре, как в любом из городов Туркестана, где жили евреи, было множество таких мастерских.

Я постарался кое-что узнать о профессии своих предков. Оказывается, крашение пряжи и тканей, так же как и ткачество, уже в древности было мастерством, освоенным евреями. В старину, когда всё изготовлялось ручным, кустарным способом, ткани и одежды были замечательно красивы и стоили немало. Химических красителей, понятное дело, не существовало, мастера пользовались только природными. Ближний Восток богат растениями и животными, из которых можно получать прекрасные, стойкие красители. Известно, например, что темно-красную краску добывали на побережье Средиземного моря из улиток-иглянок. Дает эту краску и дубовая тля. Красно-жёлтую получали из корней марены, жёлто-коричневую – из ореховой скорлупы и кожуры граната. Из Индии купцы привозили тёмно-синюю краску индиго, которая добывалась из сока некоторых тропических растений и очень ценилась в Центральной Азии… Список этот пополнялся веками.

Я думаю, что мастерские хороших красильщиков были своего рода лабораториями. Ведь для того, чтобы правильно подбирать и широко использовать краски, требовались немалые способности и знания, требовался опыт, умение экспериментировать. Неудивительно, что красильщики имели много профессиональных секретов, которые переходили от отцов к сыновьям. Их никому не открывали, особенно иноверцам. Конкуренция была опасна: выбор профессий для евреев был чрезвычайно ограничен. В странах Ближнего Востока, где евреи жили в изгнании, ремесло красильщиков чуть ли не до последнего времени считалось только еврейским.

Вот так они и стали лучшими в мире мастерами этого дела…

Кстати, в книге, с которой я начал эту главу, Томас Манн, рассказывая о прибытии братьев Иосифа в Египет, пишет, что десятый брат «обращал на себя внимание… яркостью алой и синей, окрашенной соком багрянок ткани одежд». Конечно, в те библейские времена евреи ещё никак не могли стать мастерами-красильщиками и тем более прославиться. Но Томас Манн, который вообще очень смело обращался с историческим материалом, решил немного «заглянуть вперед», чтобы не упустить такую интересную деталь!

Насколько профессия красильщиков была распространена среди бухарских евреев даже уже и в новые времена, я прочитал в содержательном труде профессора Д. Очильдиева «История бухарских евреев». Вот одна подробность, точная и убедительная. «На первую в Бухаре первомайскую демонстрацию, – пишет Д. Очильдиев, – вышли и обитатели еврейского квартала. В руках они держали транспаранты: «Долой угнетателей! Да здравствуют трудящиеся и красильщики!»

Интересно, что почти о том же рассказал писатель Камил Икрамов в книге «Дело моего отца». Отец его, Акмаль Икрамов, первый секретарь ЦК партии Узбекистана, был расстрелян в 1938 году. Рассказывая о его жизни и гибели, сын вспоминает о первом первомайском митинге в Маргелане. Икрамов на трибуне, он смотрит, как проходят демонстранты… «Каждый квартал вышел со своими песнями и лозунгами. Особенно гордо и смешно выглядела колонна красильщиков. Крашение шелка было монополией бухарских евреев, живших в Маргелане с незапамятных времен… На красном кумаче их знамени по-русски был написан известный всем лозунг с добавлением смешным и трогательным:

«Освобождение рабочих есть дело самих рабочих и красильщиков!»

И красильщиков, оказывается, тоже.

Очень уж хотелось несчастным и бесправным красильщикам, чтобы не забыли о них в такой день».

* * *

Вернемся же к тем красильщикам, которые были моими предками. У Рубена, ставшего первым Юабовым, появилась в Ташкенте семья: жена по имени Ойбивиш, четверо сыновей – Моше, Мордухай, Ёсхаим (мой дед) и Михаил, а также дочь Бахмал. Об этом я не раз слышал от отца. Он вообще не упускал случая поговорить о своих родственниках, притом с восторгом просто неописуемым, будто все они – люди необыкновенные. А уж умершие – те, послушать его, заслуженно пребывают на небе в качестве святых! Меня эта похвальба раздражала. К тому же всё, что отец мог рассказать о предках, я давно знал наизусть, ведь он повторял одно и то же.

Но один разговор, происходивший уже в Америке, мне запомнился. В тот день к нам пришёл Рахмин Нисанович Пинхасов, наш родственник, педагог-физик, пользовавшийся в Ташкенте большим уважением. Пришёл он с женой и с каким-то парнем, то есть с очередным женихом для сестры. Как мы с Эммой относились к таким попыткам сватовства, я уже рассказывал, однако же Рахмин Нисанович оказался обаятельным, интеллигентным и очень веселым человеком. Пожилой, довольно полный, смешно поддерживая обтянутый пиджаком живот, он уселся рядом со своей женой Ривой Львовной на диван и сразу же овладел разговором. Шутил он так остроумно, что все мы то и дело хохотали, а ведь не очень часто бывает, чтобы молодежи было интересно и весело со стариками! Особенно мы смеялись, когда разговор зашёл о молодых годах гостей. И Рахмин Нисанович, переглянувшись с женой (они вообще очень нежно поглядывали друг на друга), припомнил одну историю. Вернее, муж и жена рассказали её вдвоем.

– Возвращаюсь я как-то из института с лекции в обществе двух моих студенток… – начал Пинхасов.

– И ведешь их обеих под ручку, – перебила его тихим голосочком Рива.

– Ну, под ручку… Что особенного? Педагог просто обязан поближе знать своих учениц, не правда ли? А тут вдруг молодая жена навстречу… Вот-вот прервет педагогический процесс! Я и намекнул ей: «Не замечай меня! Иди себе мимо!»

– Намекнул? Ничего себе намёк! Прокричал на всю улицу, да ещё на бухарском, чтоб девицы не догадались! – изображая возмущение, воскликнула Рива. И оба супруга, откинувшись на спинку дивана, от всей души расхохотались.

Видно было, что историю эту они не в первый раз рассказывают вот так, вместе. А превратить такой случай в шутку, наслаждаться ею в обществе, могут только любящие и совершенно доверяющие друг другу люди.

Когда чуть попозже заговорили о том, кто кому кем приходится (наше с Пинхасовым родство оказалось очень близким: он был племянником деда Ёсхаима, а значит, двоюродным братом моего отца), Рахмин Нисанович сумел даже этот традиционный застольный разговор о родственниках сделать интересным.

– Дед Рубен стал последним красильщиком в роду, – сказал он. – Правда ведь любопытно: никто из сыновей Рубена профессию отца не унаследовал, а один из них, Михаил, уже захотел и смог стать образованным человеком, математиком. И какой факультет закончил – физмат! Да ещё сам деканом стал! Словом, времена изменились. А уж в следующем поколенье потянулись к культуре многие из Юабовых. У нашей матери Бахмал, дочери Рубена, пятеро детей. Двое из нас педагоги: брат Абрам – экономист, я – физик…

– Всех лучше был Искиё, – перебил Рахмина отец. И начал восторженно, как всегда, описывать таланты ещё какого-то, не известного мне тогда, родственника. Мне снова стало скучно, я перестал вслушиваться. Но мысль Рахмина Нисановича о том, как время изменило помыслы и социальные устремления членов моего рода, мне запомнилась. Правда, она достаточно долго дремала в моей памяти, лишь иногда нашёптывая мне, что надо бы заняться… Надо бы порасспросить старших родичей…

И вот совсем недавно кто-то из родственников сказал мне, что Берах Юабов составляет генеалогическое древо нашего рода.

Берах Мошевич, как и Пинхасов, как и мой отец, внук Рубена. Значит, мне он приходится дядей. Но мы с ним почему-то не были знакомы. И вот, созвонившись, отправился я к нему в гости.

Был зимний, необычайно снежный для Нью-Йорка день. Двое суток бушевала над городом метель с ураганным ветром, засыпавшая улицы чуть ли не метровым слоем снега. Высокие сугробы крепостными валами стояли вдоль обочин. Не Нью-Йорк, а Заполярье! Словом, погода для поездки была не самая подходящая. Но, пробираясь в машине к дому дяди, я с усмешкой думал, что «путешествие к предкам» должно же сопровождаться трудностями. Особенно такое запоздалое, как моё.

Впрочем, добрался я до Бераха вполне благополучно. Своим могучим рукопожатием и крепким сложением пожилой родственник напомнил мне деда Ёсхаима и этим сразу расположил к себе. Когда из прихожей вошли мы в единственную комнату его маленькой квартирки, я, шагнув через порог, остановился в изумлении: куда я попал? На выставку? В музей? Одна из стен, от потолка до пола, увешана была картинами. Рыбы… Лошади… Старые мечети… Стройные девушки… Яркие, веселые, будто писал их ребёнок. Они радовали искренностью, чистотой, жизнелюбием.

– Да, рисую вот… Очень успокаивает… – чуть смущённо пояснил Берах. – Живу, понимаешь, один, жена умерла, сыновья разъехались. Стал я ходить в клуб для пожилых, там и начал рисовать, понравилось… Ну ладно, погляди-ка лучше вот сюда…

Я перевёл глаза на другую стену. Так же, как и первая, она вся была увешана, но не картинами, а портретами и фотографиями.

– Наш род… Всё, что я смог найти… Узнаешь кого-нибудь? – спросил Берах. – Деда Рубена, например? Во-он там, наверху…

– Как, это Рубен?!

С фотографии, которая висела почти у потолка, глядел на меня бородатый человек в высокой каракулевой шапке. Я прекрасно помнил этот снимок, он стоял на комоде у бабушки Лизы в Ташкенте, в дедовом доме. Но я почему-то был уверен, что это её отец! Помню даже, как я удивлялся: бабушка сама мне рассказывала, что от этого злого скупердяя её мать ушла с четырьмя детьми. Зачем же бабушка к его портрету подходит по утрам и что-то бормочет, вроде как молится? Я об этом даже в книге о моем детстве написал…