Семейная хроника «Царя Гороха». Часть 1. Предки

Мужское воспитание

Я рано остался без отца. И главным мужчиной в нашей семье в первые годы моей жизни был, конечно, дед. Начать хотя бы с того, что с ним мы ходили в баню. Вернее, в бани. Это были Хлебниковские бани, до которых мы добирались пешком целых полчаса. Особенно длинной дорога казалась мне зимой. Мы доходили от нашего дома до Костомаровского переулка и, повернув направо, шли до моста с таким же названием, по которому переходили на противоположный берег речки Яузы. Почему-то все банные дни мне запомнились хмурыми и морозными. С реки дул ветер, мела позёмка, пустячная для взрослых, а для человека пяти лет от роду – самая что ни на есть метель. Впереди слева виднелись стены крепости, которая называлась «монастырём». А справа на фоне серого неба высились силуэты каких-то красивых башен с круглыми куполами. В этих башнях неуютно зияли высокие узкие окна без стёкол. А рядом с ними стояли здания пониже, но с такими же округлыми крышами. На мои расспросы дед ответил коротко – «Это церкви. Там раньше люди Богу молились». Слова эти мало что для меня прояснили. Но дальше дед ничего рассказывать не стал – он с юных лет был атеистом. Таким было первое моё знакомство с религией. Сегодня Сергиевская церковь и стены Андроникова монастыря образуют единый архитектурный ансамбль площади Сергия Радонежского. А в то время состояние этих памятников было плачевным. Сергиевский храм без крестов и колоколов возвышался над улицами мрачной серой громадой.

Так, изрядно промёрзнув, мы доходили до бань, располагавшихся в Хлебниковском переулке. После мытья в шумной и мутной от пара банной зале с железными шайками на серых каменных лавках мы попадали в предбанник, где были чёрные кожаные диваны с высокими деревянными спинками, и белые простыни, где гул разговоров и перебранок перекрывал сладкий тенорок из черного репродуктора – «На солнечной поляночке дугою выгнув бровь…». Одевшись, мы спускались в буфет. Там дед обязательно, даже в сильные морозы выпивал кружку холодного пива, которую закусывал солёными сушками. Я несколько раз безуспешно просил его дать мне попробовать этот, как мне казалось, сказочно вкусный напиток с такой красивой густой пеной. И однажды дед всё же уступил моим просьбам, после чего я надолго потерял интерес к пиву – вместо ожидаемой сладости я с отвращением почувствовал какой-то солоновато-горький вкус.

Что же касается моего воспитания в привычном значении этого слова, то дед им практически не занимался. За исключением, пожалуй, одного случая. Мне было лет пятнадцать, когда со мной вдруг захотел общаться Колька сын маминой подружки. Как-то, мы вместе провели лето в её родной деревне. Колька был года на два моложе меня. В первую же нашу встречу он поделился со мной своей заветной мечтой. Нет, этот мальчик вовсе не хотел стать офицером, как его отец, или космонавтом, как Юрий Гагарин. Страстным желанием Кольки было… попасть в тюрьму. Он с восторгом передавал мне услышанные им от кого-то рассказы о том, какие «прекрасные» порядки царят в этом заведении, как надо правильно «прописываться» новичку, чтобы его уважали, ну и прочие прелести, от которых у меня мурашки бегали по коже. Я был настолько впечатлён, что, придя домой, сразу же поделился с мамой, которая Кольку тоже хорошо знала и далеко не с лучшей стороны. Поэтому в следующий раз, когда Колька вновь приехал к нам – он жил в другом районе, – мама, естественно, не разрешила мне пойти с ним. Но, куда там! Я ведь уже взрослый человек! Несмотря на запрет, я оделся и уже стал открывать дверь, как вдруг появился разъяренный дед и бесцеремонно захлопнул дверь перед моим носом. Я попытался ещё раз выйти, но дед грубо меня оттолкнул и запер дверь на ключ, который тут же положил себе в карман. Что со мной было! Так опозорить меня перед мальчишкой, который моложе меня на целых два года! Я кричал, я плакал от гнева. Я думал, что никогда не прощу деду такого унижения. А сейчас я жалею лишь о том, что, став взрослым, так и не успел поблагодарить его за это. Как, впрочем, и за всё остальное, что он сделал для меня…

Последнее дело

Всё, что происходит с нами в жизни, можно грубо поделить на поступки и события. Ясно, что наши поступки или дела и их последствия зависят во многом от наших желаний. В то время, как события происходят независимо от нас. Собственно, сама наша жизнь и наше рождение являются событиями, возникающими вне нашей воли. Казалось бы, и смерть, если она наступила по естественным причинам, от нас не зависит. Это вполне очевидно с точки зрения здравого смысла, и спорить с этим могут разве только какие-нибудь чудаки, вроде художников или поэтов. В ранней юности я прочитал стихотворение Булата Окуджавы, в котором, честно признаюсь, мало что понял, но вот эти строчки запомнил:

Умереть – тоже надо уметь, как прожить

от признанья до сплетни,

и успеть предпоследний мазок положить,

сколотить табурет предпоследний…

Последняя строчка – это точно про моего деда. Он за свою жизнь сколотил такое множество табуретов и прочих предметов мебели, что они до сей поры целиком или фрагментами присутствуют у меня дома и на даче. Но самое интересное, что и первая строчка тоже о нём.

У меня перед глазами ранний летний вечер 1976 года. Ещё выходя из автобуса, я замечаю маму, стоящую в лучах послеполуденного солнца на ступеньках, ведущих к нашему подъезду. Заметив меня, мама поднимает руку с каким-то листком бумаги и машет мне. На её лице счастливая улыбка. Мне не нужно ничего объяснять – этот листочек ничто иное, как ордер на обмен.

За год до этого вечера мама получила от института, в котором трудилась, новую двухкомнатную квартиру, и переехала туда вместе со стариками, оставив за мной нашу комнату в коммуналке на Ленинском. И мы сразу стали искать возможность съехаться, то есть поменять эти две жилплощади на трехкомнатную квартиру. Полгода ушли на поиски вариантов. Я пересмотрел сотни карточек в бюро обмена, проштудировал издававшиеся тогда журналы объявлений, но походящего варианта всё никак не мог найти. В феврале скоропостижно скончалась бабушка. Едва пережив это горе, мы возобновили поиски обмена. И вот летом слёг дед. Назвать совместную жизнь наших стариков идеальной язык не повернётся. Было всё – и ругань и обиды. Но при этом – и неизменная, самоотверженная забота друг о друге. А взаимная любовь? Мы её не замечали. Ни ласковых слов, ни нежных взглядов. Вся их любовь была направлена на нас. Каждый из них любил нас по-своему, но всё же это было их совместное единое чувство, в котором они поддерживали друг друга. Когда ушла бабушка, мне даже показалось, что дед стал по отношению к нам более угрюмым и ворчливым, что его родственные чувства к нам ослабли без бабушкиной «поддержки». На самом деле он просто ушёл в своё горе. Он сильно занемог, и врачи предписали ему покой и лечение. Но, какое там! Он, как и прежде, то брался ремонтировать сифон на кухне, то мастерил какую-то полку. А иногда и вовсе пропадал на целый день и возвращался, едва дыша, с тяжелыми сумками, где лежали небольшие лопатки, грабли, какая-то рассада – чуть ли не каждый день он стал ездить к бабушке на могилу. Кончилось это тем, что в конце июля его положили в Боткинскую.

Между тем поиски варианта обмена продолжались. И однажды я увидел на фонарном столбе у троллейбусной остановки объявление с вариантом обмена, который показался мне вполне приемлемым. Да и дом, адрес которого был указан, оказался прямо напротив. Я тут же позвонил по телефону-автомату на указанный номер и предложил свой вариант, который был сразу же принят. Там молодая семья, наоборот, хотела жить отдельно от родителей. После взаимных осмотров, укрепивших обоюдное желание поменяться, завертелась процедура оформления. Надо вам сказать, что в те времена все сделки с недвижимостью строго контролировались властями. Советское государство неусыпно следило за тем, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь рабочий или инженер не покусился на жилплощадь больше положенной ему нормы. Поэтому в трёхкомнатную квартиру имела право въехать только семья, состоящая из трех человек. И пока что наша семья – я, мама и дед, – соответствовала этим требованиям. Пока…

И вот, наконец, долгожданный ордер на обмен получен. Я подхожу к маме, обнимаю её и, не веря своим глазам, читаю документ, разрешающий нашей семье поселиться в трёхкомнатной квартире, в той самой трёшке на шестом этаже, которую мы уже заранее полюбили. По этому случаю мама даже устроила небольшой праздничный ужин, и мы с ней вдвоём – я с бокалом вина, она со стаканом сока – помянули бабушку и выпили за здоровье деда.

На следующий день мне на работу позвонили из Боткинской.

– Приезжайте! Ваш дедушка в очень тяжелом состоянии.

Сообщив об этом маме, я попросил её не ездить самой, а позвонить дяде Коле, и отправился в больницу. Дед был уже в беспамятном состоянии. Вскоре приехал дядька. Дед уже никого не узнавал, он судорожно хватал нас за руки и хрипло бормотал, будто стараясь сообщить что-то важное. Я даже предположил, что речь шла о каких-то деньгах, но разобрать что-то было невозможно. Подушка была слишком низкой для больных-сердечников. Я подсел на кровать и приподнял деда чуть повыше, подперев его со спины. Через несколько минут я услышал последние удары его сердца…

Умереть – тоже надо уметь,

как бы жизнь ни ломала

упрямо и часто…

Глава вторая. Дедова родня

Ни одного из братьев деда я не помню. Хотя с кем-то из них я наверняка встречался. Ведь все они жили неподалеку от нас. Однако, встречи эти происходили в том возрасте, когда память моя еще не научилась надолго сохранять события и лица. Но вот с сёстрами деда, и в особенности с их потомками, я знаком несколько больше.

Александра-монашка

Старшую сестру Александру я видел всего лишь раз. Мне было лет десять, когда дед попросил своего знакомого отвезти нас на машине в город Покров, что на юге Владимирской области. Это была первая в моей жизни длительная поездка на автомобиле. Кажется, это была популярная тогда «Победа». Скорость, с которой мы мчались по шоссе, приводила меня в трепет. Стрелка на спидометре временами подбиралась аж к 80 километрам в час! И это первая причина того, что поездка запомнилась. Вторым памятным событием было посещение церковной службы. Оно было недолгим и вынужденным. Александра, смогла выйти к нам только после окончания литургии, которую она сама и проводила. В то время в Покрове не было священника. Но даже эти короткие мгновения, наполненные звуками молитвы, пения хора, запахами стеарина и ладана, отблесками нимбов святых и окладов икон, наполнили мою душу ощущением прикосновения к некоей неведомой доселе тайне, которая меня одновременно и манила и пугала.

Мы встретились после службы в каком-то помещении при храме, может быть в трапезной. Александру у нас в семье всегда звали монашкой, хотя в то время она ещё жила не в монастыре. Помню её грузную фигуру, одетую в чёрное на фоне зелёной стены. В тусклом свете лампы она сидела, положив руку на небольшой столик слева, и улыбалась мне.

– А ты крещёный? – спросила она.

Я даже не понял, о чём это она, и посмотрел на деда. Тот отрицательно покрутил головой.

– Как же так? Грех какой? Надо мальчика покрестить обязательно!

Дед быстро перевёл разговор на другую тему, которая, видимо, и была причиной нашей поездки. При прощании Александра осенила меня крестом и вновь повторила:

– Обязательно надо мальчика покрестить!

На обратном пути я всё спрашивал его, что значит «покрестить». И дед, как мог, описал мне этот обряд, разумеется, не объяснив его смысла, коего сам не особо понимал и не признавал.

Через несколько лет мы узнали, что Александра перешла жить в монастырь, приняв в монашестве имя – мать Евпраксия. Затем из этого монастыря она перешла в другой и, в конце концов следы её затерялись. Родственники предпринимали попытки её найти, рассылали письма во все инстанции, но всё оказалось напрасным. Судьба последних лет Александры так до сих пор и осталась тайной для нас.

Тётя Таня и Танечка

Младшая сестра деда Татьяна отпечаталась в ранней памяти моего детства только потому, что один летний месяц в возрасте трёх или четырёх лет я провёл у неё в гостях в городке Покров, где она, также, как и сестра Александра, жила в своем частном домике вместе с сыном Славиком. Её дочь Мария в те времена уже уехала работать на Дальний Восток и поселилась в небольшом поселке на берегу Амура. А старший сын Владимир служил в армии.

Было жаркое лето. Славик, четырнадцатилетний пацан был для меня образцом для подражания. Обычный его наряд состоял из трёх предметов – чёрная вышитая узорами тюбетейка, широкие чёрные шаровары и кожаные сандалии на босую ногу. Из-за ослабшей резинки шаровары постоянно сползали и обнажали выпуклый пупок Славика. Меня же одевали в рубашонку, короткие штанишки на лямках и плюс обязательная панамка на голову. Такое обидное несходство с кумиром приводило меня в отчаяние. Когда меня спрашивали, почему я плачу, я рыдал – «Хочу, как Славик!», – показывая при этом вверх на предмет обожания. Бабушка специально сходила в магазин и купила мне тюбетейку. Однако я продолжал плакать. «Так что ты хочешь?» – недоумевала бабушка. «Хочу, как Славик, гулять с голой пупой!»

Дальнейшая жизнь Славика как-то тихо и незаметно протекала параллельно с жизнью нашей семьи, лишь изредка с ней соприкасаясь, в основном, во время похорон родственников. Он оказался ещё большим молчуном, чем мой дед. И их редкие встречи во время приездов Славы в Москву превращались в растянувшиеся минуты молчания. На вопросы деда, приходившегося ему дядькой, Славик отвечал односложно, немного смущаясь. Но молчание это, как мне казалось, роднило их больше, чем бойкая болтовня иных родичей. Однажды он приехал к нам со своей избранницей Татьяной, розовощекой русской красавицей, такой же немногословной, как и он сам. Вскоре они поженились, и у них родился сын Сергей. Имена Сергей и Татьяна стали традиционными в роду Красиных. Такова была фамилия мужа дедовой сестры Татьяны, Сергея. Родом Сергей Красин был тоже из Владимирской области, из деревни Мостец. Не знаю, как в те довоенные времена, но теперь между этой деревней и деревней Орехово, где жили все Гороховы простираются огромные непролазные Дубнинские болота. О Сергее Красине мало что известно – он погиб ещё в финскую войну. Осталась лишь фотография конца 30-х годов, на которой – мужчина в очках в форме командира красной Армии.

Дочь Татьяны Мария иногда бывала у нас проездом с Дальнего Востока на родину в Покров или на курорт. И тут я хочу вспомнить эпизод, который наглядно говорит об отношении деда к своим родным. Как-то в начале зимы мама пообещала съездить со мной на каток в Лужники или в Парк культуры. Целую неделю мы предвкушали это событие. Для меня были взяты коньки у каких-то маминых знакомых, и я их каждый день примерял и пробовал кататься во дворе по снегу, что не очень-то получалось. И вот, наконец, наступило воскресенье – в то время единственный в неделе выходной день. Мы собирались на каток, и мама, встав на стремянку, стала искать на антресоли свои коньки-канады, купленные пару лет назад в комиссионном магазине. В конце пятидесятых это было большой удачей. В стране, не так давно пережившей страшную войну, царил дефицит на всё и вся. Перерыв антресоль, мама коньков не нашла и стала искать в других местах, в шкафу, под кроватями – всё напрасно! Коньки пропали! В это время в комнату вошла бабушка и с испуганным видом, зная мамин взрывной характер, произнесла:

– А я тебе разве не говорила? Отец их ещё летом Марии подарил…

Боже, что тут было! Бедная бабушка пережила первую волну маминого негодования. Но вечером досталось и деду.

Иногда приезжал к нам муж Марии Андрей. Один его визит мне хорошо запомнился. Я уже работал инженером и считал, что неплохо живу. Но Андрей, узнав, сколько я зарабатываю, оказался на этот счёт другого мнения. «Ты что так и хочешь тут поседеть и облысеть с такой зарплатой? – спросил он меня как-то после очередного застолья, – Бросай ты это дело, эту свою Москву! Приезжай к нам в Хабаровск! У нас – дальневосточные надбавки, премии каждый квартал!» Сейчас трудно в это поверить, но в те времена люди в некоторых регионах жили действительно гораздо богаче, чем в столице. Со временем редкие встречи сменились редкими письмами, в последнем из которых мы узнали, что дочь Марии и Андрея, Татьяна вышла замуж и уехала с мужем Александром в Дальнегорск.

С некоторых пор я стал задумываться о том, почему родственные связи, казавшиеся нам в детстве и юности такими прочными и естественными, с годами начинают ослабевать, а то и вовсе прекращаются. Я уж не говорю про Европу, где и родные-то братья и сёстры зачастую не хотят общаться. И почему, напротив, в некоторых странах так называемого третьего мира, до сих пор мы видим крепкие большие семьи, включающие в себя не только детей и внуков, но и многочисленных племянников, теток, двоюродную родню. Ответ на эти вопросы я получил несколько лет тому назад во время поездки в Доминикану. Русская женщина-гид, давно уже там живущая, рассказала нам, что пенсию в этой солнечной стране получают только госслужащие. Система страхования практически отсутствует. Для большинства жителей республики в старости, при потере работы или во время болезни есть лишь одна единственная надежда и опора – это их семья, их многочисленные родственники. Поэтому здесь такие прочные родственные связи. То есть, чем меньше о нас заботится государство, тем больше людям нужны их родственники. У нас же сейчас люди сходятся и общаются не столько по родству, сколько по взаимной симпатии, по общим интересам и одинаковым взглядам на жизнь. А в экстренных ситуациях очень часто сосед по дому или напарник по работе оказывается нам ближе самого близкого родственника.

Мне повезло – многих своих родственников я люблю, как настоящих друзей, а не только «по зову крови» или по закону родства. Таким был и старший сын дедушкиной сестры Татьяны – тот самый дядя Володя, который всю свою жизнь посвятил воинской службе. Он был военным лётчиком. И уже одно это поднимало его авторитет в моих мальчишеских глазах на недосягаемую высоту. Но при этом он был человеком необычайной скромности и огромного обаяния. Я далёк от мысли, что в обычной жизни дядя Володя улыбался всем направо и налево, но в редкие дни наших встреч добрая, солнечная улыбка не сходила с его лица. Он действительно очень любил своего дядьку Ивана Ивановича и всю нашу семью. И мы отвечали ему тем же. Как и все военнослужащие, он периодически переезжал на новое место службы. Сначала это было Забайкалье – Чита, потом латвийский Даугавпилс, потом городок Дебрецен в Венгрии и наконец Гродно на западе Белоруссии. Ирина Ивановна с сыном Сергеем живёт там до сих пор. А старшая их дочь Татьяна, окончив Гродненский медицинский, перебралась жить в Минск. С Татьяной, Танечкой, которая приходится мне троюродной сестрой, мы уже давно исключили из наших отношений эту непонятную «Трою-» и считаем друг друга просто родными. Родными не только и не столько по крови, сколько по духу, по интересам. Наше знакомство произошло в далекие шестидесятые, когда Красины гостили у нас проездом на отдых в южные края. Я в свои шестнадцать казался восьмилетней Танюшке взрослым дядькой. Не имея большого опыта общения с детьми, я всё думал, как бы развлечь юную родственницу и, наконец, стал учить её играть в шахматы. Девчонка оказалась очень способной. Правда, убедился я в этом не сразу, а по прошествии многих лет, когда Татьяна уже взрослой девушкой приехала к нам и как-то после застолья предложила мне сыграть пару партий. Я согласился и, расставляя фигуры, уже предвкушал лёгкую добычу. Каково же было моё удивление, если не сказать огорчение, когда эта нахалка общёлкала меня под сухую в трёх партиях! Несколько смягчило горечь поражения лишь напоминание Татьяны о том, что именно я научил её этой игре. Что ж, надо признать, я оказался неплохим учителем.

Как-то в начале века нынешнего я приехал к Татьяне в гости. Пообщавшись и погуляв пару дней по Минску, мы вместе с её младшим сыном Серёжкой поехали в Гродно. Таня привезла нас на своей иномарке прямо к пятиэтажке, где жили родители и её младший брат. Дядя Володя сильно изменился, отрастил усы, постарел. Однако взгляд оставался таким же тёплым, приветливым. На следующее утро все вместе мы отправились на дачу.

Шесть соток с весьма скромным домиком располагались на самой границе садового товарищества, рядом с прекрасным сосновым бором. Ранним летним вечером мы разожгли костёр на большой поляне и устроили посиделки с шашлыками, с песнями под гитару. Когда стемнело, вернулись на участок, но спать и расходиться не хотелось. Небо было усыпано звёздами. Мы сидели на лавочке возле домика втроём – Таня, дядя Володя и я. С покинутой нами поляны до нас ещё долетал дым погашенного костра, и я вдруг вспомнил такие же звёздные ночи у костров на Карпатах, где в августе 1968-го мы студентами были в походе по местам боевой славы. Вспомнил и рассказал, как однажды в городке Мукачево мы проснулись ночью от рёва самолетов и грохота танков, идущих нескончаемой колонной под окнами школы, в классах которой мы ночевали. Как из своих транзисторных приемников услышали сообщения то ли «Немецкой волны», то ли «Радио Свободы» о том, что наши танки вошли в Чехословакию. И тут, вдруг, немногословный обычно дядя Володя начал рассказывать о своей причастности к этой операции. Правда, его лётная часть, дислоцированная в Венгрии, участвовала не в самом вторжении, а лишь в его подготовке – разведке с воздуха и в аэрофотосъёмке. Последняя потребовалась, поскольку вдруг оказалось, что наши войска не располагали нормальными топографическими картами местности. Может быть, потому что ни Венгрия, ни ЧССР, ни другие соцстраны не рассматривались нашими стратегами в качестве возможного театра военных действий. Потребность в картах была настолько срочной, что работать приходилось даже по ночам. С самолёта сбрасывалась на парашюте осветительная ракета, и пока она летела, производилась съёмка. Дядя Володя, смеясь вспоминал, как однажды не догоревшая до конца ракета упала на чей-то сарай или амбар (Слава Богу, не на дом!). Лётчики получили взбучку от начальства, а хозяин амбара – компенсацию за ущерб от пожара. Этот эпизод потянул за собой другие воспоминания о годах службы в Венгрии – о бедном жизни простых мадьяр, обед которых в те времена мог состоять из картошки с красным перцем и луком, об их странной для русских традиции проводить целый вечер в кафе с одной рюмочкой сливовицы. Присоединившись к рассказам отца, Таня вспомнила галантность венгерских мужчин, которые, прощаясь с дамой, кем бы она им не приходилась, непременно произносили традиционное «Чоколом!», что значит «Целую ручки!». Это была последняя наша встреча с дядей Володей. Вскоре после этого он перенёс инсульт и на долгие годы был прикован к постели. А наше общение свелось к редким разговорам по телефону.

Таня, естественно, помогала родителям в постигшем их несчастье, приезжала из Минска, подключала все свои гродненские связи, находила нужных специалистов для обследования больного отца. Но основной груз, конечно же, лёг на плечи его жены Ирины. Вот, странно – супругу дяди было бы логично называть тётей, но я всю жизнь называл её просто Ириной и лишь в последнее время, когда возраст её стал приближаться к восьмому десятку, я узнал её отчество – настолько молодо всегда выглядела эта женщина. У меня нет сомнений в том, что всю свою энергию, жизнестойкость и оптимизм Татьяна унаследовала именно от мамы. О её жизни я знал очень мало. И поэтому однажды во время нашей встречи в Минске я попросил её поделиться воспоминаниями, что она и сделала весьма охотно. Мне оставалось лишь записать её рассказ, который я привожу ниже.

Молодые годы Ирины Красиной

Её дед Андрей имел до революции собственное предприятие по изготовлению валенок в Нижегородской губернии. Кроме троих его сыновей на производстве трудились еще трое наемных работников. После революции деда, как и всех предпринимателей, «раскулачили», и семья перебралась в Нижний Новгород. Младший сын Яков имел однажды неосторожность публично высказаться против экспроприации, за что был арестован и сгинул в лагерях. Старший – Зиновий перед войной уехал в Ленинград, и вскоре погиб во время блокады.

Средний сын Иван, будущий отец Ирины, поступил работать на завод в Нижнем Новгороде и благодаря своему трудолюбию и способностям стал быстро продвигаться по профессии. Скорее всего, еще до раскулачивания он познакомился со своей будущей женой, которая в то время работала батрачкой. Социальное положение невесты не устраивало родителей Ивана, и они отказались благословить их брак. Тем не менее, любовь оказалась сильнее, молодые поженились без родительского благословения и стали жить отдельно. Вскоре родилась у них дочь Ирина.

В 1938 году, когда уже вовсю шла гражданская война в Испании, Иван был направлен туда в качестве авиационного механика. Такое доверие было оказано Ивану, как хорошему специалисту и как человеку чрезвычайно молчаливому – качество весьма полезное для различных секретных миссий. А наша помощь республиканской Испании была тайной. Правда, только для советского народа (на Западе об этом знала каждая собака). Поэтому отправляли его в Испанию не напрямую, а окольным путем через Ригу, под видом коммерсанта, следующего в Испанию для закупок оливкового масла. В соответствии с легендой Ивана принарядили. Впервые в жизни надел он кожаное пальто и шляпу. К счастью для Ивана (и к несчастью для республиканцев) гражданская война довольно быстро закончилась. В 1939 году Иван благополучно вернулся на Родину. И вернулся не с пустыми руками. Ирина вспоминает, что отец привез чуть ли не целый грузовик с вещами, купленными частично в самой Испании, а частично в Европе на обратном пути. Тут было кое-что из мебели, из одежды, из домашней утвари. Но для детей, конечно, главным потрясением был граммофон. На язык современной, избалованной с детства различной техникой, молодежи это слово можно было бы перевести, как механико-акустический плеер 12-дюймовых виниловых дисков с ручным заводом пружины и с большим медным рупором для усиления звука.