Надежды маленький оркестрик…

Ольга Серова

Надежды маленький оркестрик…

…Сведения о моих предках у меня очень небольшие: дедушку по линии мамы я впервые увидела в 1930 или 1931 году в Саратове, куда мы приехали с мамой, чтобы навестить родных. У них был свой небольшой дом, по-видимому, все они были уроженцы этого города. Семья тогда состояла из 6 человек – бабушка Аниса, дедушка Рамазан, дети Исмаил, Ахтям, Рабига (Рая) и Диля (Лида).

Дедушка и старший сын Исмаил работали грузчиками на мельнице, у бабушки было больное сердце, и она нигде не работала, поэтому мама в школе не училась, а как старшая дочь, вела хозяйство. Остальные учились.

Отец мой, Валиуллин Хады, 1898 года рождения, уроженец Ставропольского уезда Самарской губернии, название деревни не помню. Его родители и родственники были бедными крестьянами и все вымерли в голодные 20е годы.

Отец служил до 1929 или 1930 года, потом был отчислен в связи с пороком сердца и направлен на другую работу. На фотографиях того времени у него в петлицах по три кубика. В настоящее время, кажется, это соответствует званию лейтенанта.

Мама моя, в девичестве Кадырова Маргуба (Мария), родилась в Саратове в 1906 году. Хотя в школу она не ходила, но, выйдя замуж, как поголовно все население, обучалась в Ликбезе, и научилась более-менее сносно писать.

Где и как они познакомились с отцом, я не знаю. Гарнизон, в котором он служил,

наверное, часто передислоцировали – из рассказов мамы я запомнила названия городов: Царицын, Сталинград, Астрахань. Позже, уже в моей памяти – Стерлитамак.

Мои первые детские воспоминания именно о времени проживания семьи в Стерлитамаке, хотя, учитывая частые переезды, это могло быть и где-то в другом месте. Помню, я проснулась в своей кроватке и увидела стоящего недалеко от меня, против окна, отца, он плакал и что-то делал с небольшим ящичком (как для посылки), который стоял на комоде. Это умер мой братишка Вадим, по-видимому, совсем младенец.

Второе воспоминание – большая застекленная лоджия, яркий солнечный свет, мама моет полы, посреди комнаты стоит ведро с водой. Я стою возле ведра, на мне пышное в оборках светло-голубое «в шашечку» платьице и туфельки с пуговичками. Я дразню или пугаю маму: «Мама, бух-бух!». Поскользнулась – и села в ведро с водой. Мама говорит, что было мне тогда около 2х лет.

…Там же, но уже чуть постарше, так как помню все очень подробно: квартира была на две семьи, в соседней с нами комнате проживала чета актеров театра. По утрам они у нас брали кипяток для чая (у нас кипел самовар). В это утро папа меня предупредил: “Если они придут за кипятком, скажи, что сегодня мы самовар не кипятили, но ни в коем случае не говори «потому, что у нас сахар кончился».

Я, как обычно, играла в большой и светлой прихожей. Идет соседка с чайником и спрашивает: «Розочка, самовар уже вскипел?» Я ей подробно объясняю, что самовар сегодня кипятить не будем, «папа не велел говорить, что у нас сахар кончился». Та повела меня в свою комнату, насыпала в мой передник пиленого рафинада и попросила скорее поставить самовар. На мою беду, отец в это время оказался дома, и мне «попало»: поставили в угол.

С отцом у меня связаны самые теплые чувства, он меня очень любил, и все мои воспоминания об играх связаны именно с ним. Придя со службы, он надевал мне на голову свою буденовку, вешал на меня портупею и планшет, и мы с ним вдвоем маршировали браво по комнате, громко распевая:

«Мы Красная кавалерия, и про нас

Былинники речистые ведут рассказ

О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело в бой идем…»

Отец мой был удивительной честности и преданности делу Мировой революции. Это шолоховский Макар Нагульнов. Выходец из бедной крестьянской семьи, он свято поверил в идею построения всеобщего коммунистического братства, торжества справедливости на всей Земле. Мне, крохе, он рассказывал, как страдают и гибнут от голода невольники-негры, и мы должны помочь им сбросить оковы, дать свободу, накормить всех. Тогда в ходу была марка МОПР (Международная организация помощи борцам революции), на которой негр разрывает оковы. Продавались значки-броши с изображением негритят, резиновые и гуттаперчевые фигурки негритят – все это символизировало наше братское единение и сочувствие. На  одной из первых моих фотографий (“химическим” карандашом на ней помечен 1927 год), я в руке держу такую же черную куклу-голышку.  Я стою на стуле в черных валенках, бархатном пальтишке с кружевной пелеринкой и пышным бантом на голове, мне уже год.

Было еще две фотокарточки того же

периода  —

на одной мне два года, я сижу, свесив ноги, на высоком красивом стульчике, облокотившись на стоящую передо мной декоративную резную тумбу, подперев кулачками щеки. А на другой я на трехколесном велосипеде, в матроске и

с  большим

бантом (сразу видно, что меня очень любили и старались одевать красиво).

Жили мы на втором этаже, а лестница, очень высокая и крутая, в один марш, выходила прямо во двор. Вот с этой лестницы, как с горки на санках, я решила скатиться на папиных конторских счетах. Не помню, удалось ли мне съехать до конца, и кто меня, орущую, тащил вверх, помню только дикую боль от костяшек (а их там 120 штук – по 10 на каждом из 12 прутьев), ободравших мне кожу на спине и попке.

 А в другой раз я втиснула свои ноги в ботинках в мамины гетры – высокие, как сапоги, ботинки на шнурках, а затем «нырнула» до самого пупа в папины сапоги и начала браво маршировать по комнате, чем вначале рассмешила папу с мамой. Наконец папа стал

собираться на дежурство, и ему нужны были сапоги. Но не тут-то было – мои ботинки далеко и прочно втиснулись внутрь этого «пирога» и никак не хотели вытаскиваться. Папа хмурился, пыхтел изо всех сил, но сапоги не поддавались. Тогда мама перехватила меня поперек и прижала к себе, а папа тащил сапоги на себя, я же верещала как поросенок, но не от боли, а от страха,  что мне ноги оторвут, да вдобавок, пожалуй, отшлепают, хотя папа меня никогда не бил.

Вытащили с помощью то ли скалки, то ли большой линейки, которую просунули к пятке и толкали мамины гетры изнутри наружу.

И таких «веселых» приключений со мной было еще немало: то голову засунула между дужками венского стула (а он был изготовлен на совесть, и папе пришлось потратить немало сил, чтобы хоть чуточку растянуть их вширь и вызволить мою голову), то зачем-то натолкала в нос зеленого гороха, и одна горошина втиснулась и застряла где-то глубоко у переносицы. Пришлось несколько дней ходить с припухшим носом и гнусавить, пока горошина совсем не разбухла от соплей и потом выскочила, как пробка от шампанского, когда я сильно чихнула,

Ну и много еще подобных приключений, и всегда рядом был папа, много разговаривал со мной и терпеливо воспитывал, отвечал на все мои «зачем» и «почему».

Как-то перед сном раздевал меня, и из кармана моего передничка вывалился позеленевший пятак. «Откуда это у тебя?». Я рассказала, что нашла его в земле, когда мы «пекли куличики»  в соседнем дворе у моей подружки. Папа тут же вновь одел меня и приказал сейчас же отнести пятачок к подружке.

На улице уже смеркалось и было безлюдно, я боялась идти одна  и заплакала. Папа сделал очень строгое лицо: «И это дочка красного командира? Берет чужие деньги да еще и трусиха, боится?». Мне было и стыдно, и страшно: а вдруг выскочит какая-нибудь собака и покусает! С колотящимся сердцем добежала до соседней калитки, забросила в щелочку злосчастный пятак и бегом обратно. А у нашей калитки стоял мой папа и похвалил «за храбрость», и пока мы поднимались, пока он меня раздевал и купал в корыте, долго внушал мне, что никогда нельзя брать чужое, что говорить надо только правду, не врать, не трусить, быть смелой и отважной и всегда помнить, что я дочка командира  Красной Армии.

Выросший в крестьянской семье, он умел делать, казалось, все. Потом, когда я уже подросла, он внушал мне: «Все, что ты видишь вокруг, сделано руками человека. Раз кто-то это делает, значит, и ты сможешь это сделать. Будь любознательной, все примечай и постигай. Когда-нибудь пригодится» (Позже эту заповедь отца я передала братишке Шурику, и он тоже стал «мастером на все руки»).

Еще в Стерлитамаке, до демобилизации, в часть не успели доставить или пошить летнюю форму обмундирования, поэтому всем командирам выдали материал с приказом к 1 мая явиться в новой форме. В мастерской заказ не принимали, тогда отец распорол старые гимнастерку и галифе, разложил на полу материал и по старым «выкройкам» скроил и сшил новую форму, и на парад пошел уже в ней.

А когда я училась в 4 классе, он научил меня вывязывать пятку шерстяных носок, что не каждая женщина умеет.

После увольнения в запас его, как члена партии, направили на работу в систему Башкоопинсоюза (союз кооперативных артелей инвалидов): нужно было возрождать народные промыслы, в стране не хватало товаров народного потребления и многого другого. Жилось очень бедно и голодно.

Вначале мы оказались в Воскресенске, если я не ошибаюсь. Там отец создал

гончарный цех и производство сладостей. Я один раз была с ним и с интересом наблюдала, как лихо крутятся гончарные круги, и из куска глины под руками мастера вдруг являются красивый горшок или кувшин, миска, чашка и т. п. Мне один мастер сделал кукольный чайный сервиз  и несколько горшочков. А в цехе кондитерском видела, как на длинном обитом жестью столе раскатывали в тонкий пласт горячее «тесто» из карамелизованного сахара с маком. Он быстро остывал и затвердевал, и из него потом ножом нарезали небольшие квадратики маковых казинаков. Меня, конечно, угостили – «царский подарок» по тем голодным временам! У нашей хозяйки, которая целыми днями пропадала на колхозном поле, грудной ребенок весь день лежал в люльке, облепленный мухами и «лакомился» жеваным ржаным мякишем, завязанным в узелок и засунутым ему в рот, и все время пищал – от слабости и голода, наверное. Я время от времени подходила к нему и запихивала в рот эту «соску».

Там, в 1930 году, у мамы родилась Риточка и умерла в 5-месячном возрасте. Риточка была таким чудным ребенком, беленькая с румяными щечками, пухленькая, глазки большие, как спелая вишня, с мягкими каштановыми волосиками. Как куколка!

К нам ходила тетка Ваза. Носила нам огромные, величиной с большую тарелку, соленые грузди, маслянисто блестящие и ядреные, изумительного вкуса и аромата, и заодно «врачевала»: лечила мои ангины. Она засовывала мне в глотку толстый мокрый палец, обмакнутый в крупную соль и давила на гнойные гланды. После того, как я выплевывала гной пополам с кровью, она давала мне полстакана керосина, чтобы я прополоскала им свое горло… Поликлиник в тех краях, видимо, не водилось.

Расшатавшиеся зубы мне удалял папа, и тоже оригинальным способом: накидывал на качающийся зуб петлю из очень длинной нитки, другой конец привязывал к дверной ручке, мне приказывал стоять смирно, широко открыв рот, резко толкал дверь наружу, и зуб вылетал пулей, я даже ойкнуть не успевала.

Все это «варварство» я стойко и безропотно переносила, ведь я была дочь красного командира (кобура с револьвером и после увольнения оставались при нем: время было тревожное, и ходил он по-прежнему в гимнастерке, галифе и армейской фуражке), а выносливости, стойкости, храбрости он учил меня с самых ранних лет.

Вот эта самая Ваза и принесла к нам инфекцию, у нее болел оспой сын-дурачок. Кто знает, может, и специально, чтобы болезнь от сына перекинулась на другого ребенка, она полезла к Риточке «потютюшкать» (удивляюсь, как могла мама, зная о болезни ее сына, позволить брать ребенка в руки). В итоге – ее сын остался жить, а наша Риточка заболела, все тело и лицо покрылись гнойными пузырями, из глаз сочился гной, она ослепла и через несколько дней умерла. Помню безутешно рыдающего над над ее тельцем отца…

В памяти сохранились многие подробности нашей жизни в Воскресенске, а ведь было мне всего 3-3,5 года.

А вот как перебрались в Петровск, не помню. Помню лишь огромный двор с большими воротами, длинный ряд построек – амбары, склады, конюшни, и жилой дом – одноэтажный на несколько квартир. В крайней, что у ворот, жил завскладом Кузнецов (у него была дочь Вера, примерно моего возраста, с ней мы играли) следующая квартира наша. Помню русскую печь, в ней мама парила сахарную свеклу, потом нарезала ее кусочками и сушила «курагу» – употребляли ее вместо сахара и конфет.

Как-то Вера повела меня на склад к своему отцу, и тот, порывшись в мешках, достал два фланелевых платьица и тут же надел на нас, а в карман насыпал по нескольку карамелек, и я радостная побежала показать все это маме. Папа в это время пришел обедать, увидел на мне обновку, строго спросил: «Откуда?» и тут же приказал снять платье,  вместе с конфетами отнести Кузнецову, а мне терпеливо разъяснил: эти товары, что на складе  у Кузнецова, предназначены тем людям, которые производят товары народного потребления и привозят в наш двор на подводах. Действительно, ежедневно во двор въезжали многочисленные подводы, груженые бочками, деревянными ведрами, бадьями, решетами, коромыслами, пеньковыми мешками и канатами и еще многим, что производилось в созданных отцом кооперативах, а взамен получали товары промышленного производства – одежду, обувь, мануфактуру, байковые одеяла, а также сахар, конфеты, спички, муку, керосин и др.

«А поскольку мы ничего не производим – нам не положено», – так понимал

справедливость мой честный папа и верный большевик (употребляю здесь это выражение как синоним несгибаемой стойкости, честности и бескорыстия, высокого чувства долга). О них сказал Маяковский в стихотворении «Если бы выставить в музее плачущего большевика»: «Гвозди бы делать из этих людей – не было б в мире крепче гвоздей!»

По-видимому, из Петровска мы с мамой, скорее всего летом 1931 года, ездили в Саратов проведать ее родителей. Помню, мама испекла крошечные булочки, по форме как пирожки, затем высушила из них сухари, чтобы везти в Саратов. В Саратове был голод. Запомнилось, как делили хлеб, и каждый член семьи получал свою дневную «пайку». Я свой кусочек положила под подушку на сеновале, но когда решила немного поесть, его там не обнаружила…

«Голод не тетка» – младший брат мамы Ахтям , подросток лет 12, добывал себе пищу охотой на диких голубей: в палисаднике за домом из решета и палочки он сооружал ловушку. Сыпал под решето немного зерна и, лежа в траве, ждал, когда под решетом окажется 2-3 голубя, дергал ниточку, привязанную к палочке, та падала, и решето накрывало добычу. Тут же была и печурка из 2х кирпичей и небольшая кастрюлька, в которой он варил себе суп из голубей…

Еще один эпизод запомнился, по-видимому, из-за необычности увиденного. С мамой ходили проведать родственницу, спускались к какому-то оврагу за пределами городских улиц. Овраг был крутой и широкий, и из почти отвесной стены его торчало несколько домиков «на куриных ножках», опирающихся фасадами на бревна свай, и забираться в дом нужно было по довольно крутой и высокой лестнице.

Помню себя сидящую на стуле у входной двери, а у противоположной стены на стуле таз с незнакомыми мне ярко-малиновыми плодами. Мама мне потом сказала, что это сливы, по-видимому, на продажу.

Там же в Саратове запомнилось купание в «лягушатнике» на Волге: довольно широкий дощатый настил на поверхности воды, тянущийся вдоль берега в обе стороны, и в этом полу, или, лучше, «палубе» – ряд неглубоких «бассейнов» с дощатыми стенками и деревянными полами, для детей разного возраста.

На обратном пути мы обогнали важно шествующую стайку гусей, гусыне не понравился мой ярко-красный в белый горошек сарафан, и она со злобным шипением стала преследовать меня. Спасались в чужом палисаднике с бледно-розовыми мальвами.

Но самое яркое и драматическое событие – это возвращение из Саратова домой. Ехали в товарном вагоне, сидя прямо на полу. Народу было много, видимо, все искали «лучшей доли» неведомо где – колеса бешено стучали по рельсам, с грохотом проносились другие, чаще тоже товарные, поезда, гудки паровозов издавали страшный рев, в широко распахнутые двери врывались тугие струи колючего ветра, больно хлеставшего по лицу, песчинки и мелкая угольная пыль лезли в глаза, нос, рот. Мне было ужасно страшно, и я сидела тесно прижавшись к маме.

Но на одной остановке мама с чайником пошла за кипятком, поезд тронулся, и я с диким воплем кинулась к дверям, чтобы выпрыгнуть на ходу – к маме. Меня подхватили чьи-то крепкие руки, я билась и вырывалась, и истошно кричала…

Мама вернулась на следующей остановке (она не добежала до нашего вагона, но успела залезть в другой вагон).

Дальше идут воспоминания об Иглино, куда, видимо, в очередной раз перевели по работе отца.

 Я болела, лежала с высокой температурой, очнулась от какого-то шума и увидела стоящую посреди комнаты маму и загораживающую ее с раскинутыми руками тетю Аню – жену старшего брата мамы, кричащую: «Ну, стреляй!», а напротив них в 2-3х шагах отец с наганом в руке. Чем все кончилось, я не помню, у меня была горячка, на меня все время надвигался то потолок, то огромный ночной горшок.

Шел 1934 год, уже появился Шурик (19.01.1933г). В сентябре в школу меня не приняли, так как мне не было еще 8 лет. Но в ноябре, когда я достигла необходимого возраста, меня все же приняли.

Помню первый день в школе: мне выдали тетрадку в косую линейку, первую

страничку которой разделили на 4 прямоугольника. В одной «клетке» мы писали палочки, другая – по арифметике, а в правом нижнем квадрате я нарисовала купающихся в реке детей.

В классе вывешивали табель успеваемости. На большом листе бумаги были нарисованы плетущиеся пешком неуспевающие, троечники – верхом на черепахе, хорошисты – на велосипеде, и отличники – летящими на самолете. Я училась успешно и все время «летала» на самолете.

Была очень большая нужда в тетрадях, за вырванный из тетради листочек вызывали в учительскую. Учили быть бережливыми и ценить, уважать труд других; рассказывали, трудом какого большого количества рабочих создавались карандаши, тетради, книги. На уроках труда мы приводили в порядок потрепанные книжки из библиотеки: старательно сшивали их, клеили порванные листочки.

Сколько времени мы жили в Иглино, я сказать не могу. В памяти сохранились и летние игры: сидение в бочке с дождевой водой, в зарослях картофеля на огороде, поиски синих ягод паслена (тоже лакомство), зеленых стручков гороха; и зимние – катание на чужих санках в яркую лунную ночь по безлюдной улице

Переезд в Белебей тоже не помню. Помню, шел урок (я во втором классе), вдруг открывается дверь и какой-то мальчишка крикнул: «Роза, твой отец мать застрелил!»

В это время они уже были в разводе. Отец меня зареванную увез на далекую

Мельничную улицу. Папа мне объяснил, что маме с двумя детьми и дедушкой (когда он приехал, я тоже не помню) будет очень трудно, поэтому я буду жить с ним, а учебу продолжу в этой же школе, всего через 4 дома от маминой квартиры, и после уроков я буду приходить к ним поиграть с Шуриком. Я же росла послушным, все понимающим , но все же тяжко страдающим ребенком.

Они встретились около бассейна, где мама набирала воду, отец был немного выпившим, и мама с укором сказала ему: «Что же ты в рабочее время пьешь». Отец толкнул ее, она упала, он сел верхом ей на спину и выстрелил. Пуля застряла под кожей на шее, второй выстрел – осечка, тут его скрутили выскочившие из пожарной части пожарники, а маму увезли в больницу.

Отца посадили, он какое-то время сидел в колонии, мы с мамой ходили к нему, мама подала прошение о помиловании, и его скоро отпустили и направили на курсы в Уфу. Я вновь вернулась к маме.

Мама работала в театре билетершей, а дедушка там же сторожем. Вначале им дали

комнату на 2м этаже в глубине фойе, но потом поселили в небольшом домике тут же в театральном садике. Кроме нас с мамой проживали бабушка с Лидой (на 3 года старше меня) и маленькая Соня, которой было месяцев 9-10. Дедушка запомнился очень добрым и кротким человеком, очень любил детей и постоянно заботился обо всех.

Сохранившаяся фотография – мама, я и Шурик – это фото именно этого периода жизни в Белебее, здесь мне девять с половиной, а Шурику три с половиной года.

Осенью этого же года вернулся с курсов отец, и мне вновь предстояло расставание. Но я же была «умной, послушной девочкой», как все время внушал отец, и должна была понимать, что раз я была папиной, то вновь должна вернуться к нему, «таков порядок», иначе «маму посадят в тюрьму».

Покорившись своей печальной участи, я полдороги тихо плакала, уткнувшись носом в колени. Ехали поездом очень долго, как мне показалось. Отец был расстроен, старался всячески успокоить и развлечь меня, на каждой станции бегал за разными покупками для меня, и мне стало жалко его. На одной станции купил «Черногорские сказки», обильно снабженные страшного вида и страшной расцветки рисунками – ядовито-зеленые с черным уродливые ели, ядовито-синие и черные острые пики гор, размахивающий на каждой странице кривой шашкой главный герой сказок – все производило отталкивающее впечатление.

Добравшись до нового места работы отца в Караидели (это предгорье Урала), мы поселились в угловом доме на самом берегу речки Уфимки. Эта сторона считалась деревней, а райцентр – на противоположном берегу, там же и школа. Берега соединял паром.

Уфимка – довольно широкая река с хрустально-прозрачной и очень холодной водой, изобилующей рыбой. Вода была так прозрачна, что видны были каждый камешек и каждая рыбешка.

Отец часто бывал в разъездах – создавал новые артели, и я вроде оставалась под присмотром хозяйки тети Веры, но на самом деле была предоставлена сама себе. У тети Веры был грудной ребенок, и ей было не до меня.

Здесь я пристрастилась к чтению. Книгами снабжала сестра моей подружки-одноклассницы, работавшая в школьной библиотеке. Получив что-то новое, она быстро вручала мне интересную книгу и строго наказывала вернуть ее утром. Библиотека хорошо пополнялась художественной литературой.

Вечером хозяйка со своим младенцем забиралась на полати («антресоли», второй  навесной деревянный потолок, там всегда тепло), а я газетами огораживала керосиновую лампу и засунув туда голову, читала почти всю ночь до одури – буквально. Читаю «Робинзона Крузо», вдруг кошка спрыгнула с русской печи на пол, что-то там загремело, я недоуменно озираюсь и никак не могу понять – откуда же взялась кошка, ведь у нас на острове ее не было!

С выбором мне здорово повезло, библиотеку снабжали очень хорошей, «правильной» литературой – русская и иностранная классика, качественная современная литература, пристрастившись к которой, позже я уже не воспринимала «чтиво».

Летом мы со сверстниками целыми днями пропадали на реке, купались, ныряли, грелись на песке, рыбачили: ловили мелких рыбешек, серебристых баклешек, и чуть крупнее, со средний палец – пескарей для кошек. Нанизывали на кукан (веревочку с поперечной палочкой на конце) и потом сравнивали – у кого больше улов.

Однажды отец обратил внимание на то, что я все время почесываю голову, подозвал меня и заглянул в гущу волос, там бегали вши. Отец всполошился, попросил хозяйку протопить баню, развел крутой щелок, промыл тщательно, а потом сбрил наголо все волосы и строго запретил купаться в реке.

Но как же мне не купаться, если все мои друзья по-прежнему днями барахтались в реке! Выжидала, когда папа уплывал на пароме, и бегом на речку, а к концу работы мои друзья оглядывали каждый «рейс» парома, чтобы предупредить меня о возвращении отца.

Дружной ватагой мы ходили в ближайший лесок, мрачноватый, изобилующий хвойными породами, по ложбинкам собирали малину. Я очень скучала по Шурику и решила собранную малину не есть, а насушить и послать посылку. И насушила довольно приличный мешочек, но когда надумала соорудить посылку, обнаружилось, что малина моя исчезла (к папе ходила одна башкирка, часто оставалась у нас ночевать, и я почему-то была уверена, что это она съела мои ягоды. Возможно, я ревновала отца и поэтому мое отношение к ней было недружественным).