Песни Свободы

Максим отставил первую гитару и принес еще одну. Снова заиграл. Он знал, что предлагает не лучшее. Не самое дорогое. Но даже здесь, продавая инструменты, Максим оставался самим собой. Да, чувствуется, ей хватит денег на любую гитару. Другой бы торговец так и сделал – заработал бы по максимуму. Но он был, прежде всего, музыкантом. И поэтому, несмотря ни на какие увещевания по этому поводу директора магазина, почему-то верил, что лучшие гитары, выставленные в зале или даже в отдельном помещении с особым климатом и увлажнением, такие, которые и хранить-то надо исключительно в специальном кофре, должны доставаться профессионалам. Хотя по себе он знал: у настоящего мастера – никогда на такие инструменты не хватит денег.

Как он и предполагал, она выбрала себе то, что ей понравилось. По внешнему виду. Отказалась поменять струны – а зачем? Но купила себе тюнер для настройки и несложный самоучитель игры боем, аккордами. А также ремень – видимо, для того, чтобы повесить инструмент на стену. Может быть, раз и навсегда.

– Успехов вам в освоении!

Они попрощались, и Максим вновь остался один.

А затем зашли два балбеса, как их сразу назвал Максим мысленно. Длинные немытые волосы. Драные джинсы. Метра за два – запах пива как минимум у одного, на счет второго поручиться сложно. Но может быть, это и есть настоящая свобода?

– Скажите, где у вас тут этнические музыкальные инструменты?

– Пойдемте.

В общем, выбор был не особо богат. Пара барабанов, всего один бубен, варганы, укулеле да этнические флейты. Всего этого значительно больше в сувенирных лавках. А здесь – все-таки специализируются на музыкальных инструментах, в основном, гитарах.

Максим никогда не относился серьезно к этой группе товаров. Может быть, потому что часто видел подобную пару молодых людей, весь вечер долбящих один и тот же мотив рядом с его станцией метро ради заработка. Ему казалось, что люди подавали им мелочь скорее для того, чтобы они НЕ играли… Хотя возможно, для тех, кто услышал это случайно, этническая музыка в переходе была забавной и интересной. Но каждый день… В общем, это были не его клиенты. И он просто стоял в стороне. Смотрел на этих молодых людей и думал о своем.

Интересно, как они живут? Неужели эти двое – по-настоящему свободны? Может быть, хотя бы и такой музыкой, зарабатывают себе на хлеб, на пиво, и им достаточно? Но ведь это – не музыка. Хотя кто знает, что такое настоящее искусство. А вдруг – не надо для этого быть мастером, достаточно просто оказаться непохожим на других…

Впрочем, в свои студенческие годы, когда очень хотелось заработать, он с приятелем пробовал тоже играть вот так вот – на улице. И знает, как это. Конечно, народ делится. Но как только появляются деньги, налетают всякие нахлебники. Местные бандиты. Менты, якобы, следящие за порядком. Чуть ли не администрация метрополитена, если попробовать играть под землей. И все хотят одного – чтобы ты поделился тем, что заработал. В результате на выходе получается более чем скромно. На это можно напиться с горя – но никак не проживешь… А самое главное, для того, чтобы работать на бесчисленную армию паразитов – совершенно не стоит всю жизнь учиться. Поэтому идею эту они быстро забросили.

Опробовав пару барабанов, молодые люди выбрали один из них, прошли к кассе, оплатили и унесли свою покупку. Магазин вновь опустел. Или из-за мирового финансового кризиса опустели наши души? И каким это боком – при том, что цена на нефть так и не снизилась, – все это так затронуло нашу страну? Раньше с Максимом работал еще один его коллега-музыкант. Но сейчас посетителей стало значительно меньше. И начальство оставило его одного – не считая кассира.

День тянулся долго. И между посетителями Максим садился на свой любимый стул, брал инструменты. И играл. Просто так. Для себя. Для того, чтобы научиться делать это еще лучше. Вот только зачем, кому это было нужно?

Изредка заходили люди. Совершенно разные и, в то же время, такие похожие друг на друга. Кто-то что-то покупал. Кто-то просто смотрел. Максим подходил к каждому. Показывал, рассказывал. Садился поиграть, продемонстрировать возможности инструментов.

Ближе к вечеру дверь открылась и вошел мужчина. С сыном. Мужчина – совершенно обычный. А вот ребенок – его глаза горели. Они светились счастьем. Еще бы, он шел музыкальную школу. И вот теперь папа привел его сюда – для того, чтобы купить ему его первый инструмент.

– Здравствуйте, нам нужна учебная гитара.

– Да, конечно, а какого размера? Половинка, три четверти?

– Простите, но вот я впервые веду ребенка на занятие, я не знаю, в чем разница?

– Все очень просто. Как тебя зовут, малыш?

– Антон.

– Смотри, Антон, вот это вот целые гитары – они большие. Бывают поменьше. Если вполовину – то это половинка. А если на четверть меньше – то три четверти. Давай попробуем, Антон, какая тебе подойдет, на какой будет удобнее учиться.

Максим опустил стул пониже, так, чтобы мальчику было удобнее сесть. Подставил ему табуреточку-подставку под левую ногу. И протянул ему гитару – целую, взрослую. Он знал, что не подойдет – но так хотелось дать возможность этому мальчику почувствовать себя настоящим гитаристом, музыкантом. Максим помог ему взять инструмент правильно. Может быть, дал ему первый урок. Неловкая маленькая левая ручка ухватилась за широкий гриф настоящей классики. А правая, перекинутая через кузов, корпус гитары, едва дотянулась до струн, и пальцы извлекли первые в его мальчишеской жизни ноты.

– Пожалуй, Антон, пока она слишком велика для тебя. Давай попробуем поменьше…

– Давайте.

И Максим дал ему в руки другую гитару, чуть меньше, но все-таки еще не самую маленькую. И снова, но уже более уверенно, детские пальчики коснулись струн…

– У нас есть гитара еще меньше – как раз, наверное, для тебя, половинка.

Максим вспомнил себя в детстве. Как однажды он пришел в музыкальную школу. Но ехал он не из дома и понадеялся на свою учительницу – у него не было с собой вот такой вот половинки. Но в таких случаях всегда в школе находился на часик чей-нибудь инструмент. А на этот раз, как назло, свободного не было. Он почти расплакался, когда преподавательница вдруг пошутила:

– Ну, что ты, не расстраивайся, будет тебе половинка. Сейчас возьмем целую – и распилим для тебя пополам!..

Это сейчас смешно, но в детстве – все воспринимается по иному, за правду… Максим улыбался, вспоминая себя. И дал в руки на этот раз как раз тот инструмент, который нужен этому маленькому мальчику, сидящему перед ним. Классическую гитару размером одна вторая. С мягкими нейлоновыми струнами.

И не было в тот момент более счастливого человека на земле, чем этот малыш. Он светился. Его глазки стали влажными – казалось, он готов разрыдаться от счастья. Это то, что было ему нужно. Это его первая гитара, первый музыкальный инструмент.

Для того, чтобы понять это, надо пройти этот путь. Эту школу. Как первая любовь. Как первый поцелуй. Как исполнение самой первой мечты. Максим это знал. Он это пережил когда-то. Очень-очень давно, когда его родители вот так же с ним пришли когда-то в музыкальный магазин. Много-много лет назад.

– Давай, Антон, я тебе покажу, как она звучит.

– Давайте, – ответил мальчик. С нескрываемой надеждой в голосе.

Максим придвинул еще один стул поближе, сел и сыграл пару песен. Совсем детские. Те, которые исполнял еще в детстве, когда сам учился в музыкальной школе. Про Чебурашку и Крокодила Гену. Про Чунга-Чанга. А потом – несложную для детского восприятия классическую мелодию. Для того чтобы мальчик мог почувствовать, что за инструмент – будет его! И вот здесь – Максим превзошел сам себя. Конечно, сказывался многолетний опыт, годы учебы и эти каждодневные репетиции между посетителями. Казалось, он играл – как никогда и ни для кого в этом зале. Положа руку на сердце, играть на маленькой гитаре для него, для взрослого мужчины, было не очень удобно. Но он очень-очень хотел, чтобы его музыка – запала в душу этого маленького ребенка. И стала своеобразным напутствием на нелегком жизненном пути Антона.

– Вот так вот. Я этому тоже, как и ты, учился в музыкальной школе, когда был таким же.

– Да, папа, давай купим эту гитару! Она мне подходит! Я хочу, что бы она была моей!

– Точно подходит, сынок? Ты уверен, что будешь на ней заниматься?

– Конечно, буду, давай купим!..

Антон еще не знал, что его ждет. Максим проходил и это. Сначала радость и эйфория от первых уроков и маленьких побед. Первые пятерки – а хорошие учителя всегда ставят хорошие оценки начинающим. Музыкальная школа, в отличие от обычной – действительно место, где работают добрые и одухотворенные люди. И все же потом, обязательно – чувство: да пропади оно все пропадом. А уже после этого, для избранных, для тех, кто переборол себя, кто все-таки не бросил – приходит настоящее умение. А с годами и мастерство. И на всю жизнь – любовь к музыке. Которая рождается в твоих руках.

Но все-таки в глазах этого мальчика было что-то особенное. То, что мы утрачиваем, становясь взрослыми. Разбазариваем и разбрасываем. А он – он еще не успел потерять ни капли.

Они прошли к кассе. Максим помог подобрать чехол для гитары. И маленький Антон с гордостью повесил свой инструмент себе на плечо. Он нес его сам, когда они уходили.

Рабочий день подходил к концу. Максим собирался домой. И думал: все по кругу. Кажется, еще вчера я впервые взял гитару в руки. Это было так давно – и в то же время – как сейчас. А сегодня другие – начинают этот путь с самого начала. И раз есть на свете такие вот малыши и их родители, значит, может быть, еще не все потеряно? А он, Максим, продавец музыки – на своем месте? Жизнь продолжается? И нам на смену придут наши дети, которые сделают ее лучше?

А часы Александры Андреевны целы и исправны – до сих пор.Они были отреставрированы уже в наше время.И висят сейчас на стене у одного из внуков. Их по-прежнему заводят – раз в неделю.И пружины,как и сто лет назад, держат завод. Каждый час раздается и хстаринный бой. Они отсчитывают время. Эти часы пережили три революции, гражданскую и великую отечественную войну. Николая II, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Ельцина. Ониобязательно переживут всех, кто пока остался. Потому что любая власть приходит и уходит. А остаются простые люди. И эти часы. Может быть, они и есть – вечность?

Да здравствует Революция!

Памяти Франсуа Клода Кенигштайна (Равашоля)

I.

Двое жандармов втолкнули Франсуа в камеру. Железный засов с раздирающим уши скрежетом задвинулся за его спиной. Все та же камера провинциальной тюрьмы в Сент Этьен конца девятнадцатого века. Те же толстые стены старинного здания. Маленькое окно под потолком с железными прутьями толщиной в палец. Через него абсолютно ничего нельзя увидеть – только кусочек внутреннего двора. Даже и тянуться к нему не стоит. Но из здесь, внутри камеры, смотреть не на что. Грязный лежак с соломой. Замкнутое пространство: все те же семь шагов вдоль и всего четыре поперек. Гробовая тишина вокруг.

Власть предприняла небывалые меры безопасности, когда его перевозили из Парижа. И здесь на суде – охранников было больше, чем зрителей в зале. В провинции Луара, его знали меньше, чем там, в столице. И даже друзья покинули его. Может быть, потому что он предпочитал действовать один.

Этого не может быть. Они не могли так поступить с ним. Государственная машина сама преступает закон. Его судили не за то, за что хотели казнить в Париже. Ему не дали сказать последнее слово – а ведь он написал речь. Разве это не право обвиняемого – сказать все, что он о них обо всех думает?

Присяжные все-таки решились на то, чтобы вынести обвинительный вердикт. А судья не побоялся приговорить его к смерти. Все было кончено.

– Да здравствует анархия, – и это все, что он успел выкрикнуть после оглашения приговора. Теперь его судьба решена. Он это знал, и не мог в это поверить. Что станет с этим миром, когда не будет его?

Франсуа не подал апелляции – что толку спорить с бесчестным и одновременно всесильным государством? А значит, его обязательно казнят со дня на день.

О том, что теперь он ждет смерти, Франсуа напоминал надетый на него костюм из толстой кожи, сковывающий движения рук. Для того, чтобы он не смог покончить с собой. Франсуа плюхнулся на свой лежак и погрузился в свои мысли. Он все еще не верил, что теперь уже точно жизнь кончена и дни его сочтены.

Откуда-то из далека, оттуда, со свободы, слышалась занудная мелодия шарманки, повторяющаяся по кругу. Голоса шарманщика не было слышно. И от этого музыка казалась еще более навязчивой, повторяющейся и банальной. Именно такой была его жизнь когда-то.

Франсуа лег на спину. Его взору представился обшарпанный потолок. И он погрузился в свои воспоминания. О том, как его отец покинул семью, когда ему было всего 8 лет. Какой это был год? Кажется, 1867-й? Он остался с одной матерью, братом, сестрой и племянником грудного возраста. С тех пор Франсуа вынужден был работать, чтобы содержать семью. Пастухом в деревне. Рабочим-красильщиком на производстве. Именно тогда он тоже, вот так вот, как кто-то вдалеке за окном, подрабатывал, крутя шарманку. Да и вся его жизнь был шарманкой – Франсуа трудился от зари до зари, потом приносил домой то, что заработал. Деньги заканчивались прежде, чем он зарабатывал что-то вновь, и он опять был голоден и беден.

Так живут миллионы людей в мире, крутят свою шарманку по кругу. Но уже тогда Франсуа был другим. Он самостоятельно овладел аккордеоном и играл на благотворительных праздниках в этом самом городе, в Сент-Этьене, там, где теперь ему предстояло умереть. Франсуа не был похож на остальных людей. И даже сейчас, лежащий на грязном лежаке в кожаном одеянии, стесняющим движения, за железными прутьями маленького окна, за стальной дверью и высоким забором городской тюрьмы он был более свободен, чем кто либо, во всей Франции. А может быть, и в мире.

Потому что граница свободы проходит не где-то там, за крепостным забором, охраняемом полицаями. Не по линии закона или беззакония. Не по кожаному костюму, сковывающему движения. И даже не шее, которую у Франсуа должны перерубить гильотиной по приговору суда. А где-то внутри, в самой глубине сознания, в глубинах мозга.

Франсуа лежал, уставившись в потолок, и вспоминал свою жизнь, полную лишений и горя. Холодные зимние ночи на пастбищах в горах Пилат. Запах навоза, окружающий его, когда он работал батраком на окрестных фермах. Тяжелую работу красильщика. И он осознавал, что то, что он сделал – это все-таки лучше, чем жить так, как все.

Он вспоминал свою первую любовь. Свои первые свидания – прогулки по родному городу. Первый поцелуй и ту незабываемую ночь любви. Те далекие тайные встречи. И известие, что она выходи замуж за более богатого – за одного из владельцев компании, в которой он работал, за его босса.

Его деда и отца, самого Франсуа и его семью всегда преследовала бедность и голод. И это при том, что вокруг лавки мясников, продуктовые лавки ломились от всего, что только можно было себе вообразить. Если кто-то и виноват в том, что он стал таким, так это те люди, которые сделали этот мир таким разным. Для тех, у кого есть деньги и всех остальных, у которых их нет и быть никогда не может.

О чем думал хозяин производства, когда уволил его за участие в забастовке? Понимал ли он, что Франсуа будет нечем кормить семью? Его любимая родная сестра умерла тогда, потому что не чем было платить врачам.

Наверное, именно в те дни Франсуа понял, что все нуждающиеся имеют право взять силой все, что им нужно. Что они не обязаны ждать милости от равнодушного общества. И это это будет куда справедливей, чем сохранение существующего социального порядка, который угрожает жизни каждого. Отбирает эту жизнь.

Он собрался со своим другом и уехал в Лион – искать лучшей доли. Франсуа вспомнил, как стоял на вокзале большого города, без денег, без еды. И думал, как заработать хотя бы что-то. А там, дома, его ждала такая же голодная, как он, семья, самые близкие.

Понятно, что он брался за любую работу. Но и здесь жилось не лучше. И в очередной раз, лишившись заработка, Франсуа возвращается домой. Уже без всякой надежды на то, что его труд – красильщика, сталелитейщика, рабочего химчистки, кого угодно, – вытащит его из пропасти.

Кажется, именно в эти дни он стал анархистом.

Жизнь проносилась в его воспоминаниях яркими картинами на потолке. Одиночное заключение последних месяцев убивает жизнь, но развивает фантазию и образность. Франсуа смотрел в этот грязный потолок и вспоминал себя, близких, врагов и друзей. И к нему постепенно приходило осознание, что это его приговорили к смерти. Это его казнят на гильотине в самые ближайшие дни.

II.

Неизвестно, сколько часов он провел на своем лежаке. Но он постепенно становился самим собой. К нему возвращалась сила и злоба на этот мир, который сделал его таким. А потом приговорил его за это к смерти.

Постепенно Франсуа поднялся. Стал ходить по периметру камеры. Семь шагов – три шага – семь шагов – три шага. Но это уже не было движением по кругу. Он разорвал повторяющуюся мелодию шарманки очень давно, еще тогда, когда стал сначала преступником, а потом революционером.

Он знал, что когда-нибудь всему приходит конец. Все люди знают это. И если спросить человека, что бы он сделал, если бы ему осталось жить пять лет, он бы построил свою жизнь по-другому. Не тратил бы ее зря. Франсуа знал, что все кончится. И поэтому использовал ее. Разорвал замкнутый круг и все эти годы дышал полной грудью.

С ужасным скрежетом скрипнул засов на двери, и в комнату вошел человек в черных одеяниях.

– Здравствуйте, господин Равашоль, я аббат Кларе. Я пришел, чтобы Вы могли исповедаться и приготовиться к встрече со всевышним…

– Господин аббат, если бы я верил в Бога, то никогда бы не совершил всего того, за что приговорен к смерти.

Но жизнь не оставляла Франсуа выбора. Священник был первым и единственным человеком, посетившим его за все эти дни, с которым можно было бы поговорить. Государству мало было убить революционера, власть хотела раздавить его, боялась его, и поэтому стражникам и полицаям было категорически запрещено общаться с ним. Поэтому Франсуа не выгнал аббата, а позволил ему остаться. Ему хотелось донести до людей, хотя бы до этого ряженного ко всему безразличного святоши, кто он, зачем он здесь и за что он готов умереть.

– Бог милостив, он простит Вас, если Вы покаетесь, у Вас еще есть время…

– Я не преступник. Анархисты правы, когда утверждают, что для того чтобы установился повсеместный мир, должны быть просто уничтожены те причины, которые порождают преступления и преступников.

– Вас скоро казнят…

– Это бесполезно – казнить таких, как я. Никогда с нами не будет покончено путем репрессий. Мы все когда-нибудь умрем. Просто такие, как я, вместо того чтобы умереть медленной смертью от болезней и лишений, предпочитают сами взять то, чего нам не хватает, пусть даже рискуя собственной жизнью, которая приносит одни страдания.

Священник задумался. По большому счету ему нечего было сказать этому человеку. Франсуа не был несчастен, он не выглядел обреченным. В нем была необъяснимая сила – в этом связанном кожей человеке.

– Вас казнят не как революционера, а как обычного преступника…

– А что бы изменилось, если бы я не был осужден сейчас за то, что убил и ограбил несколько богатых стариков, всю жизнь наживавшихся на труде таких, как я? Моей семье элементарно нечего было есть ,когда мы с моим другом вскрыли склеп баронессы Рош Тайе на кладбище под Сент Этьеном. Зачем баронессе перстни, медальон, нательный крест, когда золото ей все равно больше не понадобится? Так же, как и мне – уже завтра.

– Но Вы не только грабили, занимались контрабандой и другими грязными делами. Вы ведь убивали. Вас осудили за убийство отшельника в Форезских горах и кражу 35 тысяч франков…

– Это потому что меня не смогли осудить как революционера, террориста и анархиста. Власть вспомнила и выдвинула старое уголовное обвинение, потому что она всегда бессильна против таких, как я. Вот и приходится государству – действовать обманом. Впрочем, вот лично я за свою жизнь своим праведным трудом не смог скопить и пяти франков. Где же здесь справедливость? И откуда этот несчастный монах взял такие деньги?

Священник делал свое дело, спасал, как ему казалось, заблудшую душу. И все-таки он понимал, что то, что говорит этот человек – отчасти истина. Страшная правда нашего времени. Он так и не мог понять, кто перед ним: маньяк, убийца и грабитель или революционер и террорист.

– Неужели Вы считаете, что имеете право убивать всякого, кого Вам вздумается?

– Вы смотрите на мир с другой стороны баррикады. Для того, чтобы не было преступности, нужно всего лишь уничтожить бедность, просто дав людям все самое необходимое. Для этого необходимо перестроить мир по новым принципам, создать такое общество, в котором люди будут единым дружным коллективом, где каждый, работая согласно его возможностям, мог бы потреблять в соответствии со своими потребностями. Тогда, и только тогда не станет ни жертв, ни рабов денег. И тогда мы больше не увидим, как женщины продают себя за деньги и как мужчины идут ради них на убийство. Причина всех преступлений одна и нужно быть дураком, чтобы не замечать этого.

Аббат Кларе задумался. Все-таки кто перед ним? Вор и убийца? Или фанат революции? Ему часто приходилось исповедовать приговоренных к смерти. Но это были совсем другие люди. Испуганные, сломленные. А этот молодой человек производил впечатление циничного и спокойного. Наверное, именно такими должны быть настоящие герои. Если бы только аббат не знал, что человек, стоящий перед ним, сделал в этой жизни.

А пока священник, стоящий рядом с ним и брезгливо поглядывающий на грязный лежак с соломой, задумался о чем-то своем, Франсу вдруг осознал окончательно, что жизнь его закончится не сегодня – завтра. И его первоначальная растерянность, погрузившая его в глубокие воспоминания еще несколько часов назад, сменилась настоящим гневом. На этот мир. На тех, кто им правит. На этого сытого и самодовольного ряженного, который брезгует сесть на его солому и примостился где-то с краю.

– Жаль, что я так мало успел! Теперь уже все кончено. И я могу вам многое рассказать.

Священник знал из газет, что Франсуа с 18 лет начал изучать анархизм. Что он встречался лично с теми, кто участвовал в Парижской коммуне. Да, когда-то эти люди были национальными героями. Но спустя каких-то десять лет – от них осталась всего лишь группа теоретиков. Тех, кто только говорил о терроре и возмездии. И вот перед ним был тот человек, который взялся за дело сам. Совершенно один.

– Да, если бы я убил и ограбил нескольких буржуев для того, чтобы прокормить свою семью, я не считал бы себя преступником. Но и не был бы тем, кто я есть. Ведь это я 15 февраля 1892 года украл 30 килограммов тротила со склада угольной шахты возле города Саузи-суз-Этиоль. У моих друзей, может быть, никогда не хватило бы на это духу. Для того, чтобы взорвать этот мир.

Аббат Кларе знал эту историю. Ее знала вся Франция. О ней печатали во всех газетах. Первый взрыв прогремел уже 11 марта 1892 года. Обвалилось несколько лестничных пролетов в доме 136 на бульваре Сент-Жермен. Париж вздрогнул от взрывной волны. Экспертиза подтвердила, что остатки бомбы, начиненной картечью, имели прямое отношение к пропаже на шахте. Это была месть судье, который вел процессы против анархистов, участвовавших в демонстрации 1 мая годом ранее и требовавших восьмичасового рабочего дня. Только по чистой случайности служитель фемиды остался жив.

Но уже спустя всего четыре дня прогремел второй взрыв. На этот раз бомба была подложена на подоконник казармы Лобо, где проживали 800 муниципальных гвардейцев – местных полицаев. И было совершенно неважно, что опять по стечению обстоятельств никто не погиб. Это был настоящий вызов власти: террористическая атака в самом центре города, рядом с городской ратушей и мэрией четвертого округа Парижа. На тех, кто должен был охранять закон и порядок. А на деле весь Париж наблюдал, как они, напуганные до смерти, носились вокруг полуразрушенного здания, как муравьи рядом с разоренным муравейником.

Все силы были брошены на поиски тех, кто это сделал. Аресты и обыски среди анархистов, да и всей оппозиции, ни к чему не привели. И только благодаря предательству полиции удалось узнать, кто стоял за этим взрывами. Им оказался – один – Франсуа, который был перед ним.

Первая попытка ареста Франсуа едва не стоила жизни полицейским. Он успел скрыться, а дом, в котором жил, заминировать.