Песни Свободы

К этому времени имя Равашоль стало нарицательным. Его знал весь Париж. Его боялись. Его любили. Газеты печатали биографию Франсуа и на перебой рассказывали, как простой рабочий, красильщик стал революционером, который взорвал Францию. В считанные дни по всей стране у него появились последователи. С его подачи революция вошла в новую стадию – индивидуального террора. И тогда многие революционно настроенные французы поняли, что если время свержения действующей власти и построения более справедливого общества еще не пришло, то можно взорвать то, что есть, виновных в этом, представителей этого самого государства. Здесь и сейчас.

Но Франсуа не только взрывал. Он еще и брал на себя ответственность за эти взрывы. Он находил возможность общаться с журналистами. Аббат Кларе помнил его интервью в одной из центральных газет, где Франсуа сказал: «Нас не любят. Но следует иметь в виду, что мы, в сущности, ничего, кроме счастья, человечеству не желаем. Путь революции кровав. Я вам точно скажу, чего я хочу: прежде всего, терроризировать судей. Когда больше не будет никого, кто посмеет нас судить, тогда мы начнем нападать на финансистов и политиков. У нас достаточно динамита, чтобы взорвать каждый дом, в котором проживает судья»

И слова его не расходились с делом. Уже через несколько дней после его знаменитого интервью был взорван дом прокурора Було, выступавшего на процессах против анархистов. Это было на улице в на Рю де Клиши. Взрывной волной жителей выбросило из постелей. Вся округа была разбужена истошными криками жильцов, взывавших о помощи через окна, потому что лестничные пролеты были полностью разрушены. Казалось, что он действительно мог бы взорвать каждый дом, в котором живет полицейский или судья. Любой представитель государственной власти.

– Неужели Вы все-таки считаете, что имеете право убивать, решать за господа бога, кому жить, а кому умереть?– спросил священник.

– Во всех слоях общества мы видим людей, которые желают если и не смерти, то, по крайней мере, неудачи своему ближнему, потому что эта неудача поможет улучшить их собственное положение. Разве промышленники не желают смерти своим конкурентам? Разве не хотят торговцы остаться единственными в своей сфере, чтобы воспользоваться всеми преимуществами этого? А надежда получить работу дает право безработному ждать, что кто-то ее лишится. В обществе, в котором все это происходит, не причин удивляться тем поступкам, в совершении которых меня обвиняют, они лишь логическое продолжение общей борьбы каждого человека за свое выживание. Все это приводит к мысли: «Раз таков порядок вещей, могу ли я колебаться в выборе средств, если голоден, даже если это повлечет жертвы. Разве хозяева, увольняя рабочих, беспокоятся о том, что те могут умереть от голода? Как кто-то может жить в роскоши, если рядом живут те, у кого нет даже самого насущного?»

У аббата Кларе не было особого богатства. А поэтому еще оставался остаток понимания того, что жизнь вокруг – не идеальна. Он приходил почти каждый день в эту тюрьму исповедовать приговоренных, облегчать души тех, кто шел на каторгу. Иногда он в глубине души презирал тех, с кем ему приходилось общаться по долгу службы.

А в этом человеке было что-то особенное. Аббат не мог понять, что. То, что говорил этот человек, чем-то отдаленно походило на христианство – нов то же время, это было совершенно другим. Религия нового времени и нового века.

Кларе больше не испытывал нетерпимости и ненависти к этому человеку. Не удивительно, что Франсуа так и не позволили выступить с речью в суде – этот простой рабочий, преступник и террорист – умел убеждать. Аббат сам не заметил, как пропала всякая брезгливость, и вот он уже сидит рядом с Франсу на соломе его лежака. И все-таки то, что говорил Равашоль, никак не вязалось с его представлениями о жизни и об устройстве общества.

– Но есть же другие, законные способы добиться социальной справедливости, – настаивал аббат,– увеличение налогов на богатых, например.

– В нашем обществе достигнуть справедливости невозможно. Ничто, не даже налог на доход, не может изменить порядок вещей. К сожалению, многие простые люди думают, что, если бы мы действовали так, как вы говорите, то жизнь стала бы лучше. Но это не правильный путь. Например, если мы обложим налогом собственников, то они увеличат стоимость аренды и, таким образом, переложат бремя выплат на тех, кто зарабатывает деньги своим трудом. Пока есть собственность, никакой закон не сможет ограничить право владельцев распоряжаться своим имуществом. И что с этим можно сделать? Только уничтожить частную собственность и истребить тех, кто присвоил все блага жизни себе. А когда мы сделаем это, мы откажемся от денег вообще для того, чтобы не возникало возможности накопления в будущем. Иначе, поздно или рано это, приведет к возвращению нынешнего режима

–Но как предприятия могут существовать без хозяина?..

– Владельцы не нужны. Эти люди – бездельники, которых содержат наши рабочие. Каждый должен делать что-то полезное для общества, выполнять ту работу, на которую он способен. Кто-то будет пекарем, кто-то учителем и так далее. Когда не будет бездельников, работать придется меньше – всего несколько часов в день. Так как люди не смогут оставаться без какой-либо занятости, каждый бы нашел себя в чем-то. И не было бы места лени.

– Так что, все зло от владельцев, которых вы так не любите, что готовы убивать?

– Нет, главное зло, в действительности, – это деньги. Они являются причиной всех разногласий, всей ненависти. Всех устремлений. Именно они создают собственность. Если бы мы больше не были обязаны платить за то, чтобы жить, деньги потеряли бы свою ценность. И при этом никто бы не смог обогатиться. Нечего было бы накапливать, не на что купить себе жизнь лучше, чем у других. Если бы не было денег, то стали всякие законы стали бы вовсе не нужны. И хозяев тоже бы не было. Исчезли бы масса бесполезных вещей, таких, как бухгалтерия. Не перед кем и не за что было бы отчитываться. Не было бы и других видов занятости, не было бы государственных чиновников, которые абсолютно ничего не производят и нечего не дают обществу. Анархия – это, прежде всего, уничтожение собственности.

– Но неужели в вашей анархической теории нет места для бога…и в вас не осталось ни капли веры?..

– Что касается религии, то она будет разрушена, не будет ни какой причины для ее дальнейшего существования. Она потеряет всякое морального влияния на людей. Нет большей нелепости, чем вера в бога, которого не существует. После смерти все будет закончено. Люди должны пользоваться той жизнью, которая у них есть. Но когда я говорю о жизни, я имею в виду настоящую жизнь, а не ту, когда надо работать весь день на жиреющего хозяина, и, в то же время, умирать от голода.

– У вас на все есть готовый ответ…

– Ну, может быть, я знаю далеко не все. У таких, как я, у рабочего класса, у тех, кто вынужден трудиться от зари до зари, чтобы заработать себе на хлеб, к сожалению, нет времени, которое можно было бы посвятить чтению книг…

Так кто же был перед ним? Вор и убийца или революционер, который войдет в историю Франции? В какие-то минуты священник понимал, что в чем-то этот одержимый прав: общество несправедливо. Что мир поздно или рано изменится. Но между ним и этим приговоренным была огромная разница. Все общество, каждый из нас ограничен в своих действиях. Религией и верой. Воспитанием. Законом. В конце концов, страхом перед уголовным преследованием и наказанием. И только этот человек, связанный, закрытый за толстыми каменными тюремными стенами, приговоренный к смерти – сломал все препятствия и границы. Был по-настоящему свободен. И способен абсолютно на все ради достижения своих целей. И главное – Франсуа не был один. Таких, как он – много. Их становилось все больше.

Да и с одним Франуа государство, очевидно, не могло справиться. Власть оказалась не в силах остановить волну террора, накрывшую Францию. Сложно представить, что все это мог организовать всего один человек. Все, что оставалось руководству страны – это проводить бесконечные совещания. Премьер министр Эмиль Лубе проводит многочасовые встречи с военным министром и префектом полиции. Но все они бессильны против надвигающейся невиданной ранее революции – бунта индивидуалистов.

Его арестовали совершенно случайно: владелец ресторана «Бери» на бульваре Мажанта опознал его и сообщил полиции. Потребовалось не менее десяти человек, чтобы скрутить Франсуа и доставить в участок. При этом он орал на всю улицу: «Братья, за мной! Да здравствует анархия, да здравствует динамит!» Понадобилось несколько дней, чтобы взять с него первые показания. Он ни о чем не сожалел, разве что о том, что успел сделать так мало.

В Париже некому было судить его. Потому что и судьи, и присяжные боялись. Ресторан, в котором его скрутили, к этому моменту уже был взорван его последователями. Максимум, что Франсуа грозило, – это пожизненное заключение и ссылка в Новую Каледонию. И никто не сомневался, что поздно или рано он будет освобожден в результате революции или вытащен оттуда сподвижниками.

III.

Жизнь распорядилась иначе. Наступала эра криминалистики, и Франсуа смогли припомнить его былые преступные деяния. Уже приговоренного к вечной каторге Франсуа перевезли сюда, в Сент-Этьен. Для суда по обвинению в грабежах и убийствах. Власть всегда использует закон так, как ей заблагорассудится. И вот теперь Франсуа здесь, перед своим последним собеседником аббатом Кларе. Единственным человеком, которому позволено с ним общаться. Потому что слова его кажутся государственной карательной машине – опаснее динамита.

– Неужели Вы так и взойдете на эшафот без всякого покаяния?

– А что, если бы я раскаялся, меня простили бы? Я попросил бы прощения у бога, если бы он за это позволил мне продолжить мою борьбу. Но это бессмысленно. Я не верю в бога нет, и ни к чему мне все ваши покаяния. Мои друзья, мои соратники покинули меня. Но они еще дадут о себе знать. Мир еще увидит настоящую революцию.

– И Вам ни капельки не страшно предстать перед Всевышним?

– Мы, господин аббат, живем лишь раз и здесь, на земле, ибо нет никакой иной жизни за гробом. И если настоящая и единственная наша жизнь здесь, то, следовательно, необходимо стремиться всеми силами получить от нее наибольшее наслаждение. Для этого требуются деньги. А если денег нет, то надобно заняться вопросом их приобретения. Вот и все!

Когда борьба за выживание теряет всякий смысл, к кому-то приходит слабость и апатия. К кому-то цинизм и упорство. Этого не было написано в деле, но священник знал: Франсуа не воровал деньги на безбедное существование. Он тратил из добытого только на самое необходимое. И большую часть отдавал движению анархистов. Если бы не расстрел рабочих в Фурми и Клеши. И если бы полиция, которая стреляла, не обвинила бы его друзей в применении оружия. Скорее всего, именно это очередное свидетельство несправедливости государства и власти оказалось последней каплей. Которая превратила простого рабочего, преступника в прошлом, анархиста сегодня – в террориста и народного героя.

Аббат понял, что переубедить Франсуа невозможно. Нет в этом человеке раскаяния, потому что он прав. И чем дольше он общался с ним, тем больше Кларе беспокоился за свои собственные убеждения. Поэтому разговаривать дальше было бессмысленно. А исповедовать – некого.

IV.

Они попрощались. За священником закрылась дверь, и вновь лязгнул засов. Франсуа стало необычайно грустно. Неужели все кончено? И больше абсолютно ничего нельзя изменить? Камеру окутала бесконечная тюремная тишина. Наступала ночь. Франсуа было все равно. Если ничего нельзя сделать, то скорее бы все это закончилось. Что же будет после того, когда не станет его?

И почему никто ничего не сделал, чтобы спасти его? На первом суде, там, в Париже, представители фемиды боялись его значительно больше, чем смерть пугает его сейчас. Его друзья посылали им письма с угрозами. Присяжные не могли вынести свой вердикт. Но здесь, в родном городе, все изменилось. Неужели народная любовь и поддержка покинули его? Впрочем, и это ему было безразлично. Он сделал все, что мог. Как мог. А дальше – будь, что будет. В конце концов, осталось совсем недолго. Одна ночь. Всего несколько часов.

А все-таки, настанет ли когда-нибудь, после его смерти, век справедливости и равенства возможностей для человечества? Удастся ли когда-нибудь справиться с бедностью одних и неимоверным богатством других? Смогут ли когда-нибудь рабочие сами владеть тем, что они создают? Быть полноценными хозяевами своего производства?

И рухнет ли когда-нибудь государственная карательная машина, единственная задача которой состоит в том, чтобы сохранять все, как есть?

Он не знал, не мог знать ответы на эти вопросы. В конце концов, Франсуа был простым рабочим. Анархистом. Человеком, который смог разрушить ограничения общества. Наказать виновных в несправедливости. Но сейчас его миссия была полностью выполнена. Франсуа сделал то, что успел. Ему было все равно. Он был готов ко всему.

Франсуа улегся поудобнее на своем лежаке. Силы оставили его. Он заснул крепким сном человека, которому вдруг все стало безразличным.

Но ему не пришлось спать долго. Уже в половине четвертого дверь открылась и вошли четверо. Смотритель тюрьмы, врач, прокурор и аббат Кларе.

– Вставайте, Равашоль, Ваш час настал!

Но Франсуа уже было все равно. Он пережил ожидание казни. И теперь все, что осталось – это полное безразличие и смирение с тем, что ему предстояло. Единственное, что он ответил, было «Вот и хорошо!».

V.

С него сняли кожаный костюм, сковывающий его движения и предложили одеться в то, в чем он был на процессе. Еще раз зачитали приговор. Потом предложили выпить – и он выпил залпом целый стакан.

– Хотите ли еще чего-нибудь? – спросил прокурор так, как спрашивают только палачи перед казнью, осознавая свою вину, застенчиво и услужливо. Сначала Франсуа пробивала мелкая дрожь и он был бледен. Но он быстро сумел взять себя в руки. И оставался собой: бесстрашным Равашолем. Самообладание вернулось к нему. Он все еще был жив, и он был анархистом-революционером.

– Да, я хочу сказать несколько слов тем, кто придет на мою казнь.

– Но никого не будет… – ответил ему прокурор.

Франсуа не знал, насколько власть боится его даже обреченного на смерть. Что чуть ли не весь город оцеплен жандармами и полицаями. Что государственная фемида не может показать его народу, и поэтому собирается убить его втихаря, в тюремном дворе.

Вместо причастия он попросил еще выпить.

В этот момент аббат Кларе осенила мысль: «А ведь если его сейчас казнят, в его 33 года, то он будет для анархистов новым святым. Или даже самим Иисусом анархистов».

Франсуа налили, и выпил еще стакан. На душе стало тепло и спокойно. Все кончено. И последнее, что осталось – это уйти достойно. Он не чувствовал страха. А даже, если и чувствовал, то скрыл его: он считал это унижением, показаться слабым перед своим врагом.

Появился палач и начал свои приготовления, именуемые на языке профессиональных убийц именем закона «туалетом приговоренного»: ему крепко связали руки за спиной и обрезали ворот воротника. Холодная дрожь передернула Франсуа от прикосновения ножниц к шее. Но он сдержался и не подал вида. Франсуа попытался заговорить с палачом, но тот не обращал на него ни малейшего внимания и молча делал свое дело.

Процессия вышла на улицу и погрузилась в телегу. На улице было абсолютно темно. Власть хотела расправиться под покровом ночи, не дожидаясь рассвета. Франсуа громко запел революционную песню. О том, что придут другие времена, о том, что когда-нибудь те, кто везут его, будут сами на его месте. «Хочешь счастливым быть – вешай своих господ и кромсай попов на кусочки».

Уже через минуту они прибыли на место казни. Его взору предстала гильотина – скрытая от посторонних глаз. Помощник палача натренированным движением поднял тяжелый сорокакилограммовый косой нож к верхней мачте, расположенной метрах в четырех от поверхности земли. Франсуа взошел на эшафот сам. Палач привязал его к горизонтальной доске, а затем уложил лицом вниз на горизонтальную поверхность и опустил верхнюю планку на шею.

Равашоль знал, что сейчас он умрет. Но он также был уверен, что за него отомстят. Что после его смерти анархисты-революционеры продолжат его путь. И это станет практикой: личная расплата с каждым представителем власти за то, что лично он сделал.

– Да здравствует рев!.. – острая боль пронзила все его Франсуа. Корзина, стоящая у подножия гильотины, больно ударила по лицу. Еще не менее тридцати секунд его мозг был жив.

Может быть, в эти мгновения вся жизнь Франсуа пролетела у него перед глазами. И если бы на небе был бог, то он показал бы ему, что будет дальше. И Франсуа бы узнал, что возмездие не заставило себя ждать. 9 декабря 1893 года в Париже Огюст Вальян бросил бомбу с балкона, где располагались места для публики, в палату депутатов Парижа. Двадцать парламентариев были ранены. И первое, что заявил Вальян после ареста – что это было сделано в ответ за Равашоля. 24 июня 1894 года в Лионе итальянский анархист Санте Казерио нанес смертельное ножевое ранение президенту Франции Сади Карно. На следующий же день его вдова получила фотографию Равашоля, на обороте которой было написано «Это месть…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.