Между Москвой и Тверью. Становление Великорусского государства

Александр Пресняков

Между Москвой и Тверью. Становление Великорусского государства

Знак информационной продукции 12+

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Не много в этой книге «нового». Она трактует тему достаточно избитую, на основании материала, давно изданного, общеизвестного. Ее задача восстановить по возможности права источника и факта в представлении об одном из важнейших явлений русской истории – образовании Великорусского государства. Ранняя история Северо-Восточной Руси стала в нашей историографии жертвой теоретического подхода к материалу, который обратил данные первоисточников в ряд иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы. Поэтому, с одной стороны, немало этих данных, не подходивших к принятым схемой положениям, осталось вне внимания историков, вне их обобщений, а с другой – широкие обобщения схемы не считались с хронологической последовательностью основных явлений изучаемой эволюции и разрывали подлинную связь их между собой. Попытка полнее использовать фактический материал при некотором внимании к хронологическому моменту изменила всю историческую перспективу эпохи и представление о характерных ее чертах. На первый план выдвинулась сила «великокняжеской» традиции, иными представились понятия «удела», «вотчинного княжества», иной и вся эволюция междукняжеских отношений. Иначе пришлось подойти и к источникам. Княжие духовные и договорные грамоты раскрывают подлинный свой смысл только при условии изучения каждой в связи с создавшими ее отношениями, а взятые вне исторической обстановки, использованные притом для ответа на вопросы, каких они в виду не имели, ведут к ложным выводам, какие им навязаны традиционной историографической схемой. Летописные своды при безразличном пользовании разными их типами и редакциями, без учета создавших эти типы и редакции тенденций и литературных точек зрения, не дают всего, что могут дать и, что существеннее, позволяют предпочесть позднюю и нарочитую переделку текста подлинному, первоначальному историческому свидетельству; так часто и бывало, потому что Никоновская летопись и зависимый от нее текст татищевской «Истории» лучше иллюстрировали принятую схему.

Предлагаемые «очерки» касаются только внешней истории образования Великорусского государства – ее междукняжеских отношений и развития великокняжеской политики. Внутренняя организационная работа великокняжеской власти осталась вне их задачи как особая сложная тема, разработка которой и по существу и по состоянию материала едва ли отделима от углубленного изучения внутреннего строя Московского государства в XVI в., в эпоху, на пороге которой остановилось изложение «очерков». Поэтому они примыкают только к первой половине книги того же автора: «Княжое право в Древней Руси».

Появлением в свет эта книга обязана Археографической комиссии, принявшей ее в составе своей «Летописи занятий». С глубокой признательностью поминаю ценное личное содействие С.Ф. Платонова и правителя дел комиссии В.Г. Дружинина.

В заключение прошу читателей извинить меня за плохую корректуру и предварительно исправить указанные важнейшие описки и опечатки.

Введение

1. Историографические заметки

В 1904 г. М.С. Грушевский выступил по поводу предпринятого Императорской академией наук издания «Славянской энциклопедии» с решительным отрицанием обычной схемы русской истории и сделал попытку поставить по-новому вопрос о рациональном построении истории восточного cлавянства1. Под «обычной схемой русской истории» М.С. Грушевский понимает порядок изложения, принятый в «общих курсах» и учебниках русской истории от доисторических судеб Восточной Европы и ее неславянского населения, через расселение славян, образование Киевского государства и его историю до второй половины XII века, к Великому княжеству Владимирскому и к истории Московского государства и далее к Российской империи XVIII и XIX вв. В таком изложении история русского юга и запада, земель украинско-русских и белорусских, остается вне кругозора, и лишь довольно внешне и случайно вовлекаются в него отдельные ее моменты, как Галицкое государство Даниила, образование Великого княжества Литовского и его уния с Польшей, церковная уния, казацкие войны, деяния Хмельницкого.

С точки зрения своих этнографических воззрений, М.С. Грушевский полагает, что задача «обычной» схемы – построить «общерусскую» историю – невозможна по существу, так как нет никакой «общерусской» народности, а на очереди – иная научная задача – построение, с одной стороны, истории украинского народа2, а с другой – истории великорусской. Крайне нерациональным представляется ему соединение в одной схеме древней истории южнорусских племен, т.е. Киевского государства, с историей Владимиро-Московской Руси XII—XIV вв. Он отрывает от южнорусской истории ее начало, чтобы пристегнуть его к северному продолжению. А между тем «киевский период перешел не во владимиро-московский, а в галицко-волынский XIII в., потом литовско-польский XIV—XVI вв.».

Северо-Восточная Русь не была, по мнению М.С. Грушевского, «ни наследницей, ни преемницей» Руси Киевской, а «выросла на своем корню». Их взаимоотношения М.С. Грушевский готов уподобить отношениям между Римской империей и галльскими провинциями: «Киевское правительство пересадило в великорусские земли формы социально-политического строя, право, культуру, выработанные исторической жизнью Киева» – и только. Отсюда вывод: «История великорусской народности остается, собственно, без начала; история образования великорусской народности остается до сих пор не выясненною, потому что за ее историей начинают следить с середины XII века»; непоставленной остается и проблема изучения «рецепции и модификации на великорусской почве киевских социально-политических форм, права, культуры».

Многим из читателей-великороссов точка зрения М.С. Грушевского может показаться парадоксальной, так как разрушает она привычное представление о «единой» истории «единого» русского народа. Однако она вовсе не так исключительна, как может на первый взгляд показаться. Напротив, не будет преувеличением назвать ее во многом характерной и для нашей «великорусской» историографии. Обусловленная у М.С. Грушевского потребностью отграничения украинской истории, в ее целом, от истории Великороссии, она может опереться на ряд выводов и суждений, принятых и разработанных в трудах «общерусской» исторической литературы.

Поучительны историографические судьбы критикуемой М.С. Грушевским «обычной схемы» русской истории. В вопросе о ее генезисе М.С. Грушевский примыкает к выводам П.Н. Милюкова: «Схема эта стара, она получила свое начало в историографической схеме московских книжников, и в основе ее лежит генеалогическая идея – генеалогия московской династии».

П.Н. Милюкову принадлежит весьма ценное указание на эту «историографическую схему московских книжников» и ее определяющее влияние на изложение русской истории у наших историков XVIII и XIX столетий3. Влияние это усилено одним условием, поистине парадоксальным, которое П.Н. Милюков метко охарактеризовал в таких строках:«Когда в прошлом столетии русская историография начала постепенно осиливать свои источники, – источники эти встретили исследователя со своим готовым взглядом, сложившимся веками; немудрено, что эта готовая нить, предлагавшаяся самими источниками, вела исследователя по проторенным путям и складывала для него исторические факты в те же ряды, в какие эти факты уложились в свое время в умах современников; таким образом, исследователь воображал делать открытия, осмысливать историю, – а в сущности, он шел на плечах наших философов XV и XVI столетия»4. Два обстоятельства ослабили плодотворность этого наблюдения: П.Н. Милюков связал свое изучение московской исторической теории только с вопросом о «происхождении исторической схемы Карамзина и его предшественников» и отметил далеко не все ее элементы, оказавшие глубокое воздействие на представление ученых историков XIX века о древнерусском прошлом. Труд П.Н. Милюкова остался, к сожалению, незаконченным, иначе мы получили бы от него, без сомнения, более полную оценку воздействия московской книжнической историографии на труды не только историков XVIII в. и Карамзина, но и на построения С.М. Соловьева и его продолжателей.

Из элементов этого воздействия, указанных П.Н. Милюковым, наиболее существенным и устойчивым оказалось установление «идеи торжества и наследственной связи московской и киевской государственной власти» как «исторической аксиомы». «Аксиома» эта была использована московской властью во времена Ивана III и Василия Ивановича для обоснования притязаний Москвы на все наследие князей Рюрикова рода: в спорах с литовскими великими князьями московская дипломатия ссылается от имени своих государей на то, что «вся русская земля, Божьей волею, из старины от наших прародителей наша вотчина» – и Киев, и Смоленск, и Полоцк, и Витебск, и «иные городы». Выступая с такими притязаниями, «московские дипломаты поставили русской политике цели, которые удалось осуществить только через два с половиной столетия». Вот в этих-то «политических идеалах московских дипломатов XV века», в их стремлении так широко определить «задачи будущего», что подобная программа представляется – для их времени – выходящей далеко за пределы достижимого, П.Н. Милюков видит самый источник воззрения на «наследственную связь» московской и киевской государственной власти. Не буду сейчас останавливаться на выяснении, насколько корни этой «исторической аксиомы» московских книжников XV—XVI вв. глубже и старше, а самое ее «генеалогическое» освещение в духе московских вотчинно-династических притязаний и ее применение в дипломатической переписке – лишь дальнейшее развитие весьма старой традиции.

Пока отмечу лишь те историографические построения, которые были вызваны в нашей научной литературе потребностью наполнить «схему» реальным историческим содержанием, а посвящены были истолкованию периода, «промежуточного» между временами Киевской державы Владимира Мономаха и Мономашича Мстислава и Московским государством Ивана III.

Историография XVIII в., завершенная трудом Карамзина, удовлетворялась в этом отношении осуждением практических последствий дробления власти, следуя и тут, как указано П.Н. Милюковым, рассуждениям грамот Ивана III о вреде многовластия.

Первая наукообразная гипотеза, которая пыталась выяснить органическую связь северорусской истории с киевским прошлым, предложена М.П. Погодиным. Эта гипотеза отличалась большим формальным достоинством: она строила свое объяснение соотношения двух исторических моментов на глубокой основе этнографического единства переживавшей эти моменты среды – народной массы. Эта знаменитая «погодинская гипотеза» родилась под потрясающим впечатлением от наблюдения лингвистов, что в языке письменных памятников Киевской Руси «не было ничего малороссийского нынешнего». Присоединив к этому наблюдению соображение о том, что былины киевского цикла «поются у нас везде – в Архангельске и Владимире, Костроме и Сибири», но не в Малороссии, Погодин пришел к выводу, что в Киеве издревле жило «великороссийское племя», по крайней мере, «великороссиянами» были поляне – население «Киева с окрестностями», а затем эти «великороссияне» «с Юрием Долгоруким, Андреем Боголюбским переселились на север, в землю Суздальскую»: сюда «ушло» и здесь «размножилось собственно великороссийское племя»5.

Погодинская гипотеза, раз принятая, была чревата глубокими последствиями для всего хода исторических изучений. Она давала возможность широко пользоваться данными, которые извлечены из наблюдений за исторической жизнью Русского Северо-Востока в позднейшие времена, в XV и XVI вв., для объяснения явлений древнерусской, киевской жизни. Такова, например, «попытка Погодина уяснить родовые княжеские счеты счетами местническими»6, которая получила столь крупное значение в построениях С.М. Соловьева, И.Е. Забелина, В.О. Ключевского.

Погодинскому домыслу о массовом переселенческом движении населения с Киевского Юга на Северо-Восток как основной причине усиления Ростовско-Суздальской земли при Юрии Долгоруком и Андрее Боголюбском чрезвычайно посчастливилось в нашей историографии. Домысел этот остался в ней прочной предпосылкой в изложении северорусской истории, давая внешне удобный переход от «киевского» периода к «владимирскому».

Однако дальнейшая разработка истории Северо-Восточной Руси направилась на выяснение не связи ее с прежней, киевской, а противоположности между ними. С «переходом» на новую территорию в новых географических и этнографических условиях русская история начинается как бы сызнова. Такая особенность наших исторических представлений объясняется общепринятым суждением о Северо-Восточной Руси XII в. как о стране «суровой и почти дикой»7, где на «почве новой, девственной» возник новый строй отношений, с тех пор как Андрей Боголюбский оборвал традицию связи старейшинства в земле Русской («великого княжения») с золотым столом киевским; «север начинал свою историческую жизнь этим шагом князя своего к новому порядку вещей»8. Соловьев представлял себе Северо-Восточную Русь обширной областью, где «возвышался только один город, упоминаемый летописцем еще до прихода Варягов», – Ростов Великий, по которому и вся область получила название земли Ростовской. При Ярославе Владимировиче Ростов причислен к области южного Переяславля как владение Всеволода Ярославича. А далее: «Скоро начали возникать около него города новые: сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как строитель неутомимый; таким образом Ростовская область наполнилась городами младшими, среди которых возвышался одинокий Ростов»; «Младшие» города «построены и населены князьями; получив от князя свое бытие, они необходимо считали себя его собственностью»9. В этом характере северорусских «младших» городов Соловьев видел основное условие развития «нового порядка», который он не считал возможным называть «удельным» по той причине, что видел Русь, разделенную не на «уделы», а на несколько независимых княжеств, из которых каждое имело своего великого князя и своих удельных князей10; он и считал нужным «исключить названия: удельный период, удельная система из истории княжеских отношений». Замечания эти не получили, однако, признание, так как и сам Соловьев существенной чертой «нового порядка», возникшего на севере, считал именно развитие той формы княжеского владения, которое называл «удельным». «Новые» города «по своему происхождению смотрели на князя как на господина полновластного, и князь смотрел на них как на собственность неотъемлемую», здесь утвердилось понятие собственности, неотъемлемости, отдельности владения, переходящего из рода в род по воле князя-владельца; здесь «собственность господствует над родовыми отношениями, каждый князь смотрит на себя как на отдельного владельца известной области, а не как уже на члена известного рода, известной линии»11. Это владение, уже не стесненное ограничениями родового или семейного права, развившееся, «когда понятия собственности, наследственности владения начали господствовать над понятиями семейными»12, Соловьев называет удельным, отождествляя удел с «опричниной»: «опричнина» употребляется иногда в смысле удела, который «принадлежит князю в полную отдельную собственность»13.

Удел – собственность князя, которой он может «располагать произвольно», в частности по завещанию. Несмотря на такой «удельный» характер княжого владения, Соловьев не признает особого «удельного периода», так как видит в падении родовых отношений процесс постепенного торжества «отношений государственных». Как «отдельный владелец известной области», князь стоит во главе своего особого государства. Так, по поводу съезда князей во Владимире в 1296 г. Соловьев замечает: «Этих съездов княжеских нельзя смешивать с прежними съездами родственников: теперь князья являлись не как братья, но как отдельные независимые владельцы»14. Когда Русь распалась на две части – юго-западную и северо-восточную, а затем, в Северной Руси, «Тверь и Москва стали великими княжениями, Рязань и Нижний Новгород последовали их примеру, явилось несколько особых родов княжеских, особых государств, независимых и враждебных друг другу», при этом «родовые отношения князей между собою заменились отношениями их как правителей к своим подданным, когда земля, область, город привязали к себе князя тесными узами собственности, сделали его оседлым»15. Идет упорная борьба между этими независимыми владельцами: «Каждое движение князя было опасно для всех, ибо каждое движение было посягательством на чужую собственность». Но теперь на Великорусском Севере эта борьба более содержательна исторически, чем прежние усобицы: «Дело идет о том – быть государем всей Русской земли или слугой этого государя»16.

Соловьевская схема русской истории, с одной стороны, узаконивала по-своему представление о традиционной магистрали русской истории, идущей из Киева через Владимир в Москву. «Первоначальная сцена русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в Греки, в конце XII века оказалась неспособной развить из себя крепкие основы государственного быта. Жизненные силы, следуя изначала определенному направлению, отливают от юго-запада к северо-востоку; народонаселение движется в этом направлении – и вместе с ним идет история». Конечно, от Соловьева не скрылось, что «история» не просто ушла с юга, а и там по-своему продолжалась. «Несправедливо, – говорил он, – в научном отношении неверно и односторонне упускать из виду Юго-Западную Русь после отделения ее от Северо-Восточной, поверхностно только касаться событий ее истории, ее быта», но полагал, что «также несправедливо, также неверно историю Юго-Западной Руси ставить наряду с историей Северо-Восточной»17. Однако благодаря именно Соловьеву в нашей историографии укоренилось представление, что тот процесс, который им осмыслялся как переход родовых отношений в отношения владельческие и государственные, начавшийся на Киевском Юге, разыгрался собственно в Руси Северо-Восточной. Выяснение этого процесса получило одностороннее направление, так как он оказался в зависимости от местных северорусских условий – по существу, как особенность северорусской истории. Соловьев видел, что «те же самые понятия о собственности, о преемстве от отца к сыну, о праве завещания» развились и в Южной Руси в эпоху разложения старого Киевского государства, но не использовал этих наблюдений для своих историко-социологических обобщений, потому что признал эти явления южнорусской истории каким-то налетом иноземного влияния, хотя и сознавал значение «обстоятельств исторических» для их «необходимого утверждения»18.

Так, с другой стороны, соловьевская схема скорее разрушала, чем углубляла представление об органической исторической связи северорусской истории с южнокиевской. Южнорусские «родовые» начала, перенесенные на север, попали в условия, где им оставалось только более или менее быстро погибать и разлагаться по полному их несоответствию отношениям жизни заново колонизуемого полудикого края.

Схема эта обусловила особую постановку вопроса об «образовании Московского государства». Мысль историка, выясняющего, как родовые отношения сменились государственными, спешит от Киева к Москве. Для «истории России с древнейших времен» важно одно: смена принципов, на которых строилось ее единство. Там в киевскую эпоху «связью между частями государства служило родовое отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них». Тут, на севере, образуется Московское государство на развалинах старого «родового» строя19. Весь смысл периода, промежуточного между историей Киевской державы и государства Ивана III, – в разложении родовых связей и усилении Москвы.

Момент перелома – в деятельности Андрея Боголюбского, который «пренебрег югом» и «начал новый порядок вещей». Младшие князья «ясно понимают, что он хочет переменить прежние родовые отношения на новые, государственные, хочет обращаться с ними не как с равноправными родственниками, но как с подручниками, простыми людьми; начинается продолжительная борьба, в которой мало-помалу младшие должны признать новые отношения, должны подчиниться старшему, как подданные – государю». Задача историка выяснить, как формировались характер и взгляды Андрея – он питомец чуждого южным традициям севера, – а затем следить за борьбой родовых отношений с государственными, вплоть до ее завершения в XVI в. полным торжеством этих последних. К государственному властвованию стремился Андрей и по отношению к боярам: он, по Соловьеву, ясно поставил задачу стремления не только к единодержавию, но и к самовластию, в духе самодержавия XVI в.20, и погиб в столкновении с враждебными силами. Но «переход от значения великого князя, как старшего в роде, зависимого от родичей, к значению государя» осуществился, как скоро он получил «независимость от родичей» и «материальную силу». Первая создана развитием тех самых отношений, которые воспитали на севере Андрея Боголюбского, – «господства владельческих отношений с презрением родовых счетов»; вторая – благоприятными условиями возвышения Москвы. Положительной стороной исторического процесса, пережитого Северной Русью в XIV—XV вв., и осталось одно это «возвышение Москвы»; поэтому важнейшей задачей историка будет выяснение его «причин».

Так Соловьев утвердил характерную для всей нашей историографии подмену вопроса об образовании великорусского государства частным вопросом о «причинах возвышения Москвы», с перечня которых обычно и начинается у нас история Московского государства. Впрочем, сам Соловьев не сделал этого рокового шага, вернее, ограничил его значение рядом широких общих соображений по поводу образования Русского государства. Он признал это явление органическим, т.е. таким, где «государства, при самом рождении своем, вследствие племенных и преимущественно географических условий являются уже в тех же почти границах, в каких им предназначено действовать впоследствии; потом наступает для всех государств долгий, тяжкий, болезненный процесс внутреннего возрастания и укрепления, в начале которого государства эти являются, обыкновенно, в видимом разделении; потом это разделение мало-помалу исчезает, уступая место единству: государство образуется». При возникновении Русского государства «страна была громадна, но пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах по рекам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей во всех направлениях, быстро обхватило племена, быстро наметило громадную для себя область; но эта область по-прежнему оставалась пустынною данного, кроме почвы, большей частью не было ничего, – нужно было все населить, все устроить, все создать». Настал «долгий, тяжкий, болезненный период внутреннего возрастания, окрепления». Этот период «начал проходить для Руси», когда «образовалось крепкое государственное средоточие»: Северо-Восточная Русь собирается около Москвы. Так, намечены в отвлеченной формуле широкие задачи исследования, которые могли бы наполнить ее конкретным историческим содержанием на тему о «внутреннем возрастании и укреплении», его факторах и условиях, о ходе процесса, который привел к образованию обширного и внутренне сплоченного Русского государства. Важно, кажется, отметить, что Соловьев ставил эту задачу, хотя на деле выдвинул на первый план при изучении собирания Северо-Восточной Руси в одно целое вопрос о «причинах, почему оно собирается вокруг Москвы», о «препятствиях» и «пособиях», какие встретились московским князьям в их стремлении усилиться, подчинить себе остальных князей, отбить татар и литву, увеличить свою власть над населением21.

То, что Соловьев дал в конкретном историческом изложении, было ýже его замыслов. В этом можно усмотреть одну из основных причин, почему и у критиков его, и у его продолжателей образование Московского государства оказалось явлением, подходящим не под тот «вид» образования государств, под который он сам его подводил, а под одну из намеченных им разновидностей «образования неорганического», когда государства «составляются нарастанием извне, внешним присоединением частей».

Еще в 1834 г. появилась в «Ученых записках Московского университета»22 статья Н.В. Станкевича «О причинах постепенного возвышения Москвы до смерти Иоанна III»; студенческая работа Станкевича рассматривалась позднее (Вешняков, Полежаев) как изложение мнений проф. Каченовского. Ссылаясь на Геерена и Гизо, Станкевич берет исходным положением исследование значения централизации, т.е. «совокупление в одно неразрывное целое», как «первого момента политической значительности народа» и «преобладания одного города, одной области, одного владетеля над другими», как «первого условия внутреннего соединения, централизации». Отсюда важность «постепенного возвышения Москвы», с которым «тесно и неразрывно соединен ход России к политическому существованию». Работа Станкевича наметила остов обычных перечней «причин» возвышения Москвы. Москва, «по всей вероятности, существованием своим одолжена югу, как и все города, ее окружающие»; это последнее уже Станкевич доказывает тем, что «множество городов и урочищ Северной России носит одинаковые названия с южными». Затем выдвигается положение, что «Москва не одной личности князей своих одолжена своим возвышением», что «она не есть произведение одной их силы, механически совокупившей разрозненные дотоле области»; прочное господство Москва приобрела потому, что между нею и русскими областями была связь «более естественная, органическая», которая сделала Москву не только властительницей, но и сердцем России. Но далее идет вместо анализа этой «органической связи» перечень «главных условий» успеха Москвы: географическое положение (центральное положение среди системы северных княжений, приток переселенцев, большая безопасность от врагов); нашествие и господство монголов (отделение от Южной Руси, опустошение Владимирского княжества, покровительство ханов, обогащение данью); пребывание митрополита в Москве (духовный центр и поддержка московской политики духовной властью); характер князей, их политика и внешние отношения23. Такая постановка вопроса стала традиционной, тем более что переработка соловьевской схемы в трудах К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина лишь укрепила и углубила основание для представления о полном разрушении в Северо-Восточной Руси в XIII—XIV вв. традиции политического единства и о возникновении его заново путем разрастания силы и владений московских князей.