Любовь – это розы и хлыст

– Ты выходишь замуж? – я не могла поверить своим ушам. Мне казалось, что у Ченцы и без того прекрасная жизнь, на что ей еще и муж?

– Да, этой осенью, – беспечно молвила она. – Я выдержала положенный вдовам срок и решила – будь что будет, выйду за Констанцо Скинелли! Он давно на меня глаз положил, и то сказать – я работящая, никогда без дела не сижу, да и дом у меня полная чаша. А у него – ферма, долги за скот он кастильону выплатил еще в прошлом году, так что станем жить для себя и своих детей. Уж очень мне опять родить хочется – мой первый ребеночек родился мертвым, меня тогда и взяли кормилицей в замок…

– У тебя был ребенок? – ахнула я.

– Да, малютка вошел в этот мир, уже пребывая в мире другом, – вздохнула Ченца. – Повитуха вытягивала его из моего чрева щипцами и раздавила головку. Она, конечно, потом повинилась передо мной, но дитя-то не вернешь! Ох, как я тосковала первые недели, глядя на пустую колыбельку, волчицей выла, волосы на себе рвала! Но потом родилась ты, в замок потребовалась кормилица, и я успокоилась и воспряла духом, как только твой жадный ротик присосался к моей груди. Это были лучшие дни моей жизни, когда я кормила тебя!

– Для меня тоже, – тихо сказала я. – Почему ты никогда не говорила мне, что была замужем?

– Да потому, что мой тогдашний муженек не стоил и упоминания о нем! – Ченца рассмеялась. – Только и делал, что пил граппу да играл в кости! В постели от него толку было мало, дружок его редко поднимал голову…

– Какой дружок? – недоумевающе посмотрела на Ченцу я. – Твой муж брал в постель еще и своего дружка?

Ченца захохотала:

– Ох, детка, неужто ты не знаешь, что у каждого мужчины есть в штанах дружок, без которого мужчина – и не мужчина вовсе! Они называют его удом и чуть ли не с детства принимаются меж собой мериться – у кого длиннее? Когда мальчикам исполняется лет двенадцать, их уды начинают просить женщину, а поскольку ни одна женщина не глядит на таких сопляков, им приходится помогать себе собственной рукой.

– Я не понимаю, Ченца…

– Маленькая доминика, ты что, никогда не видела, как моются твои братья или мочатся мужики во дворе замка?! Никогда за ними не подглядывала?!

Менторша аж побелела:

– Высокородной девочке не следует заниматься подглядыванием за мужчинами, это непристойно! – прошипела она, уничтожающе глядя на Ченцу, но та только рукой махнула:

– Глупости! Кому, как не девочке, это знать, ведь ей предстоит выйти замуж и почувствовать боль первой ночи! Хорошо, когда мужчина – опытный любовник и имеет мощный уд, а ежели это какой-нибудь старый и потасканный компрадоре, у которого вместо уда рыболовный крючок? Молодая жена будет только страдать от его немощи и злости!

– Это гадкие разговоры! – взвизгнула професса. – Немедленно прекратите развращать доминику!

– Ченца меня не развращает, – твердо сказала я и, нахмурив брови, сурово посмотрела на менторшу. – Мне интересно ее слушать, а вы мешаете, професса!

– Доминика, мы должны идти обратно в замок! – стиснула кулаки Агора.

– Пэр фаворэ, идите, а я не тороплюсь, – нахально прищурилась я. – Я побуду с Ченцой, а потом она проводит меня к воротам.

– Я не могу вас оставить без присмотра! – взвилась менторша.

– Тогда сидите и не встревайте в наш разговор! Ешьте лучше маслины с сыром! Это приказ!

– Вы отвратительная и испорченная девочка, Норма, – обреченно молвила менторша и взяла маслину. – только моя снисходительность к вашим проступкам позволяет вам…

– Ой, да ладно! – махнула розовой ладошкой Ченца. – Вам, професса, небось, самой по душе такие разговоры! Тут ничего не поделаешь, мы так созданы. Мужики, как соберутся за кружечкой граппы, только и говорят, что о величине наших грудей да бедер. А почему бы нам не поболтать о том, какие у них…

Менторша фыркнула и расхохоталась, отчего ее лицо стало похоже на только что распустившийся цветок розовой мальвы:

– Покарай вас Спящий, Ченца, за такие глупости! Но уж вы тогда, доминика, не проболтайтесь матушке об этом разговоре!

– Само собой! – кивнула я.

А дальше я не могу передавать вам содержание нашего разговора, ибо оно таково, что даже записные сердцееды покраснеют от стыда. Ченца открыла для меня совершенно неизведанную землю отношений мужчины и женщины, ее грубоватая прямота в описании некоторых явлений и действий заставляла меня ежиться от восторга, что я посвящена в такую тайну. Что же касается менторши, то она сидела, приоткрыв рот и сверкая глазами так, что было ясно: для нее эта наука неизвестна так же, как и для меня.

Пообедав, мы помогли Ченце убрать остатки пира в корзину и прилегли подремать – палящие лучи солнца совсем сморили нас. Я и не заметила, как уснула, и сны мои были ярки и удивительны. Мне снились огромные стеклянные вазы разных форм, и в этих вазах пестрели цветы, которых я никогда не видела наяву. Мне снился их густой, пряный, сладкий и томящий аромат, почти осязаемый, как кисейная вуаль. А еще цветы шептали какие-то слова, но я не могла их разобрать. Это было обидно, я стала напрягать слух и поняла, что просыпаюсь.

И наяву я услышала шепот. Открыв глаза, я поняла, что в некотором отдалении от нас шепчутся вовсе не цветы, а Ченца и какой-то усатый высокий мужчина. Он крепко обнимал мою кормилицу и целовал ее шею, а она, раскрасневшаяся, тихо смеялась и расплетала косу, красиво выгнув спину. Мужчина подхватил ее на руки и унес вглубь рощи, туда, где сплетались ветки шиповника и ежевики. Я поняла, что жутко краснею, потому что после рассказа Ченцы мне было ясно – эта парочка отправилась в укромный уголок не ежевику собирать. И мне даже стало немного обидно, что вряд ли у меня будет любимый, с которым будет приятно целоваться и чувствовать, как он щекочет своими усами мою шею. Я еще совсем девчонка, и джиоване, которые приезжают к моим братьям поохотиться вместе, смотрят на меня, как на нудливую муху. Они ужасно пахнут потом, волосы на голове блестят от сала, а от башмаков идет такая вонь, что поневоле приходится зажимать нос платком, надушенным маслом жасмина! А когда я вырасту, матушка верней верного отдаст меня за какого-нибудь богатого старика, что готов взять девицу, у которой из приданого – дюжина одеял, два сундука белья, маленькая шкатулка с серебряными украшениями и вздорный норов. Я сама это мельком услышала, когда матушка болтала с приживалками. Мол, джиоване из хороших семей предпочитают дев богатых и знатных, а на такую как я, они и не посмотрят. Потому что я не только бесприданница, но и некрасива! Да! Матушка так и сказала, и услыхав это, я страстно захотела поджечь гобелен, который она вышивала семь лет – в отместку!

У меня даже сейчас защипало в глазах от досады, и я растолкала Агору, чтоб возвратиться в замок.

– Ох, доминика Норма, светило идет на вечер, нам пора возвращаться! – всполошилась она. – Матушка вас хватится.

– Это сомнительно, – молвила я. – Матушка редко обо мне вспоминает.

– Вы напрасно так непочтительно относитесь к госпоже Катарине, – примирительно сказала Агора. – Она по-своему любит вас. Просто сейчас ей хватает забот с вашими братьями…

– О, да, – протянула я. – Особенно, когда Франко проигрывает в кости очередной алмаз из родовой сокровищницы, а Фичино всю седмицу пьянствует с какими-то мордоворотами из соседних поместий.

…Мы были уже на мосту, когда я увидела, как из ворот замка выметнулся нам навстречу всадник на гнедом коне. Он взял в галоп, и мы едва успели отшатнуться к деревянным перилам моста, чтоб он не сшиб нас с ног.

– Идиотто! – заорала я ему вслед. – Чтоб тебе башку снесло, негодяй! Не видишь, куда прешь!

Он, конечно, этого не услышал. Я повернулась к менторше.

– Професса, вы видели, кто это был?

– Да, – кивнула она. – Это грум вашего старшего брата.

– Мигеле?! Ну, я ему оторву уши, когда он вернется! В башмаки набью дерьма из уборной!

– Уймитесь, доминика. Наверняка у Мигеле есть веские причины так спешить. Поскольку мессире Франко сейчас гостит у своего комбатанта Транкилло, я думаю, что грум послан, дабы срочно вернуть его в кастильон. Вероятно, мессире Франко понадобился вашей матушке…

– Хм, – только и сказала я.

А в замке творилось Спящий знает что! Была отперта парадная зала, и полдюжины поломоек скоблили в ней и без того чистый гранитный пол. По галерее носились служанки со стопками постельного белья, скатертей, салфеток и занавесок. Везде стояли бронзовые жаровни, в которых тлели шарики душистых смол. У меня даже голова закружилась: таким неожиданным было это нападение запахов на мой нос. Проходя вслед за менторшей мимо дверей, ведущих в кухни, я уловила ароматы фаршированных фазанов, тушеного мяса, пирогов, жареных зайцев и уток, сливового мармелада, рубленого укропа, тмина, чеснока, квашеных яблок и еще тысячу соблазнительных мучителей для желудка. Даже есть захотелось, хотя не так давно мы пообедали с Ченцей!

– Похоже, готовится торжественный ужин, – полувопросительно поглядела я на менторшу. Она кивнула. – Уж не сам ли король Альфонсо Светоносный решил заехать в гости?

– Идемте в покои, доминика, – чопорно молвила Агора, тем давая понять, что строить дальнейшие догадки бессмысленно.

В моей опочивальне меня ждала младшая служанка и дубовая ванна с горячей водой.

– Доминика, ваша матушка велела вам спешно привести себя в порядок, – поклонилась мне девчонка.

– С чего это? Кто приезжает в замок?

– Простите, доминика, я не имею чести знать, – прошептала девчонка.

– Лжешь ты все, – проворчала я, раздеваясь. – Нет, не трогай мою шнуровку, я сама! У тебя руки пахнут какой-то гадостью!

– Я их мыла с лимонным соком, доминика!

– Рассказывай, – сбросив одежду, я с наслаждением погрузилась в горячую воду, от которой шел мягкий аромат кедрового масла, вербены и роз. Я расплела волосы, позволила служанке поливать их из кувшина водой с апельсиновым соком, сама же набрала из стоящей рядом миски немного вареного мыльного корня и принялась намыливаться. Иногда я позволяла себе даже подремать в остывающей воде, но, похоже, сегодня это не удастся – моя менторша уже раза три постучала в дверь и напомнила, что мне надобно поторапливаться.

Тщательно вытершись и высушив волосы перед огнем камина, я велела подавать одежду и удивилась, когда девчонка разложила передо мной атласное платье персикового цвета, затканное серебряными нитями и жемчугом. К платью прилагался новый корсет и великолепная накидка-роккетта из ослепительно белых кружев. Я даже представить не могла, как надену и не испорчу все это великолепие, ибо вообще-то одежда на мне просто горела, но тут ворвалась професса и принялась резво мне помогать одеваться, ворча, что в жизни не видала подобных копуш и распустёх. Поставив меня перед зеркалом, она сделала мне изящную прическу, приколола к волосам роккетту, оглядела с ног до головы и сказала:

– Идемте, доминика, и не вздумайте вести себя как деревенская дурочка!

Я только хмыкнула.

Мы миновали общую галерею и спустились в парадную залу. Я ахнула: полы были устелены драгоценными коврами, которые отец (да помилует его Спящий!) давно привез из жаркой страны Хургистан. На моей памяти это второй случай, когда расстелили ковры; первый был связан с приездом свекора моей матери, кавальери Монстрато Азиттизи. Так кого ждут сейчас?

А сколько свечей! Похоже, все серебряные подсвечники достали из кладовых и поставили не только по всей длине огромного стола, но и вдоль стен, чтоб не осталось ни одного темного уголка. Главный стол – для мужчин – был накрыт старинной парчовой скатертью и сверкал множеством золотых приборов: тарелок, кубков, блюд, ваз, из которых свешивались сочные виноградные кисти и блестели алыми боками яблоки. Женский стол выглядел скромнее: скатерть была бархатная, а приборы из серебра. Кресла на специальных возвышениях стояли во главе обоих столов: за мужским в него сядет Франко, а за женским – матушка. Или не так?

Мы с менторшей встали у стены так, чтобы было удобно наблюдать за теми, кто входит в зал. Двери распахнулись, двумя рядами прошли приживалки матери в одинаковых темно-зеленых платьях и геннинах и грумы моих братьев. Они выстроились вдоль ковровой дорожки и замерли будто изваяния.

Поддерживаемая под обе руки Франко и Фичино, прошла моя мать в платье аметистового цвета и темно-синем блио с длинным шлейфом, отороченным собольим мехом. Я заметила, что Франко неестественно бледен и вообще имеет помятый вид, значит, груму пришлось отрывать его от веселой попойки, что, конечно, не может не огорчать моего мерзкого братца. Какие мешки у него под глазами, видно, выжрал целых два бочонка своего гадкого имбирного пойла! Поделом же тебе, идиотто! А если ты вдруг примешься блевать за торжественным ужином, то хоть немного поутратишь свою спесь, чего тебе искренне желаю! Вот я повеселюсь, не все же вам издеваться над младшей сестрой!..

Мать и братья встали посередине залы, и я увидела, что моя бесстрастная мать дышит так, будто ее что-то сильно взволновало. Я поняла, что она смертельно боится тех гостей, для коих так пышно украшена зала. Но почему?

В дверях появился наш домоправитель в торжественной одежде и с церемониальным посохом. Он выдержал несколько мгновений, окидывая взглядом залу, и воцарилась совершенная тишина, в которой было что-то давящее и страшное.

А еще в этой тишине я уловила новый запах.

Он был чудовищно отвратителен, так, что у меня закружилась голова и тошнота подкатила к горлу; чтоб не упасть, я вцепилась в руку менторши. Кто или что может так пахнуть – тленом, гнилью, нечистотами и ко всему – чем-то совершенно нелюдским и не относящимся к этому миру?! Я никогда не верила в существование духов зла, созданных детьми Неба, чтобы мешать нам, потомкам Первой жены, но сейчас я понимала: если духи зла есть, они должны пахнуть именно так! И сейчас они войдут в эту залу, сядут за наши столы, разделят трапезу, станут друзьями! Но этого нельзя допустить! Они несут нам смерть!

– Доминика, успокойтесь, перестаньте дрожать, – прошептала менторша.

– Я хочу уйти, – выдохнула я.

– Это невозможно. Прекратите.

Домоправитель трижды гулко ударил посохом в пол так, что задрожало пламя всех свечей:

– Его высочество принц Ломбардио ди Монтойя, владетель земель Чьяраменти и Абруцци, великий суверен короля Альфонсо Светоносного и священный хранитель Великого Учения Истины!

Вонь стала нестерпимой. Я прижала к носу платок, заслужив уничтожающий взгляд менторши. Неужели она не чувствует? Неужели они все не чувствуют, что сюда идет смерть?!

Он был удивительно красив и изящен, принц Ломбардио Монтойя. Его короткий дублет с отрезной баской и высокими валиками на плечах был из редкостного снежно-белого бархата и усыпан множеством алмазов, горевших в свете свечей так, что глазам становилось больно. Ниспадающий со спины красивыми складками плащ-упелянд сиял золотыми и пурпурными нитями и оторочкой меха чернобурки. Шоссы обтягивали его изящные и крепкие ноги столь модно, что по строю приживалок прошелестел восторженный вздох, а гульфик выпячивался так, что казалось, будто он живет жизнью, отдельной от жизни своего господина. После неприличных рассказов Ченцы я поняла, что именно мужчины покоят в этих гульфиках, в другой раз я бы посмеялась, но сейчас меня словно сковало цепями непередаваемого ужаса. Лицо принца дышало красотой и изяществом, он был полностью выбрит согласно столичной моде, длинные черные кудри, схваченные золотым обручем, сияли в свете свечей. Темно-зелеными глазами он окинул залу и всех людей, присевших перед ним в почтительном поклоне, и решительно направился к матушке.

– Благоговейно целую ваши руки, принц, – склонила голову моя мать.

– О домина Катарина, я осмелюсь ответить тем же, – принц изобразил изысканный поклон и взял в свои ладони руки матери, поцеловал их поочередно. – Все слухи о вашей красоте и изяществе, что ходят в столице, лгут, я вижу это. Ибо вы стократ прекраснее любых слухов. Я даже не могу поверить, что вы, блаженнейшая домина, мать сих взрослых юношей! – и принц улыбнулся Франко и Фичино.

– Вы слишком добры ко мне, ваше высочество, я лишь бедная вдова и ваша покорная слуга. Прошу простить, что мы не сумели должно подготовиться к вашему приезду…

– Полно, алмазная синьора, я сам виноват, что не предупредил вас о своем визите заранее. Но, признаться, мне просто хотелось навестить вас по-дружески, без церемоний, ведь мы были хорошими друзьями с вашим покойным мужем…

– Благодарю вас за память о нем, ваше высочество, – мать всегда была образцом учтивости.

Принц снова поцеловал ее руки и сказал:

– Позвольте мне сопроводить вас на ваше место за столом, прекрасная хозяйка прекрасного кастильона.

– Почту за честь, ваше высочество, – опустила ресницы мать и покорно положила ладонь на расшитую золотом манжету принца.

Проводив мать, принц Ломбардио весело глянул на моих братьев:

– О, да вы настоящие кавальери с крепкими руками и широкими плечами, вы пошли статью в вашего благородного отца! Так сядем же и поднимем первый кубок за этот дивный замок и его высокородных обитателей!

Принц сел в почетное кресло, дождался, когда виночерпий нальет ему полный кубок, и поднял его со словами:

– Эввива кастелло Пьетра-делла-Чьяве, эввива прекрасной домине Катарине и ее благородным сыновьям!

– Эввива! – громогласно воскликнули спутники принца.

Да. Тут я вынуждена оговориться. Принц, разумеется, был не один, его сопровождала целая кавалькада знатных и роскошно одетых юношей, один краше другого. Но в первые моменты я была так сосредоточена на зловонии, волнами исходящем от принца, что не обратила на них внимания. А теперь я установила точно: вонял только принц. От людей его свиты исходил обыкновенная смесь человеческих запахов: пот, духи, винный перегар, гнилые зубы… Это немного смягчало ощущение того, что с нами за стол села Смерть в облике высокородного юноши.

Нет, разумеется, я и моя менторша сидели в самом дальнем углу женского стола. Обо мне никто не вспомнил, как о дочери Томмазо Азиттизи, словно меня просто не существует. От этого унижения и оттого, что вся зала воняла мертвечиной, мне кусок не лез в горло. Я взяла кисть красного винограда и медленно ощипывала ее, отправляя в рот ягоду за ягодой. Их кисло-сладкий вкус заглушал дурноту, которая подступила к горлу.

– Может быть, вам выпить разбавленного вина, доминика? – тревожно спросила менторша. – Вы выглядите слишком бледной. Вам дурно?

– Да, мне дурно, очень-очень, – прошептала я. – Вы можете меня незаметно увести отсюда, Агора? Сделайте это, умоляю!

– Хорошо. После второго кубка мужчины будут заняты только едой и разговорами, и я уведу вас, доминика.

– Благодарю.

Люция исполнила мою просьбу. Звенели кубки, булькало вино, слуги не поспевали носить огромные тарелки с изысканными яствами, и мы смогли незаметно ускользнуть. Я взлетела по лестнице, еле сдерживая в себе рвотные позывы, и все равно у самой двери в свою комнату меня вывернуло наизнанку желчью и непереваренным виноградом.

– О Великий Спящий! – вскричала Люция, глядя на меня. – Что за болезнь приключилась с вами?

– Не знаю, – тупо ответила я и потеряла сознание.

Глава четвертая

Раньше я никогда так не болела. Конечно, простуда из-за сквозняков в замковых покоях или несварение желудка от дурной стряпни младшей кухарки приходили нередко. В таких случаях менторша сообщала об этом матушке, а та посылала одну из своих приживалок с травяными настойками, припарками или каплями. Приживалки, казалось, только и ждали, что я совершенно обессилею, и у них появится возможность лечить меня в свое удовольствие и квохтать, как перепуганные наседки. И чтоб не терпеть всю эту заботу, я быстро выздоравливала вопреки их лекарствам, кои сливала в горшок под кроватью.

Но на сей раз я попала крепко.

Когда я очнулась от обморока, то увидела, что лежу в постели, моя сорочка мокра от пота, но при этом у меня зуб на зуб не попадает от холода. Тело болит так, что кажется, будто от костей отвалилось мясо. Я не могу поднять ни рук ни ног и кричу от ужаса, но на самом деле мой голос не слышнее комариного писка. Вокруг какая-то красная темнота, душная, давящая, и мне представляется, что я умерла. Но вот кто-то снимает с меня сорочку и проводит по телу чем-то восхитительно прохладным и мягким, и лихорадка успокаивается. Остро пахнет уксусом и мятой, я начинаю лучше дышать и хочу приподняться на локтях, но чья-то рука снова укладывает меня на влажные подушки:

– Лежите, доминика, вам нужен покой.

Неужели это какая-то из матушкиных приживалок? Я вглядываюсь в темноту и вижу освещенное свечой лицо своей менторши.

– Агора… – выдавливаю я. – Пить…

У моих губ оказывается бокал с водой. Отхлебнув, я кривлюсь: теплая!

– Всё мокрое… – шепчу я.

– Я позову вашу служанку, она поменяет белье. Мы боялись трогать вас, пока вы были в беспамятстве.

– Долго?

– Около суток. Я покину вас ненадолго.

Менторша встает и оставляет меня в темноте, унеся свечу с собой. Я снова проваливаюсь в беспамятство, но, видимо, ненадолго, потому что когда снова открываю глаза, то вижу у постели не только профессу, но и мою служанку Лори.

– Доминика, мы сейчас пересадим вас в кресло, и Лори поменяет постель. Может быть, вы сможете выпить чашку бульона?

При мысли о бульоне мне стало тошно.

– Нет, – прошептала я. – Лучше воды с лимоном, холодной-прехолодной…

– Холодное вам нельзя, моя девочка. Вы больны. Пришлось вызвать из города лекаря. Он осмотрел вас и нашел, что у вас сильно воспалено горло, жар и сыпь по телу. Он сказал…

Я перебила:

– Меня осматривали?! Какой-то мужчина? И он касался меня?

Менторша сказала твердо:

– Доминика, это было необходимо. К тому же после осмотра я протерла ваше тело смесью белого вина и уксуса, как велел лекарь. Ваша болезнь излечима, но вам нужен покой, теплое питье и обтирания отваром особых трав. Отвар готовит главная повариха, она делает все очень тщательно, можете не волноваться за его чистоту. А ваше питье готовлю я: это смесь целебных масел, которые оставил лекарь и порошков из кореньев растений; оно должно снять воспаление в горле. Еще лекарь завтра приготовит мазь для смазывания вашего горла, он обещал прислать ее со своим учеником.

– Я не хочу… не буду!

– Доминика, вы разумная девочка и должны понимать, что это для вашей пользы. Дайте руку, я помогу вам встать.

Я была так слаба, что не смогла самостоятельно пройти два шага до кресла, менторша буквально тащила меня на себе. Упав в кресло, я закрыла глаза – огонь камина их слишком раздражал. Я сжала руку менторши и спросила:

– Моя мать… Она приходила сюда?

– Нет, доминика, хотя я сочла нужным сообщить ей о вашей болезни.

– Понятно…

– Ваша мать сейчас очень занята. Почти всё свое время она проводит в обществе принца Ломбардио.

– Чудовище… – вырвалось у меня.

– Что?

– Принц Ломбардио – чудовище, – прошептала я. – Он несет смерть…

– Вы бредите, доминика. Принц – весьма учтивый и достойный юноша…

– Нет! – взгвизгнула я. – Вы не почувствовали, а я – да! От него воняет гнилью и протухшей кровью! Люди так не пахнут! Он – не человек! Кто угодно, но не человек! Мне стало плохо именно потому, что я почувствовала мерзостную вонь, исходящую от него!

– Я вас не понимаю, доминика – лицо профессы стало бледным. – Вы так тонко различаете запахи?

– Да! – мне хотелось кричать, но не было сил, и горло разрывалось от боли. – Я различаю запахи всего, что окружает меня, даже запахи мышей в норах внутри стен замка, запахи еды и вин на кухне, несвежего белья в комнатах братьев! Иногда это ничего не значит, но когда я учуяла запах принца, я поняла, что он – чудовище, лишь носящее облик смертного человека! О, прошу вас, пэр фаворэ, скажите моей матери, чтоб она выгнала его! Будет беда, большая беда!

Тут я заметила, что моя служанка не перестилает постель, а стоит с разинутым ртом и слушает мою бессвязную речь. Это увидела и менторша и напустилась на нее:

– Ах ты, дрянная девчонка! Что рот разинула?! Подслушиваешь? Быстро стели постель и не вздумай проболтаться о том, что услышала! Иначе я оторву тебе уши и заставлю их съесть сырыми!

Я никогда не слышала такой речи от своей хладнокровной менторши, и у меня от удивления даже прошла тошнота. Служанка кинулась стелить простыни, и я почувствовала их нежный аромат свежести и лавандовых цветов.

– Професса, – спросила я. – А другие люди… они могут различать запахи так же, как я?

– Не думаю, – помолчав, тихо сказала Люция. – Конечно, запах лилий от запаха навоза отличит всякий, но, по-моему, у тебя нюх скорее, как у собаки, а не у человека, раз ты чуешь то, чего не ощущают другие. Понюхай, чем пахнет моя ладонь?