Уральские повести, рассказы и стихи. Сборник

Михаил Чуваков

Уральские повести, рассказы и стихи. Сборник

Автобиография

Родился 1 октября 1940 года на Урале, в семье простых рабочих.

Отец по состоянию здоровья был вынужден уехать с семьей из города, где работал забойщиком в шахте. После аварии на шахте и по настоянию врачей пришлось переехать на кордон, где располагалось лесничество. С профессией лесника он быстро освоился. Началась новая жизнь всей семьи, быстро приспособившейся на новом месте. Но неожиданно грянула война, ставшая испытанием, без исключения и для всей семьи.

Именно в этих сложных условиях и проходило мое детство. В 1948 году пошёл в первый класс школы, которую успешно окончил в 1958 году.

По окончании школы поступил в военное училище. Мысль посвятить себя военной службе возникла задолго до окончания школы. Именно военной службе и была посвящена большая часть жизни, более 30 лет.

Ещё в детстве мечтал поступить в литературный институт и освоить профессию писателя, но в силу семейных обстоятельств, особенно после смерти отца(в эту пору мне исполнилось 13лет), пришлось расстаться с этой мечтой и стать профессиональным военным.

Уже после выхода на пенсию, вновь решил обратиться к своей дальней мечте и попробовать себя именно на стези писательской деятельности.

Повесть «Одиночество»

Пролог

Герои повести – простые люди, из обычной трудовой семьи, испытавшие, как и большинство людей того времени, все трудности, выпавшие на их судьбу.

Это был период формирования нового поколения. И если старшее поколение, как например, Дмитрий Устинович, Варва¬ра Степановна, Лукерья Степановна, не совсем согласные в своих мыслях, не показывали открыто своего протеста этой новой эпохе, то их дети, условно назовем их средним поколением, и совсем не могли даже в мыслях возмутиться или возразить, что живут не по законам Божьим. Но все они, как старшее, так и среднее поколения, жили, как и всегда, в ежедневном труде и мечтах о чем-то лучшем, которого и сами не представляли.

А что уж говорить о детях Устиньи и Ивана. Это уже третье поколение новой послереволюционной эпохи. Старший сын Николай окончил 4 класса школы, получив, так называемое начальное образование. Он не состоял ни в каких общественных организациях (пионерия, комсомол, компартия), но своей трудовой деятельностью завоевал почет и уважение, как среди коллектива тружеников, так и у начальства. Такое же уважительное отношение к труду он за весь трудовой период смог передать и младшим своим братьям. Все это было унаследовано от старших поколений и, прежде всего, от родителей.

Как сложилась жизнь наших героев, их судьба, обо всем этом вы, дорогие читатели, узнаете, прочитав повесть «Одиночество».

Глава 1

На новое поселение

Наступило очередное летнее утро и также незаметно переходящее в трудовой день пришедшей на поля страды. В калитке ворот появился муж старшей дочери Устиньи Иван, успевший еще до первых лучей солнца сбегать на озерцо и проскочить на одноместной плоскодонке по камышам, растущим почти по всему озеру. Просетовав старенькую сетёшку, изготовленную из обычных ниток десятого номера, а также проверив несколько морд (снасть из тонких прутьев для ловли рыб), изготовленных им самим; он был доволен удачной рыбалкой и, еще не закрыв калитку, прокричал теще, любимице всего большого семейства, Варваре Степановне: «Рыбный пирог на сегодня заказываю!»

– Состряпаю, Ванечка, обязательно, – с лаской в голосе ответила она, принимая из его рук деревянную шайку, в которой плескались еще живые караси, – непременно три пирога и не менее будет, на нашу-то семью одного мало.

– Ну, вот и ладненько, – с удовлетворением ответил Иван.

Первые петухи еще перекликались по всем дворам деревни,

словно соревнуясь, чей голос певуче и звонче. А в этот момент, прихрамывая на правую ногу, из конюшни выводил красавца жеребца по кличке Воронок хозяин большого семейства Дмитрий Устинович.

– Иван, тащи сбрую и запрягай Воронка, – обратился он к зятю.

Еще с вечера было решено поехать на дальнюю заимку (отведенное место для посева зерновых и покоса, где по обычаю строился небольшой домишко временного проживания в период страды).

В доме поднялся гвалт – это поднялись, а точнее спустились, с палатей меньшие члены семейства.

– А ну-ка, быстро умываться, – раздался ласково-приказной голос Устиньи – старшей дочери Дмитрия Устиновича. Она, будучи на сносях очередным младенцем, на большом кухонном столе раскатывала тесто для рыбных пирогов и с ловкостью, знакомой только стряпке, готовила калачи, для посадки на под большой русской печи. Детвора быстро выкатилась на двор и обступила большую деревянную шайку, в которой еще с вечера Иван налил прохладной колодезной воды. По двору разносился детский визг и смех – детвора умывалась.

После завтрака каждый должен был выполнять свою работу, полученную по указанию родителей. Мария с хозяйкой Варварой Степановной на ближнее поле косить рожь и вязать ее в снопы, Киприян поедет вместе с отцом и зятем Иваном на заимку сметать в стога подсохшее за два дня сено, ну а младшим дочерям и сыну Петру, как говорится, каждому свое задание – кому коров, а кому гусей пасти. И только на домашнем хозяйстве оставались двое – старшая дочь Устинья, до очередных родов у которой оставался месяц, да ее сынишка Яшенька трех годков отроду. В задачи Устиньи входило приготовление обеда и ужина на всю большую семью, да дойка двух коров, которых недалеко от деревни пас Петр.

Вот так изо дня в день проходила в трудах и заботах жизнь обыкновенной многодетной деревенской семьи по фамилии Савельевы.

Наступило очередное рабочее утро. Раздался стук не то палкой, не то еще весть чем в калитку. Дворовый пес по кличке Шарик громко залаял, гремя недлинной, но крепкой цепью, пристёгнутой к амбару – хранилищу зерна на посев. Еще с осени зерно для еды перемалывалось на муку двух сортов: высшего – для праздничных пирогов, и среднего помола – для ежедневной выпечки хлеба. Остальное зерно по окончании уборочной страды сдавалось в закрома государства.

– Проходите! – заглушая лай пса, громко крикнул Дмитрий Устинович. Без скрипа калитка мягко отворилась, что подчеркивало хозяйский уход за всем, что находилось во дворе, и через нее во двор просунулось ожиревшее тело сельского чиновника, в вслед за ним, словно цирковые клоуны, похожие на скоморохов, проскочили на середину двора два сельских писаря.

– Ну, вот Дмитрий Устинович, – с нарочито требовательным повелительным голосом произнёс чиновник, – включены вы в список лиц, подлежащих раскулачиванию. – На сборы для выселения даются вам ровно сутки. А сейчас, уважаемые господа писарчуки опишут все ваше движимое и недвижимое имущество, – все тем же повелительным тоном продолжал свою ораторскую речь чиновник. – Приступайте, – вымолвил он, повернувшись к писарчукам, как заправский командир на поле боя.

– С каких это пор я кулаком стал? – вопросительно и с возмущением в голосе вымолвил Дмитрий Устинович.

– Не знам-с, не знам-с, наше дело выполнять установку сверху, – с подчеркнутой иронией произнес чиновник и смелой походкой направился в дом.

У Дмитрия Устиновича из рук выпала сбруя, приготовленная для запряжки единственного в хозяйстве коня Воронка.

Вслед за чиновником и шустро проскочившими мимо в дом писарями он медленной поступью направился в дом. Гостеприимная хозяйка Варвара Степановна, готовившая завтрак перед долгим трудовым днём с лаской в голосе, присущей только ей, проговорила: «Проходите, гости дорогие, милости просим, как раз к столу».

– Да не за тем они наведались, Варварушка, – с большой обидой и каким-то волнением, пока непонятным хозяйке, произнес хозяин. – В кулаки вот нас записали.

– Боже ты мой! Да какие мы кулаки, одна лошадёнка в хозяйстве, да детишек целые палати, – с печалью в голосе только и произнесла Варвара.

– Да тут и описывать-то нечего. Одна кровать в горнице, стол, два стула, обеденный стол с двумя скамейками, – не то с печалью, не то с обидой, что описать нечего, произнес писарчук. – Пиши все, что видишь, – в приказном тоне заметил чиновник, – да про сундук не забудь, что в горнице у окна стоит.

– Может и фотографии Устина Савельича, отца моего, запишете? – с возмущением в голосе произнес хозяин. На стенке чисто выбеленной горницы висела небольшая рамка, на которой под стеклом была фотография бравого, с пышными чёрными усами казака в форме и высокой казачьей тульей на фуражке, с саблей, пристёгнутой к широкому ремню, опоясывавшему гимнастерку, на которой в рядок были прицеплены три георгиевских креста.

– И вот за это тоже занесены вы в список если уж не кулаков, то подкулачников верно, – утвердительным тоном произнес чиновник.

– Да, отец верой и правдой двадцать пять лет отслужил Отечеству и геройски погиб за него в Германскую войну, оставив после себя большое богатство – дюжину ребятишек, – с болью в сердце произнесла Варвара Степановна.

– Ну, вот что, хватит глаза мочить! Завтра к утру вместе со всем семейством и одежкой готовность к отправке. Лошадь запряжёте свою, до железнодорожной станции доедете в обозе, – опять в приказном тоне высказался чиновник. – Старшая дочь с мужем Иваном и мальцом выселению не подлежат, но дом освободят немедля после отъезда обоза.

Устинья, оглушённая подобной речью, сидела на скамейке, прижимая руками располневший живот, как бы успокаивая ещё не появившегося на свет младенца. Из-под занавески с палатей выглядывали курносые мордашки ничего ещё пока не понимающих со сна пятерых малышей.

Более старшей, второй после Устиньи, дочери Марии в этот момент не было дома. Она поливала капусту, посаженную недалеко от озерца.

Выйдя во двор, скорее выкатившись своим массивным и жирным телом, чиновник дал указание писарям: «Проверить и описать все с живое, находящееся в конюшне и стайках для скота».

Описывать-то было почти нечего, кроме двух коров, двух телков – да десятка кур, бегающих тут же по двору.

Закончив процедуру описания, вся тройка борзых направилась к выходу.

– Ну, прощевайте, уважаемые хозяева, – с ехидной иронией произнёс чиновник, – и, уже закрывая калитку, в приказном порядке крикнул, – И чтобы к утру были готовы к отъезду!

После ухода непрошеных гостей Дмитрий Устинович сгоряча сплюнул в их сторону, присел на колоду, стоявшую возле дома, ещё долго не мог придти в себя, ворочая в мыслях не дававший ему покоя вопрос: «Почему такое произошло, и в чём причина?» И только гораздо позднее, уже по дороге на Север, когда плыли по Иртышу, его догнала весть о несправедливом выселении. Но было уже поздно, да и он не пожелал возвращаться со своим большим семейством назад – уж так больно полоснула по сердцу несправедливость.

А, придя в себя, он крикнул двенадцатилетнего сына Киприяна и отдал ему распоряжение, скорее похожее на просьбу, чтобы тот позвал Марию, а сам – ссутулившись, направился в дом, чтобы хоть как-то успокоить Варвару и всхлипывающую любимицу дочь Устинью, которой никак некстати было расстраиваться.

– Ну, буде, буде вам мокроту разводить. Не робей, девчата, не робей, будем жить как в сказке и уедем далеко без любви и ласки, – стараясь успокоиться сама и хоть чем-то утешить Устинью, Варвара Степановна смахнула непрошенную слезу и ласково обратилась к малышне: «Быстро умываться и за стол». А они, как будто только и ждали этой команды, кубарем через лежанку русской печи скатились на пол и стремглав помчались к шайке, предназначенной для умывания.

– Ну что, мать, завтракаем и потихоньку укладываемся в путь- дорожку, – с какой-то неописуемой тоской в голосе произнёс Дмитрий Устинович.

– Да, да, Митюшка, – ответила Варвара Степановна.

С этими словами она направилась к русской печи, вынула из нее чугунок с грибным паштетом и разложила ароматное кушанье в две большие миски: для взрослых и для детворы. Затем на столе появилась большая тарелка с нарезанными на ней кусками калача и перед каждым из едоков по фаянсовой кружке с молоком и деревянной ложкой – основному орудию для приема пищи. Перекрестившись перед иконой, находившейся в углу прихожей – кухни, родители присели за стол. Первым за ложку взялся хозяин семейства и со словами «Приятного аппетита» запустил свою ложку в миску с паштетом; и только после этого семейного ритуала засверкали красивые деревянные ложки у всей детворы.

Закончив семейную трапезу, все повыскакивали во двор, чтобы приступить к исполнению своих повседневных обязанностей по хозяйству. Только Устинья не присела к столу, сославшись на то, что дождется Ивана, вновь ушедшего на озеро. Варвара Степановна, прибрав со стола, обратилась к супругу не то с вопросом, не то с советом: «Ну что, Митюша, будем собираться?»

– Конечно, конечно, – ответил тот, направляясь во двор и что- то тихо бормотал, чтоб никто не слыхал его печальных мыслей вслух.

Пройдя по двору, он заглянул в каждый его уголок, как бы заранее прощаясь со всем, что было сделано и еще планировалось сделать по хозяйству, которое с таким трудом создавалось за все прожитые здесь годы.

Варвара Степановна прошла в горницу, открыла сундук, в котором хранила праздничные одежки и обувки всей семьи и красивые головные платочки, шали и пояса, доставшиеся ей от покойной матери Василисы. Отобрав все необходимое, предназначавшегося для неизвестно какой, но конечно же, не ближней дороги, она стала укладывать весь этот скарб в большую холщовую скатерть, при этом изредка смахивая набегавшую на глаза слезу.

Устинька, – обратилась она к только что вернувшейся со двора дочери, – я вот здесь отложила всю вашу с Ванечкой и Яшенькой одежку. Сундук вам на память от нас. Сделан он по заказу ещё моим покойным тятей.

– Ой, мама, о чём ты говоришь, – с печалью и неимоверной тоской по ещё не наступившей пока разлуке, ответила дочь.

– Вот что я вам с Ванюшей советую, милая доченька, езжайте-ка вы к Лукерье Степановне (старенькая, живущая в соседней деревне, сестра Варвары Степановны). Хотя у нее и своего семейства семеро по лавкам, но сообща всем будет легче.

Муж Лукерьи, участник гражданской войны, умер два года назад.

В этот момент в горницу вошел Дмитрий Устинович.

– Мить, а Мить, – обращаясь к вошедшему мужу, говорила Варвара Степановна, – я вот Устиньке советую вместе с Ванюшей и Яшенькой перебраться к Лукерье Степановне, ей как раз кстати нужны будут такие рабочие руки, как у нашего Ванюши.

– Ну что ж, я не против. Только вот согласится ли Иван? – ответил Дмитрий Устинович.

Как бы услышав данный разговор тестя и тёщи, в комнату вошел Иван.

– Тятя, что тут произошло? – почти с порога спросил он.

– Да вот, Ванюша, жили-жили и враз кулаками оказались, – с какой-то иронией ответил тесть.

– Они что, с ума посходили? – выпалил с негодованием Иван.

– Выходит, что так, – в том же тоне продолжал Дмитрий Устинович.

– Никуда вы не поедете, несправедливо всё это. Я вот дядьке в Оренбург напишу, как-никак в командирах вместе с Чапаевым в гражданскую воевал.

– Да нет, Ванюша, если завтра не поедем с обозом, то арестуют нас за неподчинение властям, а ребятишек по приютам раскидают. Вот такие вот пироги получаются, – как бы подводя итог сказанному, вымолвил Устинович.

– Мы вот тут посовещались и предлагаем вам с Устинькой временно поселиться у Лукерьи Степановны, а дом наш приказано завтра освободить. Все под крышей будете, а тётка Луша женщина приветливая, да и её семейству будет помощь с вашей стороны. А сообща, как говорится, и выживать легче, – с надеждой на лучшее подытожил Дмитрий Устинович.

С этими словами он вышел во двор, где переступал с ноги на ногу и мотал при этом головой Воронок, одобряя решение хозяина.

К вечеру все узлы с одёжкой были собраны, осталось рано поутру собрать на дорогу харч и вперёд, как говорится, в неизвестность. В эту последнюю, в родном доме, ночь никто из взрослых не спал, даже малышня на палатях и та, как бы в предчувствии чего-то неизвестного, долго не могла угомониться. Иван уговорил Устинью прилечь на припечек (пристройка к русской печи, выполняющая роль кровати). Посидев возле неё, пока она не забылась в тревожном и прерывающемся время от времени сне, он тихо вышел во двор. Даже пёс Шалопай и тот, как бы сознавая всё случившееся, улёгся своей собачей мордой на передние лапы и слегка поскуливал. Так Иван просидел на колоде до первых предрассветных сумерек. Казалось, что эти ночные часы пролетели в одно мгновение. Лишь изредка по небу пробегали световые сполохи, предвещавшие хороший урожай зерновых.

Чуть забрезжил рассвет, а Дмитрий Устинович был уже на ногах и, подкашливая в кулак, вышел тоже во двор. Совсем ни к чему был радостный крик петуха, звонко возвестившего о наступившем деревенском утре.

Не спится, Ванюша? – обратился он к сидящему на колоде зятю.

Да вот все думаю, за что же они так подло с людьми поступаю! и где же найти эту справедливость, – ответил Иван на вопрос

Ничего, Ванюша, Господь Бог их рассудит. А мы уже привычны ко всякому труду, надеюсь, выживем и на новом месте, – с надеждой на лучшее молвил Дмитрий Устинович. Но не знал ОН, да и не мог знать, не провидец же он будущего, что проживут на новом месте совсем немного и один за другим вместе с любимой супружницей Варварой отойдут в мир иной. А детей

Раскидает судьба по разным местам и городам, где они растеряются и только по прошествии не одного десятка лет смогут встретиться у своей старшей сестры Устиньи все на том же седом Урале, откуда и были вывезены, а точнее выдворены, в свои детские годы.

Утро совсем вошло в свои права. Первые лучи солнца приветливо и ласково пробежали по водяной глади озера и потихоньку заглянули на подворье Савельевых.

– Ладно, хватит горевать, пора в путь-дорогу собираться, – заключил Дмитрий Устинович, направляясь в дом. – А ты, Иванушка, запрягай Воронка и положи ему в телегу две плицы (большой совок) овса. Поедешь с нами до станции и обратно Воронка пригонишь, а уж к вечеру отвезёшь к Лукерье Степановне Устиньюшку с Яшей.

Не успели уложить на телегу узлы, как за воротами раздался чиновничий голос: «Савельевы, выезжайте со двора, время сборов закончилось!»

Иван распахнул настежь ворота и подвёл к ним под узды Воронка, а тот, словно чувствуя, что в последний путь везёт хозяина, настойчиво и усердно бил копытом передней ноги по земле.

Мария и Киприян усаживали малышей в телегу, а Варвара Степановна, крепко обнявшись с Устиньюшкой, громко и навзрыд плакали, словно в предчувствии, что видятся в последний раз.

– Ну, будет вам воду лить из глаз, – нарочито сурово, но с чувством огромной тоски, проворчал Дмитрий Устинович и, отстранив Варвару Степановну, добавил при этом: «Полезай, Варварушка, в телегу». Он крепко обнял дочку и трижды поцеловал, прощаясь и чувствуя, что это навсегда. Потом поднял на руки внучонка Яшу, прижал его крепко к груди, и скупая мужская слеза покатилась по его морщинистой щеке. Опустив мальца на землю, он погладил его по курчавой головёнке и, резко повернувшись, шагнул к телеге, в которой, как курчата вокруг матери- курицы, расселись ребятишки. Он лихо запрыгнул в телегу и по-командирски приказал Ивану: «Трогай!»

Повозка выехала со двора и направилась по улице на околицу деревни, где их поджидали шесть подобных повозок. Устинья со слезами на глазах вышла из ворот на дорогу и долго ещё смотрела вслед удаляющемуся обозу, а рядом с ней, уткнувшись в подол, стоял трёхлетний Яша. Левой рукой она прижала его к себе, а правой смахивала выбегающие из глаз слезы.

Дмитрий Устинович, Варвара Степановна, их дети Устинья и Киприян

Глава 2

Начинаем жить по-новому

Поздно вечером, когда солнце скрылось за горизонтом, вернулся домой Иван.

– Ну как там они? – с беспокойством и глубокой печалью в голосе спросила Устьинья.

– Да, погрузили всех в телятники (вагоны для перевозки скота), и повезла их чугунка (так простой люд окрестил паровоз) в неизвестное направление, вроде бы, куда-то на север.

– Садись, Ванюша, за стол, да поешь, – с этими словами Устинья быстро достала из печи горшок с гороховой кашей и положила калач свежеиспеченного хлеба.

– Да не до еды мне, кусок в горло не лезет, – ответил с болью в душе Иван.

– Нет, нет, – утвердительно настаивала Устя (так иногда ласково называл свою супружницу Иван), и тут же налила в кружку молока.

– Приходил писарь и сказал, чтобы к утру были готовы к выселению, – сказала Устинья.

– Да чтоб они подавились, злыдни бесовы! – с ненавистью крикнул Иван. – Подай мне листок бумаги и ручку с чернилами, – обратился он к супруге.

– Что ты задумал, Ванюша? – в ответ на просьбу спросила Устинья.

– Что, что? Письмо напишу нашему дяде Игнату, всё их беззаконие опишу. Пусть примет меры, всё же дядька родной, – решительно заявил Иван.

Выпив кружку молока, он смахнул со стола крошки хлеба и разложил листок бумаги. «Здравствуй, родной дядюшка Игнат», – начал писать Иван. Далее он подробно описал обо всем случившимся за последние два дня. Сложив написанное письмо в треугольничек, он подписал на нём адрес дяди Игната, проживавшего в Оренбурге. В обратном адресе он написал на село тещиной сестры, куда и должны они отчалить завтра.

– Всё, мать (так говорил он очень редко, но как всегда с лаской), пора и на покой, – заявил своей любимице Устиньюшке Иван и направился в горницу. – Хоть последний раз поспим в своём родном доме.

– Да, да, Ванюша, поспи родной, ведь совсем ты замаялся за эти дни, – произнесла Устинья.

Иван с глубокой тоской и болью в сердце снял с себя запотевшую одежку и мертвецким сном завалился на кровать. А Устинья ещё долго сидела возле приступка русской печи, на которой, посапывая, спал маленький сынишка. И когда уже стало совсем невмоготу, прилегла рядом с ним и моментально отключилась в тревожном женском, но всегда чутком сне.

Как всегда «с первыми петухами», Иван и Устинья были уж на ногах. Только вот привычного голоса петуха на этот раз они не услышали, так как еще вчера днём, когда Иван был в отъезде, всю домашнюю птицу, а также скот забрали писарчуки, производившие накануне опись. Иван, ополоснувшись холодной колодезной водой и, утёршись холщовым полотенцем, поданным Устиньей, направился в конюшню. Он подошёл к Воронку и приметливо погладил его по гордо поднятой голове, высказав при этом: «Ну что, дорогой ты наш Воронок, послужи последний разок и довези нас до нового места нашей сложной и непредсказуемой жизни». Воронок, словно поняв, о чем говорит хозяин, несколько раз мотнул головой и как всегда притопнул своим правым копытом.

Иван развернул телегу, в которую Устинья уже укладывала узлы с одёжкой, и завёл коня между оглоблями для последней его упряжки хозяином.

Яшенька проснулся? – спросил он Устинью.

Да пусть немного ещё поспит перед дорогой, – с утвердительной мольбой ответила супруга.

Ну, да ладно, – согласился Иван, запрягая коня.

– Вот вроде бы и всё, Ванюшка, – сказала Устинья, укладывая на телегу плетёную корзину с харчами.

– Ладно, идем, посидим на дорожку, как-никак попрощаться надо с родным домом, – с тоской и обидой сказал Иван и направился в дом.

Устинья перекрестилась на пороге дома, словно входила в церковь, и последовала за Иваном в дом.

Присев на лавку, стоявшую возле обеденного стола, они молча оглядели весь дом и как по команде поднялись одновременно. Словно почувствовав что-то, проснулся сынишка и тихо позвал: «Мама, а мама, я уже проснулся».

Устинья взяла на руки сынишку и ласково сказала: «С добрым утром, сыночек, ну вот какой ты молодец, а вырос-то как!»

– Я скоро большой как папа буду, – с восторгом ответил он.

– Ну, вот и хорошо, дай Бог тебе здоровья и быстрого роста, – все с той же лаской сказала Устинья. – А сейчас мы поедем к бабушке Луше, она нас ждёт-не дождётся.

– А это далеко? – с восторгом и блеском в глазёнках спросил малыш.

– Нет, Яшенька, это недалеко, к обеду будем на месте, – пытаясь успокоить сына, сказала Устинья.

После чего она вышла во двор, умыла сына свежей водой и начала кормить его молоком и хлебом. А он, словно чувствуя ответственность переезда, за обе щеки уплетал хлеб и запивал его молоком.

Не успели они ещё закончить утреннюю трапезу, как в калитке показался всё тот же назойливый писарчук и, словно командир на поле боя, прокричал своим полувизглявым голосом: «Пора в путь-дорогу!»

– Да не визжи ты, дай мальца накормить, – злобно и с упреком заметил Иван.

– Мы уже готовы, – утирая ладонью рот сыну, ответила Устинья и вышла из дома, неся на руках сынишку.