Мудрость смерти

Способность ваять время становится основным критерием как для того или иного текста, который мы считаем классическим, так и для того или иного события, которое мы признаём историческим.

Диалог сквозь толщу веков.

Как видно из названия, в настоящем эссе речь пойдёт о «диалоге сквозь толщу веков» (двадцать девять веков?) Ахилла (Ахиллеса) из «Илиады» Гомера, и Джейка (Джейкоба Барнса) из «Фиесты» Эрнста Хемингуэя.

«Илиада» и «Фиеста» жили во мне давно (десятки лет), жили, казалось, параллельной жизнью, но неожиданно для меня Ахиллес и Джейк «заговорили» друг с другом

Они заговорили о том, что меня сегодня больше всего настораживает, озадачивает, по поводу чего сегодня сомневаюсь, комплексую, пытаюсь что-то доказать себе и другим, чаще без особого успеха.

Они заговорили о том, как меняются традиционные критерии «мужского поступка» как добродетели.

Они заговорили о мире, который никак не может расстаться со своим «мужчинством», и продолжает тяготиться своей уязвимостью.

Они заговорили об «уязвимости».

Ахиллес и Джейк встретились в пространстве современности (теперь без кавычек), которая способна вобрать в себя смыслы тысячелетий. И оказалось (оказалось для меня, для моей культурной комбинаторики), что поставленные друг против друга, они способны просвечивать, облучать друг друга, поверх хронологического времени.

… новый поворот (провидение?) в заданной теме: Интернет «подсунул» мне сцену из фильма, в которой слепой полковник Фрэнк Слэйд (Аль Пачино) танцует танго с молодой женщиной, которая никогда до этого не танцевала танго.

Не могу скрыть своего восхищения слепым полковником и, тем самым, своего восхищения подлинным «мужчинством», которое никогда не умирает.

Остаётся признать, что, возможно, настоящий текст просто попытка компенсации недостижимого для меня «мужчинства».

И неизвестно, где кончается моя концепция с претензией на универсальность, и начинается моё личное высказывание, как некий итог моей биографии…

B. АХИЛЛЕС

… мой «гомеровский вопрос»

Если перестать спорить о термине «чудо Древней Греции», а просто попытаться понять в чём его смысл, придётся начать с антропоморфной мифологии Древней Греции и почти сразу, не вслед, а изнутри, назвать поэта этой мифологии, поэта в его исконном значении как чувствующего сосуда коллективных фобий, коллективных неврозов, коллективных восторгов, коллективных безумств, запечатлённых в греческих мифах, которые до поры до времени оставались в неведении о самих себе, пока не явился поэт, способный втягивать, всасывать, проглатывать эти мифы, чтобы на выходе возвратить космическое организованное целое, так, что кажется он, поэт, сам их создал.

Гомер оказался не только началом, но и первоначалом греческой культуры.

Не случайно Гомер, уже в Древней Греции, стал легендой.

Не случайно семь городов спорили о том, откуда он родом, претендуя называться родиной Гомера.

Не случайно древние греки считали, что Гомер сам себе выколол глаза, чтобы не натыкаться на первый попавшийся на глаза предмет, чтобы видеть внутренним зрением глубже и полнее.

Насколько могу судить, древнегреческие племена до Гомера в основном разрушали всё вокруг, пока не впали в спячку «тёмных веков», замерли то ли от неведомого нам испуга, то ли в предчувствии Гомера.

Гомер оказался «психотерапевтом», который не просто пробудил древних греков от спячки «тёмных веков», но и пробудил их к активности в мыслях и поступках.

Благодаря Гомеру начался стремительный взлёт, который выплеснулся веком невероятной интеллектуальной мощи – греки стали эллинами.

Но когда в Древней Греции всё стало разваливаться, когда все стали обвинять друг друга, когда распри обернулись войной всех против всех, главным обвиняемым назвали Гомера – тот, кто создал этот образ мысли и чувства, тот и в ответе.

Одним словом, сплошной «гомеровский вопрос», учёные так его и назвали, имея в виду, что многие из загадок, связанных с Гомером, практически разгадать невозможно.

Мой «гомеровский вопрос» не расходится с общепринятым, но начинается не с самого Гомера, а с его главного творения, с «Илиады», которая имеет подзаголовок «Плач по Ахиллу». Речь идёт о «героическом плаче», в котором много слёз, но нет мелодраматичности, «ах, как жалко, что всё так случилось», речь идёт не о плаче-сожалении, а о высоком плаче, всё случилось так, как должно было случиться, герой не сдался, пошёл навстречу собственному Року, но Рок оказался сильнее его.

Мой «гомеровский вопрос» – моё изумление, смятение, потрясение, восторг – начинается не просто с «Илиады» и не просто с Ахиллеса, а с пятки Ахиллеса, которая свидетельствует

– употребим более сильные выражения: «вопиет о тщете избежать неизбежное», «вопиет от ужаса перед всесокрушимым Роком», «вопиет так, что вылезают глаза из орбит» –

об уязвимости самого Ахиллеса.

Вот эта «пятка» Ахиллеса, которая стала вступлением (пролегоменами?) эллинской культуры … которая … которая … которая стала лейтмотивом «западной цивилизации» … которая, в каком-то смысле, коснулась нас с вами … и есть мой «гомеровский вопрос».

Развожу от удивления (от изумления, смятения, потрясения, восторга) руками, чудо из чудес, объяснить которое невозможно.

Трагифарс, в котором неизвестно чего больше, трагизма или фарса, который оказался психотерапией с одной стороны, вступлением в великую цивилизацию с другой.

Симона Вейль: «Илиада» или Поэма о Силе».

Сергей Аверинцев сказал о Симоне Вейль:

… спасибо Интернету, можно не объяснять кто такие С. Аверинцев и С. Вейль …

«Если XXI век будет, то есть если человечество не загубит до тех пор своего физического или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и к благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль … Не трудно отделаться от мысли, что её время ещё по-настоящему не наступило. Что оно ждёт нас впереди, за поворотом».

Можно считать это преувеличением, XXI век существует и будет существовать и без Симоны Вейль, но, «в некоем существенном смысле» С. Аверинцев прав, человечество всегда будет нуждаться в людях подобного ума и благородства, они будут впереди нас не в смысле недостижимости, а в том смысле, что для нас и в нас, следовательно, всегда с нами.

С. Вейль, на мой взгляд, написала один из самых глубоких текстов об «Илиаде», который озаглавила «Илиада» или Поэма о Силе».

Специалисты по Гомеру вправе скептически относиться к статье С. Вейль: действительно, культура не может нормально развиваться, если позволит себе игнорировать специальные области гуманитарного знания, аргументация которых строится на критическом анализе источников.

Но не в меньшей (а может быть, и в большей) степени культура, т.е. мы с вами, должны прислушиваться к тому, что говорит человек масштаба С. Вейль об «Илиаде», так или иначе соотнося этот текст со своим временем,

… «столкновение с людским несчастьем, убило во мне юность» напишет она, и этим многое сказано, еврейка во вздыбленном безумном мире будет думать не о себе, и даже не о своих соплеменниках, растоптанных, лишённых самого права называться людьми, а о «людском несчастье», которое не знает «избранных народов». Вдумайтесь в такие её слова: «Евреи видели своих побеждённых врагов отвратительными в глазах Бога и потому осуждёнными в несчастиях искупать свои вины, что делало жестокость по отношению к ним не только дозволенной, но и необходимой» …

и с собственной судьбой.

… больная туберкулёзом, она сокращала свой ежедневный рацион, чтобы не иметь преимущества перед соотечественниками, которые томились в условиях оккупации, что, в конечном счёте, привело её к гибели …

«Высокое безумие», скажет о ней С. Аверинцев, но как без этого «высокого безумия» прочесть, вчитаться, задуматься над «Илиадой», в которой кровь, кровь, кровь, в которой герой должен задуматься не над пролитой кровью (существует ли для героев «невинно пролитая кровь»), а над тем, как прожить жизнь, не совершив поступка (греческое арете), по существу, не совершив насилия над другими.

Как никто другой она прочтёт «Илиаду», как поэму об онтологии человеческого существования, которую искушает (и возможно, всегда будет искушать) Сила.

Она начнёт свой текст об «Илиаде» такими словами:

«Истинный герой, истинная тема «Илиады», центральная тема её, есть Сила. Та Сила, которою пользуется, распоряжается человек, та Сила, которая подчиняет себе человека, та Сила, перед которой плоть человека сжимается и цепенеет. Человеческая душа является в «Илиаде» подверженной деформациям под воздействием Силы, беспомощно влекомой и ослеплённой, согбенной под гнётом той самой Силы, которою человек надеялся располагать по своей воле».

И закончит следующими словами:

«… из всего, что было сотворено народами Европы, ничто не может стать вровень с той первой поэмой, явившейся некогда у одного из них. Может быть, гений эпоса будет вновь обретён народами Европы; это будет тогда, когда люди вновь научатся видеть свою роковую необеспеченность, не защищённость перед лицом судьбы, когда они научатся отвергать обаяние Силы, не поддаваться ненависти к врагу и презрению к бедствующему. Возможно, такой день придёт. Но вряд ли он близок».

Мне остаётся только добавить следующее.

В некоторых случаях необходимо вырываться из гнёта того, что кажется предопределённым, как Сила, которая продолжает управлять нами, перед которой «плоть человека сжимается и цепенеет». И поверить, без экзальтации, без романтических ухищрений, поверить спокойно (покойно) и разумно, что люди подобные Симоне Вейль настолько же впереди, там, за поворотом, насколько всегда с нами, в нас, они не дают Силе ввергнуть нас в пучину отчаяния, они помогают нам поверить, что «такой день» будет приходить вновь и вновь, оставаясь с нами.

… как пробудиться от спячки

Мой «гомеровский вопрос» проходит через трагифарсовое прочтение «Илиады» и её главного героя Ахиллеса.

Трудно не согласиться с Симоной Вейль, когда она пишет:

«Того, кто попадает под прямой удар, Сила превращает в вещь буквально: был человек остался труп. Был некто, и вот спустя мгновение нет никого. И «Илиада» не устаёт рисовать эту картину – герой превратился в вещь, которую волочит в пыли колесница».

Но ведь Гомер написал не просто плач по герою, не просто страдальческий плач, всё прах, всё тлен, он написал героический плач, который оказал психотерапевтическое действий на древних греков после спячки «смутных веков» (и далее, далее, до западной цивилизации, до нас с вами), он написал о вопле величайшего из греческих героев, который способен совершить великие подвиги, но терпит поражение из-за беззащитности (уязвимости) своей пятки, а этот вопль сопровождает хохот богов, гомерический хохот, что во все времена будет означать не просто во весь голос, а хохот, когда сознание ничем не омрачено, и время перестаёт быть бременем, а там и тогда этот гомерический хохот был и про то, что им, богам, которые там на Олимпе, на Небесах, не до нас, они всегда беззаботны, с этим трудно смириться, с этим приходится смириться, только тогда приходит освобождение, только тогда начинаешь понимать, что это всё вместе, как в музыкальном аккорде, и плач, и смех про нас, и вечная озабоченность, и полная беспечность про нас, и когда этот величайший из героев порывается вернуться в милую его сердцу Фтию и знает, что не вернётся, про нас, и гомерический хохот, когда мы на секунду, на полсекунды освобождаемся от бремени времени, про нас, и когда мы смиряемся и не можем смириться тоже про нас.

Вот и получается, что всё зависит от нашего восприятия мира вокруг и себя в этом мире, для кого-то смех небес издёвка над нами, над нашей бренностью и нашей смертностью, а для кого-то просто понимание того, что трагическое веселье и есть высшее проявление человеческого слишком человеческого. То ли настолько смешно, что становится страшно, то ли настолько страшно, что становится смешно.

Во всех случаях, Гомер, «Илиада», Ахиллес с его пяткой, Боги с их гомерическим хохотом, про нас, для нас и во имя нас.

Ахиллес, который не может смириться со своей уязвимостью

Всё началось ещё до рождения Ахиллеса.

Зевс

… великий олимпийский Бог, далеко не олимпиец, демоны власти и насилия его слуги, его сексуальная энергия брызжет через край, не случайно его имя восходит к словам «кипение», «орошение», он вожделеет ко всем, богиням, смертным, всегда добивается своего, всесильность на то и всесильность, чтобы давать выход эротической энергии, не знающей стыда …

узнаёт о предсказании, что его сын от морской богини Фетиды, должен свергнуть его с престола.

Перед Роком бессильны даже Боги, только и остаётся всесильному Зевсу смириться, и немедленно выдать замуж Фетиду за смертного.

Для Фетиды этот брак был оскорбительным, она сопротивлялась как могла, даже в воду превращалась, ничего не помогло, сопротивляться Зевсу бесполезно.

На свадьбе Фетиды и произошла известная история с «яблоком раздора». История весёлая, бурлескная, трудно придумать что-либо более весёлое и более бурлескное, а то, что в результате прольётся много крови, этим можно пренебречь, главное – хороший повод для хохота.

Продолжалось после рождения Ахиллеса.

Фетида решила, что падение её статуса, должен компенсировать её сын (знакомые мотивы, будто всё это происходило сегодня). Он будет величайшим из героев, он совершит много великих подвигов, он затмит самого Геракла, он станет бессмертным.

И всё бы у неё получилось, если бы (если бы, если бы?!) не листок, который упал на пятку младенца, или – по другой версии – Пелей не выхватил бы из огня младенца за ту же пятку. В результате мы имеем то, что имеем: «ахиллесову пяту».

Продолжалось в истории со сватовством Елены.

Апогеем трагифарсовости стало участие Ахиллеса в Троянской войне.

Когда-то отец Елены заручился клятвой ахейских героев, что он отдаст Елену одному из них при условии, если остальные обязуются при необходимости вернуть Елену мужу (такую Елену не могут не уводить).

Все они вожделели к Елене, все дали клятву, втайне надеясь, что выбор упадёт на них. Только Ахиллес был равнодушен к чарам Елены, но клятва распространилась и на него.

И бессмысленно задавать вопрос, что Ахиллесу Троя, что ему Елена, что ему Менелай, которому ахейские герои обязались вернуть неверную жену? Так решили Боги или те, которым и они подчиняются.

Продолжалось и в самой Троянской войне.

Ахиллес пришёл в ярость, когда мрачный Агамемнон отнял у него наложницу, завоёванную в бою. Не столько из-за наложницы, сколько всё из-за той же Судьбы, разве этот мрачный Агамемнон не понимает, что ему нет дела до его брата, у которого увели жену.

Вышел Ахиллес из боя, подумывал даже о том, чтобы вернуться в родную Фтию, прожить нормальную человеческую жизнь, но знал, не вернётся, нормальная человеческая жизнь не для него, Ахиллеса.

Так и сидел в стороне, не шелохнулся даже тогда, когда троянцы готовы были вот-вот опрокинуть суда ахейцев в море, не шелохнулся, что ему троянцы, что ему ахейцы, что ему Елена, что ему Троя.

Так и сидел в стороне, пока его друг Патрокл, не уговорил его отдать ему свои доспехи и вступить в бой с троянцами.

Ахейские герои разные по отношению к Силе, не только в силу своих физических возможностей, но прежде всего в силу того, что у них разные Судьбы.

Есть Агамемнон, всегда мрачный, будто предчувствующий, что произойдёт с ним, когда он вернётся домой после разрушения Трои.

Есть герой Диомед, для которого главное не слава в веках, а азарт и восторг самой битвы, когда он мчится в своей колеснице и кричит в экстазе «Я люблю тебя, Афина», он уже не Диомед, а сама Афина в обличье Диомеда.

Есть герой Парис, чувствительный и беззаботный, как сами боги, который и уведёт от мужа самую обольстительную женщину во всей Элладе, Елену.

И есть Патрокл, нежный и отзывчивый (в Новое время о таких скажут «Господин чувствительный мужчина»), главная любовь Ахилла в этом мире, и не будем лицемерно отворачиваться от непристойных предположений, ведь они греки, они не знали стыда, а любовь к мужчине для них в каком-то смысле была более «духовна», чем любовь к женщине.

Патрокл и вступил в бой, сумел оттеснить троянцев от кораблей, пока не встретился с Гектором и не был им сражён.

Вот когда вопль пронёсся по небесам, не столько вопль самого Ахиллеса, сколько вопль его матери Фетиды, которая предчувствовала, знала предсказание, знала, смерть Патрокла приближает гибель самого Ахиллеса, только и остаётся ей с плачем по Патроклу выплакать судьбу самого Ахиллеса, выплакать его беззащитность и уязвимость, выплакать, а потом выковать ему новые доспехи, лучше прежних, каких не было ни у кого, новые доспехи, в которых ему и предстоит погибнуть, наконец, с плачем по Патроклу выплакать собственную судьбу.

И в этих новых доспехах начнёт крушить всё вокруг Ахиллес, и ещё большой вопрос (важная часть моего «гомеровского вопроса») это проявление его Силы или свидетельство его Бессилия.

На пути его встретятся многие троянцы, которых он безжалостно уничтожит, и одним из многих окажется юный отрок, сын Приама, брат Гектора и Париса.

… Ахиллес и юный отрок: «что говоришь ты безумный?»

Об этом эпизоде «Илиады» писали многие, писала и Симона Вейль.

Остановлюсь на этом эпизоде чуть подробнее, чтобы вновь убедиться: неизбывная жестокость Силы подпитывается чувством безысходности от собственного бессилия.

«… лишь узрел Приамида нагого

(Он без щита, без шелома и даже без дротика вышел;

по полю всё разбросал, из реки убегающий: пóтом

Он изнурился, с истомы под ним трепетали колена)».

Юный отрок дрожит от испуга, молит о прощении, откуда ему знать, что уязвлённость героя, который готов бросить вызов самим небесам, лишает его, героя, самой малости милосердия (не свойственного грекам), а беззащитный юный отрок просто путается под ногами.

«Юноша левой рукою обнял, умоляя, колена,

Правой копьё захватил и, его из руки не пуская,

Так Ахиллеса молил: устремляя крылатые речи:

«Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!

Я пред тобою стою как молитель, достойный пощады! …

Не убивай меня; Гектор мне брат не единоутробный,

Гектор, лишивший тебя благородного, нежного друга!»

… простим юному отроку слабость, не будем называть предательством робкую попытку отмежеваться от «не единоутробного» брата …

«Так, Ахиллеса молил: но услышал не жалостный голос:

«Что мне вещаешь о выкупах, что говоришь ты, безумный?

Так доколе Патрокл наслаждался сиянием солнца,

Миловать Трои сынов иногда мне бывало приятно.

Многих из вас полонил и за многих выкуп я принял.

Ныне пощады вам нет никому, кого только демон

В руки мои приведёт под стенами Приамовой Трои!

Всем вам, троянам, смерть, и особенно детям Приама!

Так, мой любезный, умри! И о чём ты столько рыдаешь?

Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный! …

Так произнёс, – и у юноши дрогнули ноги и сердце,

Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув,

Сел; Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши,

В выю вонзил у ключа, и до самой ему рукояти

Меч погрузился во внутренность: ниц он по чёрному праху

Лёг, распростёршися; кровь захлестала и залила землю.

Мёртвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил».

Хочется цитировать и цитировать, но остановлюсь: юный отрок наг и беззащитен, рассчитывал на сострадание, но его просто прихлопнули, как назойливую муху.

Ярость Ахиллеса всё не утихала, взмолилась даже река Ксанф, у которой «трупами мёртвых полны светлоструйные воды», Ахиллес жаждет встречи с Гектором, с самым сильным и самым благородным из сынов Приама.

Ахиллес и Гектор: беззащитность «положительного героя»

Можно написать целое исследование об Ахиллесе и Гекторе.

Когда думаешь о Гекторе, вспоминаются самые привычные клише: «положительный герой», «защитник отечества», «защитник чести своего дома и семьи». Но предопределена и судьба «защитника отечества», и судьба его семьи, и судьба его города, впереди их ожидает смерть, разрушение, изгнание, плен, и нам остаётся только гадать, что означает на этот раз «смех небес», всегда ли обречены все эти «положительные герои», «защитники отечества», или только в данном случае.

Некоторое время Гектор с Троянской стены молча наблюдал над яростью Ахиллеса, он понимал, что самые сильные из героев Трои, бессильны перед Ахиллесом, бессилен и он, самый сильный из героев Трои, родные уговаривали его оставаться за защитой Троянских стен, но он не Парис, он обязан был выйти навстречу Ахиллесу, даже если обречён, бесчестье куда страшнее смерти.

А мне в очередной раз хочется задать свой «гомеровский вопрос», так что же прозрел своим внутренним зрением Гомер в «гневе Ахилла», в его «Ахиллесовой пяте», почему Сила каждый раз приносит такую горечь.

Почему герой Гектор, к которому по многим приметам благоволит сам Гомер, обречён, он ведь не претендовал на бессмертие, не бросал вызов небесам, его выбор, его «Фтия», его Троя, его дом, его обитель, почему же он обречён, что прозрел своим внутренним зрением Гомер, всматриваясь, вдумываясь в судьбу Гектора?

Ахиллес и Приам: гордость и смирение.

Смерть Гектора не охладила ярость Ахиллеса, не охладила его дикую гордость, выходящую за границы человеческого понимания.

Он нарушает все мыслимые и немыслимые законы человеческого бытия, в погребальный костёр Патрокла вместе с множеством овец, волов, коней он позволяет себе бросить и тела двенадцати юношей, которых он умертвил во имя Патрокла.

Он не может смириться со своей уязвимостью.

Он не может смириться со своей Судьбой.

Он позволяет себе измываться над трупом Гектора: на обеих ногах он проколол жилы, продел через них ремни, тело привязал к колеснице, голову волочиться оставил, погнал свою колесницу так, что голова Гектора бьётся о камни.

Представим себе это зрелище.

Согласно обряду совершается погребение Патрокла, а вокруг, может быть кругами, а может быть зигзагами, мчится на своей колеснице Ахиллес, вопль которого застрял у него в горле, и волочится по земле тело Гектора, подымая столбы пыли, а на троянских стенах наблюдают эту жуткую картину мать Гектора Гекуба (та самая, о которой шекспировское «что ему Гекуба») и отец, почтенный Приам, а жена Гектора, Андромаха, в неведении о происшедшем, готовит для мужа «тёплую ванну»,

… для греков «дом» буквально означает «тёплая ванна», а «вдали от дома» – «далеко от тёплых ванн» …

а когда узнала, когда взошла на башню, когда увидела, навзничь упала и стала голосить во весь голос.

… мы никогда не узнаем, о чём думал, что чувствовал, слепой Гомер, описывая эту сцену, если и плакал, то не над судьбой Приама и Гектора, а над судьбой всех нас, человеков …

Такая вот сцена, которая ждёт своего воплощения в Большом Кино, в фильме о Силе по Гомеру, о Силе по Симоне Вейль, о Силе, которая вечно притягивает человека и вечно его обманывает. А может быть и в Большой музыкальной форме, где и смех богов будет слышен, и вопль Фетиды, и отчаяние Ахиллеса, и гротескная тема «ахиллесовой пяты».

Наступает время вмешаться богам: греческие боги не знают сострадания к людям, но по их разумению, не предавая трупы земле, Ахиллес оскорбляет Землю (Землю как божество) и, тем самым, нарушает порядок, которого люди обязаны придерживаться.

С целью усмирения Ахиллеса они не прибегают к Силе (не будем разгадывать их логику), а решают отправить к Ахиллесу старца Приама с дарами (без даров дело не делается не в древности, не позже).

Признаюсь, во всей мировой литературе не знаю эпизода, который потрясал бы меня больше, чем эпизод встречи Ахиллеса и Приама. Всё предыдущее, обиды, гнев, злословие, битвы, героизм, малодушие, предательство, кровь, смерть, представляется мне прелюдией к встрече этих столь разных людей: молодого, сильного, клише которого у Гомера «божественный», и которое в свете судьбы Ахиллеса воспринимается иронично (смех небес), и почтенного старца, у которого судьба отобрала почти всех детей, многих из которых убил Ахиллес. И вот этот старец, в ноги упав к Ахиллесу, обымает колена и руки целует, просит пощады не к живому, а к мёртвому. Старец умоляет Ахиллеса и его мольба – продолжение всё того же героического плача.

«Я же, несчастнейший смертный, сынов взрастил браноносных …

Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской

Их девятнадцать братьев от матери было единой

Прочих родили другие любезные жёны в чертогах;

Многим Арей истребитель сломил им несчастным колена.

Сын оставался один, защищал он и град наш, и граждан;

Ты умертвил его, за отчизну сражавшегося храбро.