Надежды маленький оркестрик…

Ольга Серова

Надежды маленький оркестрик…

…Сведения о моих предках у меня очень небольшие: дедушку по линии мамы я впервые увидела в 1930 или 1931 году в Саратове, куда мы приехали с мамой, чтобы навестить родных. У них был свой небольшой дом, по-видимому, все они были уроженцы этого города. Семья тогда состояла из 6 человек – бабушка Аниса, дедушка Рамазан, дети Исмаил, Ахтям, Рабига (Рая) и Диля (Лида).

Дедушка и старший сын Исмаил работали грузчиками на мельнице, у бабушки было больное сердце, и она нигде не работала, поэтому мама в школе не училась, а как старшая дочь, вела хозяйство. Остальные учились.

Отец мой, Валиуллин Хады, 1898 года рождения, уроженец Ставропольского уезда Самарской губернии, название деревни не помню. Его родители и родственники были бедными крестьянами и все вымерли в голодные 20е годы.

Отец служил до 1929 или 1930 года, потом был отчислен в связи с пороком сердца и направлен на другую работу. На фотографиях того времени у него в петлицах по три кубика. В настоящее время, кажется, это соответствует званию лейтенанта.

Мама моя, в девичестве Кадырова Маргуба (Мария), родилась в Саратове в 1906 году. Хотя в школу она не ходила, но, выйдя замуж, как поголовно все население, обучалась в Ликбезе, и научилась более-менее сносно писать.

Где и как они познакомились с отцом, я не знаю. Гарнизон, в котором он служил,

наверное, часто передислоцировали – из рассказов мамы я запомнила названия городов: Царицын, Сталинград, Астрахань. Позже, уже в моей памяти – Стерлитамак.

Мои первые детские воспоминания именно о времени проживания семьи в Стерлитамаке, хотя, учитывая частые переезды, это могло быть и где-то в другом месте. Помню, я проснулась в своей кроватке и увидела стоящего недалеко от меня, против окна, отца, он плакал и что-то делал с небольшим ящичком (как для посылки), который стоял на комоде. Это умер мой братишка Вадим, по-видимому, совсем младенец.

Второе воспоминание – большая застекленная лоджия, яркий солнечный свет, мама моет полы, посреди комнаты стоит ведро с водой. Я стою возле ведра, на мне пышное в оборках светло-голубое «в шашечку» платьице и туфельки с пуговичками. Я дразню или пугаю маму: «Мама, бух-бух!». Поскользнулась – и села в ведро с водой. Мама говорит, что было мне тогда около 2х лет.

…Там же, но уже чуть постарше, так как помню все очень подробно: квартира была на две семьи, в соседней с нами комнате проживала чета актеров театра. По утрам они у нас брали кипяток для чая (у нас кипел самовар). В это утро папа меня предупредил: “Если они придут за кипятком, скажи, что сегодня мы самовар не кипятили, но ни в коем случае не говори «потому, что у нас сахар кончился».

Я, как обычно, играла в большой и светлой прихожей. Идет соседка с чайником и спрашивает: «Розочка, самовар уже вскипел?» Я ей подробно объясняю, что самовар сегодня кипятить не будем, «папа не велел говорить, что у нас сахар кончился». Та повела меня в свою комнату, насыпала в мой передник пиленого рафинада и попросила скорее поставить самовар. На мою беду, отец в это время оказался дома, и мне «попало»: поставили в угол.

С отцом у меня связаны самые теплые чувства, он меня очень любил, и все мои воспоминания об играх связаны именно с ним. Придя со службы, он надевал мне на голову свою буденовку, вешал на меня портупею и планшет, и мы с ним вдвоем маршировали браво по комнате, громко распевая:

«Мы Красная кавалерия, и про нас

Былинники речистые ведут рассказ

О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело в бой идем…»

Отец мой был удивительной честности и преданности делу Мировой революции. Это шолоховский Макар Нагульнов. Выходец из бедной крестьянской семьи, он свято поверил в идею построения всеобщего коммунистического братства, торжества справедливости на всей Земле. Мне, крохе, он рассказывал, как страдают и гибнут от голода невольники-негры, и мы должны помочь им сбросить оковы, дать свободу, накормить всех. Тогда в ходу была марка МОПР (Международная организация помощи борцам революции), на которой негр разрывает оковы. Продавались значки-броши с изображением негритят, резиновые и гуттаперчевые фигурки негритят – все это символизировало наше братское единение и сочувствие. На  одной из первых моих фотографий (“химическим” карандашом на ней помечен 1927 год), я в руке держу такую же черную куклу-голышку.  Я стою на стуле в черных валенках, бархатном пальтишке с кружевной пелеринкой и пышным бантом на голове, мне уже год.

Было еще две фотокарточки того же

периода  —

на одной мне два года, я сижу, свесив ноги, на высоком красивом стульчике, облокотившись на стоящую передо мной декоративную резную тумбу, подперев кулачками щеки. А на другой я на трехколесном велосипеде, в матроске и

с  большим

бантом (сразу видно, что меня очень любили и старались одевать красиво).

Жили мы на втором этаже, а лестница, очень высокая и крутая, в один марш, выходила прямо во двор. Вот с этой лестницы, как с горки на санках, я решила скатиться на папиных конторских счетах. Не помню, удалось ли мне съехать до конца, и кто меня, орущую, тащил вверх, помню только дикую боль от костяшек (а их там 120 штук – по 10 на каждом из 12 прутьев), ободравших мне кожу на спине и попке.

 А в другой раз я втиснула свои ноги в ботинках в мамины гетры – высокие, как сапоги, ботинки на шнурках, а затем «нырнула» до самого пупа в папины сапоги и начала браво маршировать по комнате, чем вначале рассмешила папу с мамой. Наконец папа стал

собираться на дежурство, и ему нужны были сапоги. Но не тут-то было – мои ботинки далеко и прочно втиснулись внутрь этого «пирога» и никак не хотели вытаскиваться. Папа хмурился, пыхтел изо всех сил, но сапоги не поддавались. Тогда мама перехватила меня поперек и прижала к себе, а папа тащил сапоги на себя, я же верещала как поросенок, но не от боли, а от страха,  что мне ноги оторвут, да вдобавок, пожалуй, отшлепают, хотя папа меня никогда не бил.

Вытащили с помощью то ли скалки, то ли большой линейки, которую просунули к пятке и толкали мамины гетры изнутри наружу.

И таких «веселых» приключений со мной было еще немало: то голову засунула между дужками венского стула (а он был изготовлен на совесть, и папе пришлось потратить немало сил, чтобы хоть чуточку растянуть их вширь и вызволить мою голову), то зачем-то натолкала в нос зеленого гороха, и одна горошина втиснулась и застряла где-то глубоко у переносицы. Пришлось несколько дней ходить с припухшим носом и гнусавить, пока горошина совсем не разбухла от соплей и потом выскочила, как пробка от шампанского, когда я сильно чихнула,

Ну и много еще подобных приключений, и всегда рядом был папа, много разговаривал со мной и терпеливо воспитывал, отвечал на все мои «зачем» и «почему».

Как-то перед сном раздевал меня, и из кармана моего передничка вывалился позеленевший пятак. «Откуда это у тебя?». Я рассказала, что нашла его в земле, когда мы «пекли куличики»  в соседнем дворе у моей подружки. Папа тут же вновь одел меня и приказал сейчас же отнести пятачок к подружке.

На улице уже смеркалось и было безлюдно, я боялась идти одна  и заплакала. Папа сделал очень строгое лицо: «И это дочка красного командира? Берет чужие деньги да еще и трусиха, боится?». Мне было и стыдно, и страшно: а вдруг выскочит какая-нибудь собака и покусает! С колотящимся сердцем добежала до соседней калитки, забросила в щелочку злосчастный пятак и бегом обратно. А у нашей калитки стоял мой папа и похвалил «за храбрость», и пока мы поднимались, пока он меня раздевал и купал в корыте, долго внушал мне, что никогда нельзя брать чужое, что говорить надо только правду, не врать, не трусить, быть смелой и отважной и всегда помнить, что я дочка командира  Красной Армии.

Выросший в крестьянской семье, он умел делать, казалось, все. Потом, когда я уже подросла, он внушал мне: «Все, что ты видишь вокруг, сделано руками человека. Раз кто-то это делает, значит, и ты сможешь это сделать. Будь любознательной, все примечай и постигай. Когда-нибудь пригодится» (Позже эту заповедь отца я передала братишке Шурику, и он тоже стал «мастером на все руки»).

Еще в Стерлитамаке, до демобилизации, в часть не успели доставить или пошить летнюю форму обмундирования, поэтому всем командирам выдали материал с приказом к 1 мая явиться в новой форме. В мастерской заказ не принимали, тогда отец распорол старые гимнастерку и галифе, разложил на полу материал и по старым «выкройкам» скроил и сшил новую форму, и на парад пошел уже в ней.

А когда я училась в 4 классе, он научил меня вывязывать пятку шерстяных носок, что не каждая женщина умеет.

После увольнения в запас его, как члена партии, направили на работу в систему Башкоопинсоюза (союз кооперативных артелей инвалидов): нужно было возрождать народные промыслы, в стране не хватало товаров народного потребления и многого другого. Жилось очень бедно и голодно.

Вначале мы оказались в Воскресенске, если я не ошибаюсь. Там отец создал

гончарный цех и производство сладостей. Я один раз была с ним и с интересом наблюдала, как лихо крутятся гончарные круги, и из куска глины под руками мастера вдруг являются красивый горшок или кувшин, миска, чашка и т. п. Мне один мастер сделал кукольный чайный сервиз  и несколько горшочков. А в цехе кондитерском видела, как на длинном обитом жестью столе раскатывали в тонкий пласт горячее «тесто» из карамелизованного сахара с маком. Он быстро остывал и затвердевал, и из него потом ножом нарезали небольшие квадратики маковых казинаков. Меня, конечно, угостили – «царский подарок» по тем голодным временам! У нашей хозяйки, которая целыми днями пропадала на колхозном поле, грудной ребенок весь день лежал в люльке, облепленный мухами и «лакомился» жеваным ржаным мякишем, завязанным в узелок и засунутым ему в рот, и все время пищал – от слабости и голода, наверное. Я время от времени подходила к нему и запихивала в рот эту «соску».

Там, в 1930 году, у мамы родилась Риточка и умерла в 5-месячном возрасте. Риточка была таким чудным ребенком, беленькая с румяными щечками, пухленькая, глазки большие, как спелая вишня, с мягкими каштановыми волосиками. Как куколка!

К нам ходила тетка Ваза. Носила нам огромные, величиной с большую тарелку, соленые грузди, маслянисто блестящие и ядреные, изумительного вкуса и аромата, и заодно «врачевала»: лечила мои ангины. Она засовывала мне в глотку толстый мокрый палец, обмакнутый в крупную соль и давила на гнойные гланды. После того, как я выплевывала гной пополам с кровью, она давала мне полстакана керосина, чтобы я прополоскала им свое горло… Поликлиник в тех краях, видимо, не водилось.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.