Вышивка по ворованной ткани

Во сне Валю теперь преследовали не побои отца, а изнасилование. Домашний страх, в клейком месиве которого она росла, словно потускнел и съёжился на этом фоне. Ведь Валя взрослела, постоянно придумывая вместе с матерью, как заговаривать пьяному зубы, как отбиваться, куда прятаться…

Росла не как человек, а как дичь в сезон охоты. Но теперь почувствовала себя дичью новых охотников, дичью, которой надо быстрее отсюда бежать. Стала бояться выходить вечером, долго находиться среди людей, страдала даже в школе.

Она всегда была замкнутой, но теперь, казалось, все видят, что она «такая», и девчонки презирают, а парни считают, что с ней теперь можно всем. Постоянно хотелось плакать, она еле сдерживалась. И в конце концов договорилась с собой, что она как мать. Та пожертвовала собой за квартиру, а она, став заступницей матери.

Валя была талантливым ребёнком, но никто в её окружении, кроме бабушки Поли, не мыслил такими категориями. Бабушка, любуясь внучкой, сияла, цокала языком и приговаривала:

– Ну что у меня за девка? Ну, всем взяла!

Валя лучше всех в классе могла перечислить пионеров-героев и в чём-то благодаря им решилась на защиту матери. Она ярче всех пела «Бухенвальдский набат»: «…это закалилась и окрепла в нашем сердце пламенная кровь… и восстали, и восстали, и восстали вновь!»

Лучше её в школьной самодеятельности никто не исполнял литературные монтажи из произведений советских писателей. Ей не было равных на физкультуре, в классиках, резиночке и вышибалах. Но главное, телевизор!

Валя научилась шить вручную из принесённой матерью ткани блузки, как у дикторш. Читала в них перед зеркалом в ванной программу передач по газете и видела себя телеведущей – честной, сильной, правдивой и готовой защищать слабых.

К концу восьмого класса мать, мечтательно повторявшая слово «Москва», объявила, что обо всём договорилась – Валя пойдёт ученицей к ней в цех. Это было такое же привычное предательство, каким прежде было ежедневное прощение бесчинств отца «ради семьи».

– Что, доча, так смотришь? – оправдывалась мать. – Терешкова тоже была ткачихой, а потом раз – и в небо! Бабы в цеху сразу сказали, Валька ударницей будет в мать!

Она при любом удобном случае подчёркивала никчёмность отца, гордилась званием «Ударницы коммунистического труда». И тёмно-красный значок с этой надписью прикалывала на платье, идя на фабрику, а потом не ленилась перестёгивать на рабочий халат.

Валя ответила ледяным «нет», собрала сумку и поехала на «скотовозе» к бабушке Поле. «Скотовозами» называли полуразвалившиеся грязные вонючие автобусы, в них из деревни возили на рынок городка не только домашнюю птицу, но свиней и баранов.

В деревне был двойной праздник. С одной стороны Кирилл – самый длинный день, самая короткая ночь, с Кириллина дня – что солнышко даёт, то у мужика в амбаре. С другой стороны, именно на Кирилла провели электричество.

– Гляди, Валюшка, какой мне Лёнька Брежнев подарочек сделал! – щёлкала грубым выключателем бабушка Поля, любуясь на голую лампочку в центре избы.

Она побежала к Ефиму и вернулась со стеклянной банкой, завёрнутой для тепла в кофту. В банке был горячий куриный бульон с кусками курицы.

– Фимка под праздник куру забил. Ешь, пока не простыло, – скомандовала бабушка, выливая бульон из банки в мисочку. – Что стряслось-то? Сама не своя! Говори как есть, грустить-то вместе веселее.

Бабушка чувствовала Валю, видела всё, чего не видела мать, но Валя не решилась открыться.

– Мать меня ученицей на фабрику вписала. У меня отметки хорошие, зачем на фабрике гнить?

Пёстрая кошка Василиса пристроилась к Валиной ноге, стала умильно трогать её лапой в надежде на кусочек курицы, но бабушка отогнала:

– Пошла отседова! Твой обед в погребе бегает! На твою красоту, Валюшка, жених только в большом городе есть. А правнуков мне вези, не Гальке!

Ох, и не любила бабушка Поля невестку.

– Больше не могу, доедай, – отодвинула Валя мисочку к бабушке, и та стала доедать остатки бульона. – Ой, я ж, свинья, куру сожрала, тебе одну воду оставила!

– Старым мясо-то вредно, а ты растёшь. Да и зубы мои куру не возьмут.

– Заработаю в городе, зубы тебе вставлю!

– Уж я со своими доживу. Запомни, Валюшка, в курином бульоне вся сила. Куриный бульон – жидовский пенициллин. От всех простуд и кашлей.

– Ты хоть знаешь, что такое пенициллин? – спросила продвинутая Валя.

– Лекарство от всего. Что у нас берёза от всех болезней, то у жидов куриный суп. Они богатые, что им по лесу-то шастать?

– Бабушка, ты их хоть видела? – упорствовала Валя, чтоб показать, до чего она взрослая и умная. – Ты ж из Берёзовой Рощи не выезжала!

– Видела одного. Вежливый. В костюме весь. Стучит в калитку: «Не подскажете, Алексеевы здесь живут?» – ответила бабушка Поля, внимательно глядя на Валю. – С дедом твоим сидел.

– Где сидел?

– А где сидел, там и помер…

– Так дед же на войне погиб!

– До войны, Валюшка… Я тогда отца твоего носила. Сильно была брюхата. Ты уж большая, знать должна. Вдруг не свидимся…

– Как это не свидимся? – возмутилась Валя.

– Враг народа был дед! Шпиён!

– Какого ещё народа? – опешила Валя.

– Горячий был, правду искал. Председатель-то колхоза ворюга бесстыдный, написал на него, что шпиён. Забрали Алёшку в город, а потом меня забрали. Пугали, что на север сошлют. Били. К стулу привязали да палкой по рукам, ногам да грудям. По животу-то не били, боялись, там рожу! Груди потом были сплошь синяк. Один бил, другой спрашивал, да записывал. Потому молока-то у меня и не было, на тот конец деревни к одной ходила, она Володьку сиськой чуток покормила. А коли сиськой сразу не кормить, вырастет вор да пьяница. Еврей-то сидел с ним. Через пятнадцать лет, как выпустили, приехал сказать…

– Ничего не понимаю! – Валя растерянно повернулась к фотокарточке деда Алексея Алексеева, пытаясь достать из неё подтверждение. – Били-то за что?

– Думали, секреты выбьют… А какие у нас секреты-то? – вздохнула бабушка.

– Раньше чего молчала?

– Чтоб не болтала. Теперь-то выросла.

– И в деревне знают? – Валя никак не могла справиться с услышанным.

– Как не знать-то? У всех на глазах жили. Приехал-то мой Алёшка Алексеев сюда со Стешкиным дедом на побывку, они ж в кавалерии служили, – бабушка Поля доела бульон, вытерла рот специальной тряпочкой, и глаза её потеплели. – Ох, я на него заглядываться стала! На лужку зверобой собирала, подошёл, говорит, за тобой всю неделю смотрю. Коли замуж за меня пойдёшь, вернусь скоро! Высокий, глаза синие. Точь-в-точь как у тебя! А мне девки такого и нагадали. Свадьбу сыграли по-новому, без икон. Жили ладно, да вот недолго…

– Шпион-то почему? – всё казалось, что бабушка её разыгрывает.

– А кто ж его знает? На конюшне работал, небось за жеребцами да кобылами шпиёнил! Забрали его, осталась одна, а брюхатым нельзя воду тянуть из колодца. Вода попортится, да дитя родится несчастное. Так мне Фимка кажный день воду тянул.

Валя не знала, что на это ответить, особенно ударило слово «шпион», и спряталась за фразу:

– В областной центр поеду. Учиться.

Обсуждать не стала, просто объявила, не могла признаться, что всё выталкивает её из городка. И сосед дядя Коля, встречающийся на улице, и материно прозвище «Галка-подстилка», и неутихающее пьянство отца.

– Знаю. Сон видела. Трав тебе наготовила. Перво-наперво мешок с крапивой, – ответила бабушка Поля буднично, словно разговор про деда закончен. – Крапива мочу гонит, лёгкие чистит, рану заживляет, желудок лечит, угри да фурункулы вытягивает, кожу шёлком делает.

– Да там лекарства в аптеке! – возмутилась Валя.

– Горсть сухой крапивы на литр кипятка да ложку мёда. Час настаиваешь, цедишь, – будто не слышала бабушка. – Волосы мыть будешь.

– Там мыло как духи пахнет!

– Не живое оно, не на лугу, на заводе росло. А волосы, Валюшка, большую силу имеют.

– Косу отрежу, возни с ней.

– Раньше косу-бесчисленницу плели в девяносто прядей. Пряди мочили в соли и квасе, да перекладывали жемчугом, – бабушка показала на себе, как плели. – Замужние исподнизу плели, да шею закрывали. Нельзя было шею казать замужним!

– А жемчуг где брали? – заинтересовалась Валя.

– В реке ловили. А невесте косу путали, чтоб жених распускал. Распустил косу, значит взял замуж. Острижешь косу – замуж не выйдешь! – бабушка подошла к печке, полезла вниз, вытащила старый горшок, достала что-то завёрнутое в красивый платочек, протянула Вале. – В областном-то центре деньги нужны. Да смотри, глупостев не наделай!

– Спасибо! Ой, я ж тебе подарок привезла, чтоб руки не грубели, – вспомнила Валя и достала из сумки три круглые зелёные баночки душистого крема «Земляничный».

– Ты ж моя, ластонька! – растрогалась бабушка. – Помажу, а баночки-то на память оставлю.

Через три дня отоспавшаяся и отъевшаяся Валя уезжала с сумкой, нагруженной ранними ягодами и мешочками с травами. Они стояли у калитки, в компании гусей, пёстрой кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки.

– Бабушка, чего отец с матерью не ладят?

– Роду она проклятого. Да и не любит Володьку, – покачала головой бабушка. – Никогда не любила.

– Почему у тебя на стенках ни одной материной вышивки?

– Буду я дом ворованной тканью пачкать…

– Так все ткань выносят.

– Все убивать начнут, с ними убивать пойдёшь? – строго посмотрела она на Валю, и та смутилась.

– А почему ты замуж больше не вышла?

– Так Алёшку любила. Он и сейчас во сне приходит, молодой, весёлый, шутит, обнимает!

Она крепко прижала к себе Валю, и та почувствовала родной запах её кожи, волос и наглаженного платка.

– Слушай моё слово: на фершала иди учиться, талант у тебя в меня. В люди выйдешь. Езжай, лебедь белая. Чистоту свою береги, молиться за тебя буду! – трижды поцеловала в щёки. – Открытки пиши, Фимка прочтёт!

– Скоро тебя навещу! – кричала Валя, шагая в сторону автобуса-скотовоза. – Из города красивый выключатель привезу! И банки с крышками для варенья!

А бабушка Поля – высокая, стройная, с прямой спиной, в белом платке – стояла в проёме резной калитки в окружении кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки, как картина в раме, и крестила в воздухе Валину удаляющуюся фигурку.

Вернувшись домой, Валя долго разглядывала себя в зеркало и согласилась с бабушкиным советом, решила, что к её большим синим глазам и пшеничным волосам пойдёт белый халат. И если она «внутри грязная», пусть хоть внешне кажется чистой.

Потом узнала у знакомой фельдшерицы адрес и сроки приёма экзаменов в медучилище, собрала вещи и положила в чемодан расшитый матерью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш. Отец хотел проводить, но напился. А мать ругалась на вокзале:

– Пятнадцать с половиной всего, без отца с матерью в городе любой обидит!

Валя на это только криво усмехнулась.

– Не по рту, доча, кусок берёшь! Жила б как все!

– Как ты? Не хочу! – выпалила Валя.

Тридцатитрёхлетняя мать выглядела на перроне обиженной и потерянной, даже не обняла Валю на прощание, показывая, что считает отъезд предательством. Как все матери-эгоистки, растила дочь в качестве оправдания жизни в аду и как палочку-выручалочку, смягчающую ад.

Областной центр напугал, здесь иначе ходили и одевались, короче и резче разговаривали и больше спешили. А мужчины смотрели так нагло, что Валя терялась, замыкалась и одевалась всё скромнее и скромнее. Смотрели так, словно знали, что с ней случилось, и считают её доступной.

В общежитии поселили с двумя разбитными девицами, но Валя не была ни в пионерлагере, ни в больнице и стеснялась при них переодеваться. И ещё больше стеснялась, когда они ходили по комнате голышом.

Девицы прозвали её «монашкой» и объяснили, что те, кто сдал документы на медсестёр, это дуры, как они сами. Зарплата маленькая, в деревню распределят, и кукуй там. А те, кто на массажисток, те б… Работа тяжёлая, но всегда при деньгах.

И если в нужных местах помассировать старого кобеля, можно прилично устроиться. Валя только усмехнулась, она ведь пошла на массажистку не только из-за белого халата, но и потому, что у матери от работы на ткацкой фабрике постоянно болели спина и плечи. И потому что умела лечить руками.

Комендантша общежития Вилена Васильевна по кличке Гестапо, делившая с первого взгляда жиличек на тех, кто «ставит уколы», и тех, кто «массирует яйца», определила Валю во вторую категорию. Гестапо была смурной тёткой с железными зубами, зачёсанными назад жидкими волосами, и носила один и тот же тёмно-синий костюм, похожий на форму.

Лицо у неё было словно стёртое ластиком, а глаза выцветшими, словно так много плакала, что выплакала из них весь цвет. Валю Гестапо прозвала «тихушницей» и пыталась подловить на нарушениях распорядка, но придраться было не к чему.

Вскоре одна из соседок заболела ангиной, Валя вылечила её руками, как учила бабушка, и по общежитию поползли слухи о редких способностях первокурсницы. А тут ещё очередной шибздик увязался за Валей от училища и пытался облапать у входа в общежитие.

И она отделала его своими сильными руками так, что Гестапо, прибежав на крик, вынуждена была оказывать первую помощь. А после этого объявила всему общежитию, что Алексеева «не тихушница, а целка». Но Вале было совершенно всё равно, считают её «монашкой, тихушницей или целкой».

Мужчины были для неё врагами, от которых надо постоянно держать оборону. И потому она планировала окончить после техникума мединститут, выучиться на врача, родить себе ребёнка и никогда ни от кого не зависеть.

Как-то Гестапо зашла в комнату, пошмонать по тумбочкам в поисках сигарет и бутылок. После истории с шибздиком она смотрела на Валю новыми глазами и даже одобрила прикнопленный к стене над кроватью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш.

– У меня в тюрьме бабы тоже рукодельничали. Дёргали из простыни нитку, кружева вязали на спичках. Спички ж у них не отымешь, – начала она. – Спина у меня болит, Алексеева… Говорят, массаж хорошо делаешь.

Они спустились в комендантшину комнату, которая оказалась уютнейшей бонбоньеркой. Там стояла импортная мебель, на окнах висел дефицитный тюль, лежал дорогой ковёр, а сервант ломился от хрусталя и фарфоровых балеринок. В такой комнате, по Валиным представлениям, должна была жить артистка или известная врачиха, но никак не обшарпанная Гестапо.

– Шик, блеск, красота! – постанывала комендантша во время массажа. – Золотые руки! А эти шмары только у мужиков между ног массировать умеют. Я в медицину, Алексеева, не верю, только в массаж и сухую горчицу в носки. Всех в тюрьме горчицей лечила, в хозблоке килограммами брала.

– Надо вам, Вилена Васильевна, в мае нарвать берёзовых листьев в полиэтиленовый пакет, плотно закрыть, чтоб спарились, вечером высыпать в кровать и сразу лечь на них спиной, – посоветовала Валя. – Три раза сделаете, боли в спине как рукой снимет.

– Где ж ты этого набралась, Алексеева? – недоверчиво спросила комендантша.

– Бабушка моя секреты трав и деревьев знает, руками лечит, к ней из всех окрестных деревень ездят!

– Ты, Алексеева, травой и массажем лечи, а руками не смей. За это срок дают, как за цыганский гипноз! – пояснила Вилена Васильевна. – Уж я знаю, у меня такие сидели.

Всё общежитие боялось эту нескладную сухощавую тётку, излагавшую мысли исключительно командами. А она и не скрывала, что прежде служила охранницей в женской тюрьме и априори считает каждую из жиличек общежития преступницей.

На десятый сеанс массажа Гестапо вдруг налила Вале чаю, поставила вазочку с вишнёвым вареньем и пропела:

– Ешь, Алексеева, варенье! Спина у меня как новая! Шик, блеск, красота! Забыла про неё. Одна ты из всех массажек чистая девка. Эти ж лярвы крашеные к диплому по пять абортов через меня делают. И ладно б от кого, а от пьяни, рвани, фраеров да солдатни. Я тебя замуж толком пристрою.

– Замужем, Вилена Васильевна, чего хорошего? – заметила Валя, вылавливая вишенки из хрустальной розетки.

Глаз у Гестапо был хоть выцветший, но точный, она секла не только девичьи грехи, но и секунду, в которую всыпанная в сироп вишня, застывала свежей как жук в янтаре, а не превращалась в круглую тёмную мочалку.

– Не спешить тоже плохо. Я на Витюшу своего похоронку с войны получила, потом не спешила, одна и осталася, – ответила Гестапо. – Кобели крутились, пьющие да бездельники. Им слаще мёду к самостоятельной бабе присосаться.

Валя расчувствовалась от откровенности комендантши и призналась:

– Я, Вилена Васильевна, во сне вижу, что живу в Москве и пешком мне до Красной площади.

И покраснела. А Гестапо усмехнулась:

– Ты, Алексеева, девка красивая, трудовая, скромная. Таких в Москве не делают.

– Бабушка говорила, не родись красивой, а родись счастливой. Она и мать красавицы пуще меня, а счастья не видели!

– Вот за них и увидишь. Была я в Москве проездом, еле ноги унесла. Никто не ходит, все бегут. С вокзала вышел, сразу из человека стал козявкой.

– А мне нравится, когда все бегут, – сказала Валя, – Пусть лучше все бегут. Здесь же все спят, потом проснутся и мучают друг друга. Устанут и опять засыпают.

– Добрее народ в провинции, – возразила Гестапо. – Добрее!

– Да где ж добрее? – возмутилась Валя. – У меня перед дождём рука ноет, отец пьяный о косяк швырнул! На матери живого места нет! Хоть бы кто из соседей заступился, когда мы орали.

– Всех бьют! Без этого как? Одни инвалиды жён не бьют, – развела руками комендантша. – Значит, так: будут к тебе больные ходить в эту комнату. За три рубля. Рубль с каждого мне. Поняла?

– Спасибо! – выдохнула Валя.

Она и мечтать не могла о таком счастье.

– И чтоб до первой грозы лягушка не квакала. А то этих проституток пускаю массаж делать, они на второй раз ноги раздвигают! Потом ко мне, мол, вены порежу… Им в этой комнате моя кума аборты делает, а я рукой рот зажимаю, чтоб не орали на весь город. Я ж своим местом дорожу!

Валя переспросила у девчонок про аборты в комнате комендантши и услышала такие подробности, что неделю не могла спать. Добавили, что комендантшу боится даже директор училища. Видно, тоже рыло в пушку, и не один аборт от него. Стало понятно, откуда у Гестапо не только кличка, но и деньги на мебель и фарфоровых балеринок.

Валя зажила с этого дня как королевишна. Откладывала эти два рубля, и скопила на зимние сапоги. Стала шиковать, покупать на ужин помимо столовской еды треугольный пакет молока, пирожки с повидлом за пять копеек, бублики с маком за шесть копеек и пакеты с хрустящей картошкой за десять копеек. А ещё розовое фруктовое мороженое за семь копеек и пломбир в вафельном стаканчике с розочкой из крема за девятнадцать копеек.

Купила и послала матери красивое платье, а бабушке цветастую шаль, тёплую кофту и дорогих шоколадных конфет. Пациенты были в основном тётки из торговли в дутых золотых серёжках и брюхастые мужичонки с модными портфелями-дипломатами, обязательно в первый раз прощупывающие почву.

– Шуток не понимаю, у меня от работы руки сильные. Отмахнусь – что-нибудь сломаю, – сурово отвечала Валя.

Соседки казались Вале примитивными, к тому же считали её приближенной к Гестапо стукачкой и держали дистанцию. По ночам, думая, что Валя спит, они шёпотом обсуждали свои любовные истории, и Валя чувствовала себя так же, как когда маленькой девочкой подсматривала за родителями.

У одной из соседок была любовь на природе с младшим лейтенантом из ближайшей воинской части, а хахаль второй был женатый таксист, и всё происходило прямо в машине. Из этих рассказов Валя получила полное представление о местной «камасутре».

В библиотеке техникума она прочитала всё, что касалось беременности и венерических заболеваний, и с ужасом осознала, что могла получить от отца подруги не только букет заболеваний, но и забеременеть! И что тогда? Тогда только вешаться в сарае…

А теперь видела, что её соседки – активные кандидатки на аборт в уютной комнате Гестапо, где та будет зажимать им рукой рот, чтоб не орали. И если они ещё не поняли этого из учебной программы, то останавливать их бессмысленно. Тем более что с гораздо большим жаром, чем возлюбленных, соседки обсуждали, как достать водолазку, кофту-лапшу, расклёшенные брюки и сапоги-чулки.

Валя выросла в обносках от соседских детей и в платьях, сшитых матерью из ворованной ткани. Она не видела в моде ни пользы, ни смысла. Как, впрочем, и в интерьере. Мать вылизывала новую квартиру, заполняла её вышитыми цветочками и рюшечками, словно пытаясь отмыть и отстирать помеченную синяками и пятнами крови прошлую жизнь.

Но воздух квартиры всё равно казался Вале мёртвым, а материна эстетика выглядела кладбищенским порядком с ровненько разложенными на могилах бумажными цветами. Ведь все трое жили по отдельности, каждый в обнимку со своим одиночеством, и пересекались только по быту.

А в доме бабушки Поли с потолка свисали пучки трав, кошка Василиса ходила по обеденному столу и спала на бабушкиной подушке, но при этом пахло чистотой и уютом. Каждый глиняный горшок имел своё лицо, сверчки цокотали за печкой, мотыльки шуршали на окнах, на дворе переговаривались гуси, и казалось, что одинокая бабушка Поля живёт в большой любящей семье.

К общежитию Валя относилась как к службе в армии или сроку в тюрьме. Казённые крашеные стены, тусклые лампочки, железные кровати с продавленными сетками, ужасные, сто лет не ремонтированные места общего пользования.

Глаз отдыхал только в комнате Гестапо, и Валя была единственной, кто сумел сблизиться с комендантшей. С Гестапо ей было легче и интересней, чем с соседками, ведь главной её подругой была бабушка, а Гестапо была моложе бабушки всего на десять лет.

Валя старалась, оценки были важны для поступления в мединститут. Вечерами она либо массировала пациентов, либо писала открытки матери и бабушке, либо смотрела телевизор в холле общежития. Сплетничать с девчонками и ходить на танцы, кончающиеся лапаньем, ей было неинтересно.

Ближе к диплому Гестапо выкопала через знакомых на ближайшем заводе худого носатого инженера, приехавшего из Москвы по распределению. А разузнав о его детской травме позвоночника, напела про «золотые руки» и даже снизила цену на рубль.

Когда малахольный носатый Юрик Соломкин увидел Валю, он онемел, а после массажа практически впал в ступор и первые сеансы молчал как глухонемой. Потом освоил: «Здравствуйте, спасибо, извините», а после десятого, заключительного, пригласил Валю в кино.

– Он, конечно, образованный, но уж такой плюгавенький, – жаловалась Валя комендантше под чай с вишнёвым вареньем. – Ручки тоненькие, спинка кривенькая. Как говорила бабушка, ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса. Кого от него родить можно?

– Ты, Алексеева, на дуру-то не похожа, – ответила на это Гестапо. – Прописку московскую сделаешь, да и найдёшь от кого родить. Получится шик, блеск, красота.

– Но это нечестно!

– А то он не видит, с чего ему свалилась такая клубника со сливками? С него прописка, с тебя терпение. Ты ж совестливая, квадратные метры потом не оттяпаешь. Потерпишь, потошнишь, да дёру дашь, – резюмировала Гестапо. – Полюбила я тебя, Алексеева! Плохого не посоветую!

– В Москву хочу, но замуж боязно, – Валя словно попросила об отсрочке.

– Такой лотерейный билет раз в жисть попадает! – Гестапо подошла к шифоньеру, открыла ящик, показала Вале стопку открыток и кивнула на дверь, подразумевая женское население общежития. – Эти сучки меня Гестапой зовут, а я всех трудовых девок, хоть отсюда, хоть из тюрьмы, в хорошую жизнь вытолкнула!

И её выцветшие глаза потеплели:

– Вон сколько открыток написали! И ты напишешь! В Москве на ноги встанешь, мать заберёшь, дашь ей под старость пожить по-людски. Она ж тебя вырастила, выкормила вон какую. Тока до свадьбы ему не давай!

Комендантша словно посадила Валю с Юриком под свою ответственность в лодку и оттолкнула от берега. Валя ходила с ним гулять, слушала его рассказы о прекрасной Москве и его прекрасной семье, но при мысли о сексе паниковала. Успокаивало только то, что физически она сильней Юрика.

По распределению оставалось оттрубить ещё полгода, но Юрик спешил со свадьбой. И правильно делал, ведь все, кто видел Валю рядом с ним, пожимали плечами. Она была «девушка с веслом» и косой до пояса, строго глядящая огромными синими глазами из-под натуральной льняной чёлки. Да ещё строгих правил и с золотыми руками.

У парней при виде Вали появлялась охотничья кошачья пластика, а мужики постарше с тоской цокали языком. И тщедушный Юрик исступлённо целовал Валину шею и руки, смирившись с твёрдым: «Не знаю, как у вас в Москве, а у нас остальное после свадьбы!»

Валя защитила диплом «на отлично», хотела навестить бабушку и мать, но Гестапо велела начать со свадьбы и московской прописки. И пока Юрик хвастал на заводе фотографией невесты, Валя вкалывала за массажным столом детской поликлиники.