Вышивка по ворованной ткани

Конечно, это было провокацией. Одни артисты осуждали Лошадина, что выкинул Лебедева и Валю с намеченных ролей, подходили поздравить и поднять рюмку за молодых. Другие сочувствовали Лошадину, потому что рассчитывали у него сниматься, и с отвращением отворачивались от свадебной гулянки.

Незнакомый Вале немолодой артист, сидевший возле матери, начал яростно за ней ухаживать. И неизвестно, чем бы это кончилось, если б к Кириллу из другого конца ресторана не подлетел не менее пьяный, чем он, актёр и громко назвал Иудой. Лебедев ярким жестом сбросил костюмерный пиджак и швырнул его в руки Вале.

Они сцепились с обидчиком, покатились по полу клубком, и Лебедев разбил ему голову. Мать с Никитичной только во время драки пришли в себя, до этого сидели посреди артистов примерно, как Валя, впервые приведённая в этот зал Лошадиным, стеснялись есть и пытались собрать грязные тарелки и отнести их на кухню вместо официанток.

Приехала «Скорая помощь», уборщица стала замывать кровь на полу. Милицию в Дом кино не вызывали, к дракам среди национального достояния привыкли. Валя расстроилась, что вторая свадьба кончается дракой и «Скорой», но Лебедев упал к её ногам и начал читать Шиллера. Из роли в курсовом спектакле.

Ресторан Дома кино зааплодировал и завопил: «Горько!» А мать некстати зашептала на ухо:

– Доча, а скоро ему квартиру от кино дадут?

Она никак не могла расслабиться в таком высоком обществе, и снова стала дёргать Валю:

– Фотографию бабке Поле в Берёзовую Рощу отвезу.

– Сама с посылкой отправлю, – шепнула Валя.

Не хотелось, что мать, с её длинным языком, расскажет бабушке всё про развод с Юриком, про съёмную квартиру. Лучше положит фотографии в посылку вместе с конфетами, другими подарками и письмом, которое прочитает сосед Ефим.

Бабушка гордилась Валей, радовалась подаркам, но поскольку телефона в деревне не было, общалась с внучкой, только послушав её письма или во сне. Да и Вале она часто снилась, и всегда было ясно, что хочет сказать. Не потому что обеих называли колдовками, а просто у них была тесная связь, протянутая золотой ниткой через города и веси.

Валя с Кириллом жили на одном дыхании, ходили, держась за руки, не видели ничего вокруг и были по-настоящему счастливы. Он даже отхватил на этой волне удачу, пригласили сняться летом ещё в одной детской сказке под названием «Лесной богатырь».

В отличие от Юрика, Кирилл был чуткий, тонко организованный, всё видел и замечал. А Юрик ничего не видел, ни про себя, ни про других. Его не научили. И так мало говорил, что Валя даже не поняла, умный он или дурак.

Никитична гордилась знаменитым жильцом, выписывала для него «Советский экран». Валя читала журнал запоем, и киношная жизнь затягивала её в свою пёструю воронку. Была на таком подъёме, что не обратила внимания на фразу Никитичны:

– Любит тебя! Даже пить бросил!

А потом Леночка принесла добрую весть, бывшая свекровь передала, пусть богатыря своего прописывает, она в профком с конфетами пошла, пожаловалась на брачную аферистку, но про артиста Лебедева ей не поверили, сказали, врёт, а как принесёт справку про Лебедева, сразу на очередь поставят.

И снова был суд с разделением лицевого счёта и прописыванием Лебедева к Соломкиным. И свекровь снова кричала про брачную аферистку и сто первый километр, но теперь уже для проформы, а за дверями судебного зала подмигнула Вале и сказала:

– Ладно уж, живи! Юрика в старой оставим, Ленку – с собой в новую возьмём.

Валя устроилась работать в поликлинику поблизости от снятой комнаты, а летом взяла неоплачиваемый отпуск и, не веря своему счастью, поехала с Кириллом на настоящие киносъёмки. В глухой деревушке построили и топорно расписали дворец, к которому ездили на автобусе из убогой райцентровской гостиницы.

Жителей деревни наряжали в дурацкие костюмы, сшитые из самых дешёвых тканей, платили им за массовку копейки, и те были на седьмом небе. Арендовали двух колхозных жеребцов, но они не знали ни одной команды, и снимать на них героев можно было только в статике.

Валя гордилась Кириллом, а он «звездил» и капризничал на всю катушку. Чтобы ему было комфортней, Валя старалась понравиться хамоватому старому режиссёру, делала ему массаж от остеохондроза. А когда у него загноился палец, прибинтовала на больное место, как учила бабушка, верхнюю плёнку свежей бересты, и к утру палец стал как новый.

Режиссёр отблагодарил эпизодом. Валю нарядили в сарафан и кокошник, заплели косу и заставили поднимать вёдра воды из глубокого колодца. Режиссёр орал:

– Светиться! Ты должна не зубы скалить, как кобыла, а изнутри, мать твою, светиться! Такая тупость при такой фактуре! Органику, органику из себя дави! Ещё дубль!

От этого унизительного занятия на экране остались секунды три.

Никто не понимал про что сказка, сценарий меняли в зависимости от режиссёрского настроения пять раз на дню. Снимали по крохотному эпизоду и бодро пили. В последние три дня кое-как досняли остальной материал, и киногруппа напилась так, что разгромила на глазах у деревенских всю декорацию.

На премьере Валя умирала со стыда, но режиссёр был известный, и «Лесной богатырь» отметили на фестивалях и многократно показали детям по телевизору. На съёмках Валя с ужасом поняла, что Лебедев не просто пьёт всё, что журчит, а спивается. Он клялся, что в Москве завяжет, но Валя помнила, сколько раз обещал бросить пить отец.

После съёмок всё изменилось, днём Валя вкалывала на работе, а вечером ехала разыскивать Кирилла по дружкам и волокла домой, стесняясь, что его узнают прохожие. И, по сути, оказалась ровно в той жизни, от которой бежала из своего городка. Слушала ночью неровный пьяный храп мужа, он захлёбывался и боролся за воздух, и Валя гладила его по голове и переворачивала на бок.

Она любила его, готова была на всё, лишь бы бросил пить и стал таким, как в первые месяцы после свадьбы, но богатырское тело Кирилла, казавшееся прежде таким желанным, постепенно перестало её волновать. И Валя, точно как с Юриком, стала придумывать предлоги, чтоб отказаться от секса. Думала, это потому, что фригидная, как сказал Лошадин.

С Кириллом она впервые узнала не только, что такое наслаждение, но и что такое семья. Когда был трезвым, они всё время разговаривали, называли друг друга ласковыми именами, вместе принимали решения, рассказывали друг другу о прошлом и строили планы на будущее.

Валя писала маме и бабушке Поле, что всё хорошо, но её зарплаты и халтуры хватало только на жизнь и комнату, и было не на что навестить их с подарками. Кирилла больше не снимали, денег на алкоголь не было, но он находил киношные банкеты, дружков и поклонников. Валя пыталась вспомнить хоть одну траву, хоть один заговор от пьянства, но ничего не получалось.

Близился Новый год, 1978-й. Валя решила подзаработать на подарки матери и бабушке, пахала так, что не помнила себя, и не сразу сосчитала по календарю, что забеременела, хотя тщательно предохранялась. Поделилась утром с Кириллом, он обрадовался, всю её обцеловал. Признался, что давно хочет стать настоящим отцом, а не гастрольным осеменителем, к которому в номер гостиницы ломятся девушки с просьбой «хочу от вас ребёнка».

Весь день Валя считала, прикидывала траты на ребёнка, советовалась с девчонками на работе про декретные, но результаты вернули её с неба на землю. Выпасть с работы до ясель? Вернуться к матери с малышом? Та сама жила на зарплату и кормила на неё отца. Уехать в Берёзовую Рощу, сесть бабушке на шею?

Вечером она не поехала искать Кирилла, сидела в раздумьях. Он вернулся не очень поздно, но очень пьяный. Театрально рухнул к её ногам, начал целовать её колени и шептать:

– Золотая моя, любимая! Сына хочу! Владимира! Владимира Кирилловича!

Вале давно приелись его руханья к ногам и другие театральные наработки, так поразившие в начале отношений, и она развела руками:

– Кириллушка, где мы будем его растить?

– Здесь! – пьяно кивнул Кирилл.

– А жить будем на что?

– Ребёнка не хочешь? – вскочил он на ноги и заорал.

– Хочу! Очень хочу! – Валя инстинктивно встала напротив него. – Но сделаю аборт!

– Моего сына хочешь убить, сука? Забыла, как я тебя с панели подобрал!? Забыла, что на тебе, шлюхе, женился!? – дико заорал Кирилл и швырнул её так, что у Вали потемнело в глазах.

Она оглушённо поднялась, села на диван и закрыла лицо руками. Показалось, что летит с горы, а вокруг рушатся другие горы, и все они превращаются в равнину, под которой засыпано всё, что ей важно и дорого. Ведь Валя рассказывала ему о детстве, об отце, а он отвечал:

– Пью, потому что артист, но ни одну бабу пальцем не тронул!

Кирилл протрезвел, испугался, отрепетированно бросился к её ногам, начал отнимать её руки от лица и целовать каждый пальчик, шепча:

– Дорогая моя, золотая, единственная!

Но Валя его уже не слышала, сходила на автопилоте на кухню, принесла на подносе ужин и молча легла спать. Кирилл плюхнулся рядом, обнял её и захрапел. Тогда она освободилась от его рук и сняла со стены мамин коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш.

Собрала вещи в сумку и в две продуктовые авоськи. Оделась, выложила на столик ключи, тихонько вышла из дома и захлопнула за собой дверь. Её провожали только недоумевающие Вера, Надежда и Любовь.

На улице жутко мело, Валя приехала в поликлинику, где работала, прокралась через пункт неотложной помощи в вестибюль своего этажа и заснула в коридоре на сдвинутых стульях. Утром пришли массажистки, стали поить её чаем и выражать сочувствие.

Вскоре припёрся протрезвевший Лебедев, Валя спряталась, а массажистки ответили на его вопросы по Валиной просьбе:

– Прибежала как сумасшедшая, уволилась сегодняшним числом! Сказала, уезжает из Москвы!

Аборт делала в захудалой больничке по месту прописки у Юрика. Вкололи новокаин, который не дал эффекта, то ли вкололи меньшую дозу, то ли так реагировал организм. Руки и ноги были пристёгнуты ремнями, и Вале казалось, что она зверь, попавший в капкан, которого долго и жестоко расстреливает охотник. Она и кричала, как зверь, а мужиковатая врачиха ругалась, перекрикивая её низким поставленным голосом:

– Чего орёшь? Под мужиком небось орала от счастья?

После аборта вернулась в поликлинику и отлёживалась ночь в массажном кабинете. Но поднялась температура, а кровь хлестала так, что пришлось подложить полотенце. Валя запретила себе думать об этом, думала только о том, что убила ребёнка.

В полусне-полубреду увидела бабушку Полю, стоящую как картина в раме калитки в окружении гусей, козы Правды, кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки. Бабушка посмотрела на Валю, покачала головой и запела любимую:

Чем же я не такая,Чем чужая другая?Я хорошая, я пригожая,Только доля такая…Если б раньше я знала,Что так замужем плохо,Расплела бы я русу косыньку,Да сидела б я дома…

Потом бабушка Поля вышла из калитки и побрела спиной к Вале по центральной улице Берёзовой Рощи прямо к лесу, в сторону деревенского кладбища. А гуси, Правда, Василиса и Дашка послушно потянулись за ней. Валя вскочила, бабушке заранее снилось, что случится с Валей, а теперь приснилось Вале. Значит, заболела, надо завтра звонить матери, может, у неё весточка из Берёзовой Рощи.

Утром Валя умылась, выпила крепкого чаю и, несмотря на слабость, встала к массажному столу. Массажистки привели к ней дежурного врача, Валя что-то горячечно твердила ему про тысячелистник, крапиву и кровохлёбку, но он посчитал пульс, велел срочно сделать анализ крови на гемоглобин и показаться гинекологу.

Валя отложила анализ и гинеколога на завтра, было важно доработать и пойти на переговорный пункт. Материному соседу по лестничной площадке поставили телефон как герою войны, и весь дом, включая мать, бегал теперь к нему на переговоры. Но во время работы Валя упала в обморок, её увезли на «Скорой помощи» и сделали повторную чистку. И тоже практически без обезболивания.

Массажистки навещали Валю в больнице, носили тёртую морковку со свёклой и жареную печёнку для поднятия гемоглобина после большой потери крови. А когда ей стало лучше, отдали телеграммы, что принёс в поликлинику Кирилл Лебедев. В первой мать писала: «Послезавтра похороны бабки Поли». Во второй: «Бабку похоронили куда ты делась от Кирилла фокусы твои надоели».

От боли Валя перестала соображать. А тут её осмотрел пожилой картавящий завотделением и сказал:

– Первый аборт, голубушка, всегда огромный риск. Да ещё какой мясник вам его делал? Такой агрессивный эндометриоз практически всегда кончается бесплодием! Но не надо расстраиваться, миллионы женщин воспитывают усыновлённых детей и любят их как своих.

Показалось, что на палату резко опустилась ночь, но по какой-то причине не зажигают электричество. И в этой темноте стало отчётливо видно, что жизнь закончена. К двадцати она попала в Москву, дважды побывала замужем, снялась в кино, потеряла возможность стать матерью и самого дорогого человека – бабушку.

Мир без бабушки, жившей за сотни километров, единственного человека, который Валю действительно любил, показался пустым и бессмысленным. Она вспомнила, что бабушка Поля говорила, волосы с гребешка нельзя бросать на ветер, а отрезанные – «отведут беду», беда останется в них. Попросила у медсестры ножницы, закрылась в кабинке туалета, полчаса резала волосы ослабевшими руками по одной пряди и заполнила мусорную корзину их пшеничным великолепием.

Но ни боль, ни темнота не отступили, зато в голове запульсировали строчки из школьной программы: «Валя, Валентина, что с тобой теперь? Белая палата, крашеная дверь…» Ночью, когда лежала и смотрела в темноту, вдруг ясно увидела в пространстве щель, в которую можно сбежать из этого искромсанного тела и этой искромсанной жизни. И вместо того чтобы залатать её, потихоньку раздвигала и обживала контуры этой адской щели.

А на рассвете украла в процедурной большую ампулу магнезии, умело отколола от неё горлышко, услышала бабушкин крик: «Не смей, говорю! Не смеееей!» И на последнем слоге полоснула по венам на левом запястье…

В этом не было истерики, а был холодный расчёт, которым, казалось, кто-то руководит за неё, помогая догнать бабушку Полю, идущую по центральной дороге в сторону деревенского кладбища, вместе с гусями, козой Правдой, кошкой Василисой и дворнягой Дашкой.

Кровь брызнула фонтаном на ночнушку, на пол, на постель соседки. Валя испугалась, пришла в себя, стала инстинктивно заматывать руку полотенцем, неловко опрокинула чашку. Соседка проснулась от звука разбитой чашки под окровавленным пододеяльником и заорала так, что все повскакивали. Прибежали медсёстры, вызвали дежурного врача и дежурного хирурга, чтоб квалифицированно наложил на руку жгут. Вкололи успокоительное, но Валя и без того выглядела совершенно спокойно и безучастно, словно всё это не про неё.

Подстриженные клоками волосы пугали не меньше, чем остановившийся взгляд и перевязанная рука, и соседкам по палате велели присматривать за Валей, чтоб ещё чего не выкинула. Соседки сложили ей на тумбочку все конфеты и шоколадки из своих передач, но она этого не заметила. Как и не заметила того, что все пытаются разговорить её и утешить.

Медсёстры шептались, что после этого Валю должны отправить в отделение, где под наблюдением психиатров лежат самоубийцы. Так бы и сделали, кабы не пожилой картавящий завотделением. Он переселил Валю в изолятор, сел напротив и долго разговаривал с ней:

– Бабушке было под семьдесят?

– Шестьдесят семь… – прошептала Валя сухими, словно обветренными губами.

– А ты о маме подумала? Представила её лицо, когда она читает телеграмму, что тебя больше нет? Считаешь, что человек должен жить, только если может размножаться? Да ты подойди к зеркалу! Погляди, какую красоту хотела уничтожить! На тебя ж только смотреть праздник!

И как-то он уболтал её, убаюкал. А потом заходил каждый день по нескольку раз, приносил книжки. И она ждала его картавых наставлений и утешений, как витаминов. И благодарила за книжки, хотя читать не могла, словно ослепла. Она вообще ничего не могла, только лежать, уставившись в потолок, и считать на нём трещинки.

Выписали нескоро, после Нового года, когда прочно встала на ноги, пожилой завотделением проследил, чтоб Вале прокололи все витамины. В первую очередь поехала на работу, сдала в бухгалтерию больничный лист, получила там немного денег.

По глазам сотрудниц поняла, насколько ужасно выглядит, зеркало не показывало этого в полном объёме. Дело было не в том, что похудевшая и стриженая, а в том, что в огромных синих глазах написано, что ей совсем неинтересно жить.

Всё Валино имущество в сумке и двух авоськах аккуратно лежало в шкафчике массажного отделения, Валя достала оттуда свадебное платье, туфли, купленные по талонам ЗАГСа, которые в шутку называла прежде «многоразовыми», и продала их прямо в поликлинике.

Роскошное платье улетело сразу, а туфли взяли за полцены, ведь у Вали был большой размер ноги. Потом отправилась на переговорный пункт, а мать прибежала к соседскому телефону с криком:

– Что ж ты, доча, с нами делаешь?

– В больницу забрали, – тихо ответила Валя.

– А Кирюшка почему не знает?

– Ушла от Кирилла. Пьёт, начал драться.

– Так ведь артист! Или, доча, пока всех мужиков в Москве не попробуешь, не успокоишься? – спросила мать вместо того, чтобы спросить, с чем попала в больницу.

– Как бабушка умерла?

– Дай бог каждому так помереть. Легла спать, да не проснулась! Похоронили богато, я хорошей колбасы да рыбы на поминки достала.

Валя повесила трубку, просто не могла слышать, как мать об этом говорит. Бабушка Поля умерла в день, когда Валя попала в больницу. Видимо, пыталась взять её боль на себя и надорвалась. Так бывает в сказках, но сказки написаны с жизни.

Больше Валю никто нигде не ждал. А главное, никто не ждал в Берёзовой Роще. И предстояло учиться жить без бабушки, как люди учатся жить без ампутированной ноги или руки.

По совету массажисток она поехала в Банный переулок искать комнату. Стоял мороз, люди топтались на пятачке, постукивая ногами от холода. Липли мужичонки, предлагали пустить жить «за так», но отступали от её ледяного взгляда. Бабки в оренбургских платках и тёплых шубах задавали вопросы, как сотрудницы райкома комсомола:

– Где работаешь? Сколько получаешь? Почему не замужем? Какой у тебя моральный облик?

И вдруг подошла богато одетая дамочка в норковой шубе и выбивающихся из-под норковой шапки тугих кудряшках. Весело посмотрела на Валю и спросила:

– Ну что, рыбонька, никто не пускает? Хорошенькая, как два пирожных сразу, только мордочка побитая! Улыбайся, и пусть все они сдохнут!

Валю напугали темперамент и благополучный вид дамочки, она отшатнулась, но словно услышала бабушкин шёпот: «Иди с ней, не бойся!» Дамочку звали Соня, и Валя возблагодарила день и час, когда они встретились в Банном переулке.

Соня была черноглазая обаяшка и жила в помпезном доме на Крымском Валу. Роскошная двухкомнатная квартира досталась ей от покойных родителей: высокопоставленного военного папы и модницы мамы, норковую шубу и шапку которой она донашивала.

Папа когда-то работал за границей, и квартира была обставлена добротной классической мебелью, а не плебейскими стенками, как у всех. Сервант и горка сияли коллекцией хрусталя и фарфора, а с высоченных потолков свисали диковинные люстры.

Накрывая на стол, Соня клала возле тарелки дорогие нож и вилку, а томатный сок из трёхлитровой банки наливала в необыкновенные бокалы. Она была наполовину еврейкой, окончила торговый техникум, работала в универмаге и, казалось, комнату сдавала не столько для денег, сколько для компании.

В первые два дня Валя отлёживалась после работы в своей комнате и выходила на кухню только сварить очередную пачку пельменей. На остальное меню не было ни сил, ни денег. К тому же у неё никогда не было своей комнаты, и то, что теперь она могла побыть одна, было само по себе терапией.

Валя никогда не жила в такой квартире, у Лошадина было модно, крикливо и бездушно, а здесь царили уют, покой и тепло. На третий день Соня насильно усадила Валю ужинать, запекла в духовке мясо, сделала салат и открыла бутылку красного вина. Для Вали это было некомфортно, она не могла ответить тем же.

– Ты у меня живёшь, рыбонька, а не в тюрьме сидишь, – начала Соня. – Здесь до тебя три года студентка жила, сучка возвышенная, диплом писала про Возрождение, а как съехала, я трёх колечек недосчиталась!

– Спасибо, не голодна, – Валя обиженно отодвинула тарелку.

– Ты меня не поняла, – засмеялась Соня и разлила вино по хрустальным бокалам. – Мамочка говорила, ты, Соня, дурочка, поэтому тебя всегда обманывают. А я не дурочка, просто люблю праздник! И давай выпьем за то, что у нас с тобой будет не жизнь, а праздник, что бы с тобой до этого ни случилось!

Валя глотнула вина, увидела перед собой ожидающие искренние Сонины глаза и рассказала про Юрика, Лошадина, Лебедева, бабушку и аборт. И пока они пили-ели, обе чуть не разревелись над этим рассказом.

– Ты на один аборт сходила, а я на четыре, – вздохнула Соня. – Давай, рыбонька, радоваться, что отмучились, а девки два раза в год на аборт пилят! Этот фарш уже не провернуть обратно в мясорубку, так что сосредотачиваемся на твоём гемоглобине и мире во всём мире!

Соня была старше Вали на двадцать лет и могла бы иметь такую дочь, но вела себя с затравленной Валей не как мать, а как обожающая старшая сестра. Сперва кормила её на убой, чтоб поднять гемоглобин. Запекала специально для неё утку с гречневой кашей, делала винегрет.

Принесла с работы банку чёрной икры, каждое утро насильно впихивала в Валю бутерброд, а себе такого бутерброда не делала. Валя пробовала икру только в ресторане с Лошадиным и занервничала, не понимая, что за это придётся делать. Спросила Соню, а та захохотала:

– Ты, рыбонька, жила с Юриком, и у тебя была Леночка! Ты её баловала и учила быть девушкой. А теперь ты моя Леночка, и я тебя буду учить быть женщиной! От меня ж не убудет!

Сонина энергия брызгала во все стороны, её хватало на всё и на всех.

– Жизнь, рыбонька, устроена несправедливо. Первую половину делаешь мужиков импотентами, потому что иначе они тебя трахают, как свиньи. Ведь, если у него сомнения, что встанет, он с тобой как с хрустальной вазой, а нет сомнений, вроде бы осчастливил, – объясняла Соня. – А вторую половину жизни, когда у них уже на полшестого, начинаешь покупать эрекцию за деньги, за карьеру да за подарки. Согласись, несправедливо!?

В свои сорок она ни разу не регистрировала брак, мухлевала с дефицитом, рассказывала похабные анекдоты и бесконечно крутила короткие бурные романы, именуя себя «сексуальной одноночкой». Цитировала свою мамочку, считавшую, что главное в женщине дорогая обувь, и ходила вечером в туфлях на шпильке возле французского посольства прогуливать пожилую болонку Мишель.

Навязчивая идея выйти замуж за иностранца заменила Соне идею получить высшее образование, чего совершенно не понимали её покойные родители. И Соня подробно рассказывала недоумевающей Вале, какая у неё «там» будет квартира, какая вилла, какой автомобиль.

А в выходные мазала лицо смесью мёда с творогом, обкладывала колёсиками огурца, смотрела в зеркало и горевала:

– Порчусь я, порчусь! Не пройду техосмотр как предмет экспорта! Кто такую вывезет?

Соня повезла Валю к троюродным сёстрам отца, таким же заводным и шустрым, как она, несмотря на солидный возраст. Тётя Роза и тётя Хая были погодками, похоронившими мужей и вырастившими детей. Они распекали Соню за то, что не замужем, и предлагали очередного еврейского жениха «из хорошей семьи».

На ужин тётя Роза и тётя Хая сделали своими сухонькими ручками шикарный стол. Валю поразили на нём три блюда: фаршированная щука, форшмак и еврейский торт «Чёрный бархат» из печенья, орехов, масла и тёртого шоколада. Правда, она так и не поняла, зачем мучить селёдку мясорубкой, вместо того, чтоб разделать и подать с картошкой?

Жизнь до Сони казалась Вале чёрно-белым кино, а с Соней оно стало цветным. Ей нравилось считать себя младшей Сониной сестрой, но она хорошо помнила, что всё в жизни обрывается в один миг.

Соня учила Валю одеваться, краситься, делать маски на лицо и принимать ванну. Вале это было стыдно, она привыкла к бане и душу. В её городке считали, что в ванне валяются только жены партийного начальства и проститутки. И рассказывали, что во время войны, когда дети пухли от голода, жены начальства принимали ванны из молока.

Соня родилась в год ареста Валиного деда, пережила в детстве эвакуацию в Ташкент, была слабенькая здоровьем, простужалась от любого сквозняка и болела ангиной от любого стресса. И тогда у Вали появлялась возможность отблагодарить её.

Как учила бабушка Поля, готовила Соне «куриный бульон – еврейский пенициллин». Бабушка никогда не держала кур, предпочитая гусей, а живых кур ей приносили в кудахчущем мешке благодарные больные. Валя с ужасом наблюдала, как спокойно бабушка рубит курице голову и окровавленная голова катится на землю, глядя осуждающим глазом.