Между Москвой и Тверью. Становление Великорусского государства

С.М. Соловьев потому отрицал научную пользу выделения в истории Древней Руси особого «удельного» периода, что существенной признал для нее лишь смену двух систем политического объединения: родового строя междукняжеских отношений в Киевской Руси, которая не знала «отдельных» владений, и – государственных отношений, которыми власть московских государей сковала Русь Северную в единое политическое целое; распад Руси на две части – северную и юго-западную, разделение первой на ряд независимых великих княжений, дробление земель ее на «уделы» – владельческие опричнины – все это оказалось только внешними моментами, не пригодными для построения содержательной схемы русского исторического процесса.

Иначе взглянули на этот вопрос историки-юристы. К.Д. Кавелин придал моменту «отдельного владения» особое значение, признав господство «вотчинных начал» в устройстве и управлении княжеств существенной чертой строя русской политической и правовой жизни XII—XIV вв., притом достаточно яркой и широкой для того, чтобы сыграть определяющую роль в периодизации русского исторического процесса. Признавая, подобно Соловьеву, что «государственный, политический элемент один сосредоточивает в себе весь интерес и всю жизнь Древней Руси», Кавелин находит, что «история наших князей представляет совершенно естественное перерождение кровного быта в юридический и гражданский». Разложение родового строя междукняжеских отношений – древнейшей формы русского политического быта – ведет к торжеству «вотчинного, семейного начала», при котором возникает мысль, что «княжеская вотчина – наследственная собственность, которой владелец может распорядиться безусловно», а когда эта мысль окрепла, то «территориальные, владельческие интересы» взяли верх над кровными и родственными. Их окончательная победа осуществляется с уничтожением «уделов» и объединением Северной Руси в Московское государство. Соловьевскому домыслу о значении колонизации и «новых городов» для разрушения родового строя Кавелин противопоставил утверждение, что «никаких сильных переворотов в составе нашего отечества не происходило», а «все изменения, происшедшие постепенно в политическом быту России, развились органически из самого патриархального, родового быта». В знаменитых статьях своих Кавелин дал стройную схему этого органического развития, логичная «органичность» которой, однако, прорезана признанием за Андреем Боголюбским исключительного значения: благодаря особенностям воспитания князя Андрея на севере в «этом замечательном историческом лице впервые воплощается в государственном быте Древней России новый тип – тип вотчинника, господина, неограниченного владельца своих имений, тип, который еще определеннее высказывается потом о его брате и преемнике, Всеволоде Георгиевиче, и развивается окончательно в Москве». Воплощение этого типа в его окончательном развитии Кавелин усматривает в Иване Калите и его преемниках, главная задача которых «умножить число своих имений», а великокняжеское достоинство – «лучшее средство для этой цели»; к ней идут столь успешно, что «быстро обращалась Россия в их наследственную вотчину». На этом пути разрушаются кровные связи – родовые в пользу семейных, семейные – в пользу личности – властного владельца земли, который отрицает их во имя идеи, «и эта идея – государство»24.

Б.Н. Чичерин, опять-таки с точки зрения, что «существенное значение нашей истории состоит в развитии государства», на вопрос «когда возникло Русское государство?» дал ответ, исходящий из общего положения, что «нераздельность общества, территории и верховной власти, одним словом, единодержавие составляет первое и главное условие государственного быта». Понятно, что мы можем в таком случае говорить о государстве лишь с той поры, когда «устанавливается единодержавие в Московской земле». Что касается «юридической формы» Руси до XV в., то ее надо принять за «гражданское общество», а не за государство. Все отношения в ней построены на началах не государственного, а частного права: на собственности и свободном договоре. Родовой быт как основа всего общественного организма господствовал у нас до пришествия варягов; господство это и самое «общественное» значение родовых отношений разрушены водворением на Руси власти варяжских князей, и в Киевской Руси все отношения определяются сосуществованием двух начал, двух форм частного права – собственности и свободного договора, которые «существовали рядом, не исключая друг друга, но приходя в постоянные столкновения, ибо, в сущности, они друг другу противоречили». Ход древнерусской истории представлялся Чичерину в таких существенных чертах: «Южная Россия не сумела разрешить этого внутреннего противоречия жизни, вследствие чего она осуждена была на бессилие. Оно разрешилось на севере, где оба начала разделились и каждое стало основой для отдельной формы гражданского быта. В Новгороде и Пскове развилась вольная община; в остальных же областях образовалось чисто вотчинное управление. Но вольная община исчезла у нас, не оставив по себе следа; Русское государство так же, как все другие европейские державы, образовалось из вотчинного элемента, ибо вотчинное право имело в себе гораздо более крепости, нежели свободный договор». Эпоха родового быта, господства кровных связей как единственной организующей общество силы отнесена Чичериным ко времени докняжескому, доисторическому. «Средняя эпоха» между той, первобытной, и образованием Московского государства «имеет свои жизненные начала», свою «систему общежития, основанную на частном праве». Отличие Киевской и Северо-Восточной Руси, строя жизни IX—XI и XII—XV вв. не имеют принципиального значения: вотчинное начало водворилось в русской жизни с варяжским завоеванием, в котором источник воззрения, что княжение – вотчинная собственность князя и вся земля принадлежит князю. «Все различие между первым временем и последующим состояло в том, что, пока сохранялось понятие о единстве княжеского рода, земля считалась принадлежностью целого рода, впоследствии же линии распались и каждый князь стал считать себя полным хозяином и владельцем своего участка»; «по мере того как затемнялась мысль об общем родстве, уничтожалось и понятие о единстве владения, о повиновении одного князя другому». Страна распадается на ряд обособленных владений. «Князья московские, рязанские, тверские договариваются между собою, как совершенно самостоятельные владельцы. Каждый князь стремится увеличить свой удел за счет других, и это он делает не с государственной целью, а ввиду увеличения собственности, умножения доходов». Усиление Москвы, соорудившей на владельческой основе здание единодержавного господства над Северной Русью, создало Русское государство. А раз существенное значение нашей истории «состоит в развитии государства», то эта история, в настоящем смысле слова, и начинается с возвышения Москвы. Опираясь на историко-социологические размышления Гизо, Чичерин полагал, что «все народные элементы в Средние века мы должны признать за выражение слабости или дикой силы». Напротив, «первое возникновение разумной силы является в князьях-вотчинниках, которых раздробленные стремления впоследствии покорились единому центру, постепенно собравшему вокруг себя все разнообразные элементы, из которых сложилось Русское государство»25.

Некоторое и притом весьма существенное расширение задач и данных для изучения исторического процесса, приведшего к образованию Московского государства, находим в трудах В.И. Сергеевича. Изучая вопрос «как и из чего образовалась территория Московского государства?», Сергеевич обработал в блестящем историческом очерке «историю Ростовской волости»; очерк этот, несколько сжатый, вошел в отдел «Древностей русского права», посвященный «государственной территории». Этюд этот выдвигал политическую роль и особые политические тенденции северорусского боярства, подготовляя развитие мысли, высказанной В.И. Сергеевичем еще в 1867 г. в «тезисах» для магистерского диспута: «Московское государство есть создание вольных бояр и слуг». Наблюдение Сергеевича над ролью бояр в политических судьбах Великороссии выводит вопрос об условиях образования Московского государства за рамки традиционной схемы, которая, по существу, сводила изучение этого процесса к описанию работы московских князей над «возвышением» Москвы и оценке условий, содействовавших ее успехам.

В.И. Сергеевич останавливается с особым ударением на «первенствующей деятельности ростовских бояр» в борьбе, которая разыгралась по убиении Андрея Боголюбского; усилие боярства двух старых городов – Ростова и Суздаля – направлены на поддержку «единства Ростовской волости», которое разбивалось «личными интересами князей». Осторожно оговаривая, что вовсе не желает «навязывать Добрыне Долгому с товарищами дальновидных политических планов», Сергеевич признает, что «будет, однако, односторонне объяснять стремление лучших людей Ростовской волости к единству одними их эгоистическими побуждениями: невыгоды многокняжия с неизбежным его последствием – борьбою князей – были так очевидны, что лучшие люди могли желать единства волости и для блага земли». Их тенденциями проникся князь Константин Всеволодович, посаженный отцом в Ростове: «Константин не смотрит на владения отца как на частную собственность, которую хозяин может дробить по усмотрению; ему присуща мысль о неделимом политическом целом». Так, «выгоды единовластия сознавались чуть не за сто лет до Ивана (Калиты) ростовскими боярами и настойчиво проводились ими в жизнь». От них пошла традиция, сохранившаяся среди московского боярства, в котором «большинство должно было состоять из бояр великого княжения владимирского». Бояре – «естественные сторонники объединительной политики»: «Очевидно, среди них живет еще старая идея о целости Ростовско-Владимирской волости, и вот они начинают восстанавливать старые границы этой волости, то прогоняя наследственных князей, то приводя их в зависимость от великого князя»26.

В.И. Сергеевич не поставил этих ценных наблюдений ни в какую связь с традициями киевского старейшинства. Установление такой связи противоречило бы его общему учению о древнерусском политическом быте, правовой формой которого был «волостной порядок государственного устройства» – сосуществование множества «небольших государств», волостей-княжений. В отличие от Чичерина междукняжеские отношения для Сергеевича – явление не частного, гражданского, а, скорее, международного права: княжеские съезды – съезды независимых государей, договоры князей – договоры суверенных владетелей27. Этот «волостной порядок» – древнее той эпохи, о какой свидетельствуют древнейшие из исторических источников. Рассматривая деятельность русских князей от Рюрика до Дмитрия Донского, Сергеевич настаивает на полном господстве «политической самостоятельности волостей», при которой «до второй половины XIV века у князей вовсе не замечается стремление к образованию большого нераздельного государства, которое выходило бы за пределы волостного устройства»28. «Первое, но чисто внешнее объединение» получили северо-восточные княжения в подчинении их власти татарского хана. И татары «в противность собственным своим интересам, явились проводниками начала объединения Русской земли под главенством великого князя владимирского»29. «Первая ясная мысль об образовании из нескольких волостей неделимого целого появляется только у московских князей. Но и у них не очень рано»: первый проблеск этой мысли Сергеевич видит в завещании Дмитрия Донского.

На таком общем фоне русской политической истории ростовские бояре и их преемники – великокняжеские бояре Владимира и Москвы выступают как-то неожиданно и непонятно. В пояснение, что же сделало их не только «естественными сторонниками объединительной политики», но и ее носителями, вопреки тенденциям политики князей, Сергеевич, допустив мимоходом, и то лишь по отношению к ростовским боярам, возможность иных мотивов, определенно подчеркивает только «личные интересы» бояр, их стремление к «богатым кормлениям», которых тем больше, чем меньше князей30. Намек на более существенное и содержательное объяснение дан только в двукратном упоминании о «единстве» и «целости» Ростовской земли. В разборе «Древностей» Сергеевича Ф.В. Тарановский справедливо отметил, что «автор не дает нам достаточных объяснений по поводу того, каким образом традиция единства старой Ростово-Владимирской волости превратилась у бояр в стремление объединить эту и другие земли под властью новообразовавшегося Московского княжества», не выясняет причин, которые «повернули интересы бояр от целости волостной старины в сторону образования более крупного политического объединения» и вызвали то «превращение выдвинутой боярами политики государственного единства в потребность народа», которое констатирует В.И. Сергеевич31.

Но Сергеевич не дает и объяснение, откуда взялись «объединительные» тенденции северорусского боярства, а без того невозможно выяснение исторического смысла и значения «столетнего опыта и столетних преданий», которые, по Сергеевичу, воспитали Ивана III. Организатор Московского государства опирался на «вековую практику великокняжеских бояр и собственных предков, которая должна была стать в старшей линии Дмитрия Донского семейным преданием»32; нельзя не пожалеть, что сам В.И. Сергеевич не разработал в высшей степени ценных замечаний своих о боярской политике, так как в них – указание на плодотворный путь выяснения условий, приведших к созданию Московского государства.

С точки зрения «древностей права» Сергеевич возвращается к отличию в истории России до Петра Великого тех же двух периодов, какие наметил С.М. Соловьев. Согласно Чичерину, он признает, что «отличительная черта первого периода состоит в преобладании частной, личной воли и, соответственно этому, в относительной слабости начала общего, государственного», этот период «имеет свое наиболее полное выражение в княжеской России». «Второй период, в противоположность первому, отличается преобладанием целого, естественные требования которого не были, да и не могли быть достаточно оценены и признаны в первом»; этот период «ясно обозначился в московской России». «Столетия XIV и XV составляют широкую границу этих двух периодов», это «время, когда характеристические черты второго периода получили уже такую силу, что окончательное торжество новых начал может уже быть просматриваемо»33. Соответственно тому, в позднейших изданиях «Лекций и исследований» отдел о «верховной власти» состоит из характеристики власти князя в «удельное» время и статьи о «власти московских государей»34, причем первая выступает лишь в эпоху ее сосуществования с вечем, а характеристика строя междукняжеских отношений в XIV и XV вв. выделена в составе «Древностей» русского права без признания за княжеской властью этого времени свойств, принципиально существенных для науки истории русского права35. Понимая под «уделом» княжеское владение самостоятельной волостью (небольшим, но суверенным государством), В.И. Сергеевич признает первыми «удельными» князьями сыновей Святослава Игоревича и, в отличие от Соловьева, не видит существенного различия между «удельными» владениями и «великими княжениями» Северной Руси36. В отличие от Чичерина Сергеевич не подводит отношений Древней Руси под понятие «частноправовых», усматривая лишь «порядок частного наследования» и вообще «взгляд на княжение как на частную собственность князя» в княжеской среде; в завещании Симеона Гордого – момент, когда «в Московском княжении исчезла всякая государственная идея», а с Дмитрия Донского начинается нарастание нового, государственного начала37.

Историко-догматические обобщения Чичерина и Сергеевича лишь по видимости и способу изложения упраздняли различие южнорусского, киевского и северорусского, владимиро-московского периодов русского исторического процесса. Их историко-правовые рассуждения оперируют над той же схемой, ведущей от Киева через Суздальщину к Москве, причем отношения, господствовавшие в Северо-Восточной Руси в XIV и XV вв., перенесены на Киевскую Русь и рассматриваются, особенно в трудах Сергеевича, как принципиально тождественные тем, какими определялся политический быт Южной Руси в предыдущую эпоху. За этими веками остается в общей схеме русской истории место переходной эпохи, лишенной сколько-нибудь характерной физиономии с точки зрения смены правовых форм властвования князей и общественного строя. Поэтому построение В.И. Сергеевича и не могли внести много нового в общее представление об условиях образования Московского государства, если не считать указанных выше его замечаний о роли боярства, которые, однако, не повлияли на общую концепцию правовых основ политического быта этой эпохи.

Историки пошли, естественно, по следам Соловьева и Кавелина, сглаживая в эклектических концепциях различие воззрений этих ученых. Характерна в этом отношении небольшая работа П.В. Полежаева «Московское княжество в первой половине XIV века», появившаяся в 1878 г. В общем понимании древнерусской политической истории Полежаев – под влиянием Чичерина и Сергеевича. «До XIV столетия, – говорит он, – общественная жизнь славянских, варяго-русских княжеств проявилась лишь только преследованием сохранения тех начал, которые легли при самом образовании княжеств как самостоятельных единиц, а между тем эти начала, по самой природе своей, не могли, да и не способны были выработать силы, достаточной для органического развития государственных элементов. Необходим был поворот к более жизненному началу, и этот поворот совершился развитием Москвы». Для XIV—XV вв. Полежаев держит представления об особом «вотчинном» периоде, характерно сводя его содержание к «развитию Москвы»: Москва – вотчинный город, выросший из вотчинного села; с образованием Московского княжества «вечевой» период сменяется «вотчинным» или «московско-вотчинным» (до Ивана III); первая половина XIV в., когда «все сохранившиеся исторические памятники не представляют ни малейших следов государственного начала», это время, когда «совершалось развитие вотчинной власти князя». Признавая и Владимир – городом вечевым, Полежаев в происхождении Москвы из поселения на «вотчинной земле» видит «исключительное обстоятельство», благодаря которому «в Москве впервые явилась идея самодержавия в виде вотчинной власти князя». История Москвы до смерти Симеона Ивановича выясняет, как создалось княжество, «выработавшее в себе те жизненные силы, которые в дальнейшем развитии своем привели к государственному строю». Для Полежаева с первой половины XIV в. «история этого княжества становится историей России». Поэтому основной задачей историка является выяснение причин возвышения Москвы, ответ на вопрос: «Почему именно Москве, а не другому какому-либо княжеству выпала счастливая доля сделаться фокусом всех русских интересов?»

Такая постановка вопроса об условиях, определивших образование Великорусского государства, окрепла в прочную историографическую традицию, стала своего рода «аксиомой» в построении русской истории. В.О. Ключевский явился и в «Боярской Думе», и в «Курсе русской истории» «как бы вторым творцом научных теорий, высказанных до него»; в истолковании политического строя Киевской Руси «принял установленную Соловьевым схему и только позаботился о том, чтобы дать ей иное обоснование». Учение об «очередном порядке княжеского владения в Киевской Руси»; «учение о колонизации северной верхневолжской Руси как основе нового политического порядка, установившегося в этой Руси и подготовившего Московское государство»; теория «удельного» владения и объяснение возвышения Москвы, ставшей зерном Русского государства, – у Ключевского – дальнейшее развитие и видоизменение выводов Соловьева и Чичерина. Конечно, Ключевский «сумел вложить в реципированные схемы столько нового понимания и содержания, что в его интерпретации знакомые построения и факты приобретали совершенно новый смысл и как бы перерождались». Отвлеченные и сухие очертания этих «схем» наполнились живым бытовым содержанием, обросли деталями социальных отношений, топографической обстановки, экономического уклада, психического строя, приобрели достоинство и конкретную силу художественного воспроизведения изучаемой эпохи в наглядных образах»38. Однако новое содержание уложилось в тех же основных очертаниях, к ним приноровленное, хотя они не из него сложились. При этом особенности традиционной схемы и ее внутреннее противоречие, с одной стороны, утверждение преемственной связи исторической жизни севера с киевским югом – с другой, выяснение их резкой противоположности и самостоятельных корней северорусского исторического процесса выступили тем более отчетливо и решительно.

В представлении Ключевского, Ростовская земля – это «край, который лежал вне старой коренной Руси и в XII в. был более инородческим, чем русским краем»: «Здесь в XI и XII вв. жили три финских племени – мурома, меря и весы». Смешение с ними русских переселенцев создает великорусское племя. Когда «население центральной среднеднепровской полосы, служившее основой первоначальной русской народности, разошлось в противоположные стороны», произошел «разрыв» этой первоначальной народности, причем «широкое, медленное и рассеянное движение» переносило в течение XII—XIV вв. массы населения из юго-западной полосы Руси на северо-восток. Эти «массы» переселенцев с юга выступают у Ключевского основным колонизационным материалом, которым питается рост Северо-Восточной Руси; их тип, характер, строй быта перерабатываются путем смешения с местными инородцами и под влиянием новых географических и экономических условий, до решительной противоположности прежнему, южному. Первый крупный момент этой колонизации – тот, когда «переселенцы скучивались в треугольник между Окой и Верхней Волгой»: это «время образования и возвышения Владимирского края, возникновения в нем первых уделов, время возрастания и ее первых политических успехов». Тут слагается новая народность, возникает иной уклад социально-политических отношений, начинается новая историческая жизнь. Ее первая политическая форма – княжеский «удел», отождествляемый и Ключевским с «опричниной», как «удельным гнездом» княжеской семьи. Удел выступает перед нами только в XIV—XV вв., но на образовании уделов этого позднейшего времени «можно наблюдать продолжение или даже конец того процесса, начало которого, менее для вас открытое, создало первые уделы в Северной Руси»39. Характерны для «так называемого удельного порядка» новый владельческий тип князя-вотчинника и новый общественный тип боярина, служилого землевладельца. Само это «княжеское удельное владение» приняло черты «простого частного землевладения», боярского; а в частности, «теперь уделы вообще наследуются по завещанию, передаются по личному усмотрению завещателя, а не по какой-либо установленной очереди»; удельное управление «довольно точная копия устройства древнерусской боярской вотчины». Притом, как и сама великорусская народность, создана не «продолжавшимся развитием старых областных особенностей», а выросла новообразованием из девственной почвы Верхневолжской Руси, так и «удельный» порядок сложился в зависимости от местных географических и этнографических условий и в прямом разрыве со всякой прежней традицией.

Изучая разнообразные последствия русской колонизации Верхнего Поволжья, «мы изучаем самые ранние и глубокие основы государственного порядка, который предстанет перед нами в следующем периоде», т.е. в Московском государстве. Правда, В.О. Ключевский называет «удельный» порядок – «переходной политической формой», но мы едва ли верно поймем его мысль, если придадим этому термину смысл эволюционного момента. «Государство, по мысли Ключевского, национальное русское государство вышло из этого удельного порядка XIV в., а не из прежнего, но не потому, что прежний порядок был более далек от национально-государственного, чем удельный XIV в., сами по себе оба имели мало того, из чего складывается народное государство, и последний даже меньше имел этого, чем первый. Оба они должны были разрушиться, чтобы могло создаться такое государство; но последний гораздо легче было разрушить, чем первый, и только поэтому40 одно из удельных княжеств, вотчина Даниловичей, стало зерном народного русского государства»41.

В переработке В.О. Ключевского традиционная схема русской истории распадается на части. Исторические периоды как бы теряют свою методологическую условность. Каждый из них приобретает такую внутреннюю законченность и так решительно отграничивается от последующего, что связан с ним лишь весьма слабой эволюционной связью. Решителен перелом между Киевской и удельной Русью. И.Е. Забелин мог бы найти у Ключевского оправдание своей формулы, по которой в Суздальщине и Москве – «корень развития северной истории», а в Киеве – «корень, из которого развилась южная история». В.О. Ключевский говорит даже не о «модификации на великорусской почве киевских социально-политических форм, права, культуры», как М.С. Грушевский, а только об упадке «политических, экономических и церковных связей прежнего времени» и выясняет с необычайной конкретностью, как выросли из местных условий верхневолжской почвы новые общественно-исторические формы жизни, типы, отношения42.