Под знаком огненного дракона. Жанна Лилонга. Перстень Мазепы

С минуту Валентин Альбертович сидел неподвижно, так что Гриня стал подозревать, не заснул ли он снова, но тут доктор встал с кушетки и направился в кабинет. Он сделал пару звонков, однако суть разговоров осталась непонятной. Отдельные фразы, как и заданные до этого вопросы, всё только усложняли и запутывали. Доктор что-то говорил о питании, по крайней мере, прозвучали слова: протёртое, мусс из шелковицы, острое исключить. Ещё спросил: «И что, этот страж порядка так и не прилёг?».

Наконец, Валентин Альбертович вернулся к столу. Он немедленно налил себе рюмочку Хеннеси, не спеша выпил, закусив долькой мандарина, и только после этого сказал: «Ты всех оставил в недоумении. Они тебя потеряли. Сиделка клянётся, что ты шёл за ней и вдруг как сквозь землю провалился. Консьерж уверяет, что не видел, как ты выходил, и больше всего боится, что его обвинят в халатности. Правда, открытый чёрный ход, в конце концов, обнаружили, но ждут объяснений, которые я должен им представить не позднее завтрашнего… нет, уже сегодняшнего дня».

– Я тоже хотел бы получить объяснения! – запальчиво произнёс Гриня, но тут же сменил тон:

– А что с Жанной? Она… в порядке?

– Жанна не может быть в порядке, ты же знаешь. Но то, что с ней ничего не случилось, это точно. Твой рассказ совершенно неправдоподобен… поэтому я склонен тебе верить. Ведь, по сути, я мало знаю их семью, хотя наблюдал Жанну пять лет. Тогда она сидела на героине, потом её увезли в Штаты лечить по новой прогрессивной методике, а вернули уже такой…

Валентин пожевал губами, выплюнул мандариновую косточку и прибавил своим особенным голосом: «Так говоришь, холодная и твёрдая? Посмотрим…».

Голос

Дела у Василисы постепенно наладились. То ли Валентин помог своим лечением и опекой, то ли в правильную струю попала её «фишка» про успехи эмансипированных женщин – Лиса окончательно воспряла. Лекции и заказные исследования по модной теме находили спрос, и Василису Егоровну пригласили на кафедру родного института. Образовательные центры, которых развелось несметное количество, стремились затащить её тему в свои учебные программы. Но предпочтение Лиса, конечно, отдавала финнам, вернее, не столько финнам, сколько многочисленной аудитории русских домохозяек, выскочивших замуж за «горячих финских парней» и прозябающих в городках и посёлках Суоми на ролях экономок.

И ведь знали они, зачем их финны в жёны берут! Американцы, немцы, израильские евреи, арабы, французы et cetera7 – женятся на русских из-за их шарма, красоты, естественности, терпения, заботливости, любовной пылкости, доброго нрава. Финнов же в первую очередь – а иногда исключительно – привлекает в русских женщинах их экономность, то есть буквально такой брак рассматривается как подспорье в хозяйстве. Русские жёны не разбалованы ресторанами, готовым питанием, не требуют уборщицы или няни, вполне могут носить подолгу одно и то же пальто, а из простых и недорогих продуктов умудряются стряпать вкуснейшие обеды. Они легко заменяют садовника и дизайнера интерьеров, а при случае сами могут сделать ремонт.

Русские женщины всё это понимали, но надеялись, что спокойное и безбедное существование окупит издержки по изучению языка, скрасит до одури размеренную, на весь ближайший век расписанную жизнь. И пытались её хоть как-то разнообразить. К примеру, сходить на семинар Василисы Батищевой «Четыре урока самостоятельной женщины» или купить – на сэкономленные деньги – её книжку «Я достигла, и ты сможешь». Эх, знали бы их мужья, спокойные, навсегда устроившие свой быт чухонцы, какой дракон вылезает по вечерам из этих книжек на чуждом им языке!..

Василису в Финляндии – кроме естественного выброса адреналина на деловых играх и валютных гонораров – привлекала возможность побыть немного в бытовом комфорте. Гулять по ухоженным паркам, любоваться умело окультуренной природой, ездить по ровным, широким дорогам. Побыть недолго, дня три, не более, чтобы, вернувшись домой, с жаром приняться за очередной женский роман, упакованный под учебное пособие.

Летом ей нравились training outdoors8 где-нибудь в озёрной Финляндии, хотя бы в Анттоле, прямо в сосновом лесу, на берегу голубого озера Сайма. Зимой она предпочитала Хельсинки, с лабиринтами старых улочек, уютными стильными кафешками, аквапарком и всегда готовым к встрече пожилым профессором с нетипичной для финнов фамилией Крошень. Славный старичок Тойво, всегда такой любезный, всегда такой чистенький в своей милой мансарде, из окон которой видна красная черепичная крыша Собора святого Генриха. Один раз Лиса осталась ночевать, и старичок оказался очень пылким, но впредь она решила ограничиваться дружеским общением – терпеть не могла прикосновений старческой плоти.

В то время как Гриня преуспевал в качестве ассистента Валентина Альбертовича, Василиса с успехом гнала свою тему, попутно развлекалась и неплохо зарабатывала. Она даже помолодела, стала стройной и лёгкой, на неё – как раньше, до болезни – оборачивались мужчины, и она вполне довольствовалась этим вниманием, не желая завязывать никаких серьёзных отношений. Жизнь казалась Лисе если не праздником, то добротной классической пьесой, в которой её роль главной героини предполагала участие во всех шести актах с выходом на поклон и охапками цветов.

Впоследствии она не раз вспоминала это время, сначала в отчаянии, что всё безвозвратно прошло, а потом с неуверенностью: да было ли это, не приснилось ли? Потому что сны… проклятые сны… Они продолжали терзать, когда она с трудом и неохотой разлепляла глаза, не сознавая, что на дворе: утро или день, и какое вообще время года. Да, это всё с ней тоже произошло. Потом…

А пока вернувшаяся красота и молодость руководили жизненными ритмами, пока записная книжка пополнялась новыми телефонами, а органайзер в мобильнике – конечно, у неё сразу же появился мобильный телефон! – выбрасывал на дисплей ближайшие дела. Но главное, впереди маячило замечательное будущее! У неё было столько планов: глобальных, дерзких – впору сильному, волевому мужчине. Любимые глаголы: обдумать, решить, организовать, рассчитать, добиться, спланировать – точно вели её к намеченным целям.

И надо же, именно в тот день, когда Гриня так неудачно – да просто чудовищно! – сходил на свидание к Жанне, а потом провёл много часов на улице под снегопадом, добираясь до Валентина, и слёг с сильнейшей простудой, – в тот самый день Василиса почувствовала острую боль в горле. Не лёгкое пощипывание, не болезненный комок при глотании, а резкий, болезненный укол, как будто в гландах застряла ядовитая рыбная кость. Но никакой рыбы Лиса не ела, а лор-врач, мельком взглянув в раскрытый рот, объявил, что у неё ангина и прописал антибиотики.

Так они и валялись по своим постелям – мать и сын, а между ними сновала верная Ленон, моментально простившая Грине и побег, и откровенное враньё. Через три дня Гриня пошёл на поправку, а Лиса потеряла голос. Только сипы и хрип, так что общалась она шёпотом и жестами. И хотя боль поутихла, голос предательски отсутствовал.

Примерно в таком виде её застал Валентин Альбертович, пришедший проведать пациентку. И по тому, каким безоблачно-спокойным у него сделалось лицо, Гриня понял, что дела у матери плохи. Валентин сразу позвонил и договорился о консультации на Берёзовой аллее. Как – на Берёзовой?! – испугалась Василиса. «Это единственное, что мы должны исключить, – уверенно и оптимистично ответил Валентин, – остальное – дело техники».

Но исключить не удалось. У Лисы обнаружился рак голосовых связок, ей сделали блестящую, прямо-таки виртуозную операцию, потом начались жуткие курсы химии, потом ей протыка́ли горло рентгеновскими лучами, но голос так и не вернулся. И хотя прогноз был оптимистичным, хотя опавшие волосы постепенно стали отрастать, выгодно подчёркивая удлинённый, «египетский» затылок, но слабость тела и духа уложила Василису в постель. Прежний недуг – депрессия – овладел ею, и Лиса целыми днями лежала, ко всему безучастная, ничего не ела, вмиг постарела и отощала. Она пристрастилась к этилморфину, который кололи ей после операции, и Валентин – с непременной воспитательной беседой, с заверениями, что всё, это в последний раз – приносил ей лекарство от жизни, в которой Лиса больше не нуждалась.

Проходили недели и месяцы, а она всё лежала на подростковой двухъярусной кроватке, не жила, но и не умирала. Плоское тело – в чём душа держится – тем не менее, могло пройти на спичечных ногах до кухни, костяные пальцы ещё были в состоянии отрезать ножом кусочек сыра. Так, изо дня в день, в потёмках и абсолютной тишине – упаси Бог включить телевизор! – тикали настенные часы в квартире, выстроенной когда-то для уютного творческого отшельничества. Редко-редко сюда забредали посетители, да и то лишь по делу. Валентин – принести лекарств, провести коротенькую, успокоительную беседу, Ленон – прибраться и сбегать в магазин, Гриня – лишь чем-нибудь разжиться. Кое-какой голос у Лисы прорезался. Так, не голос, а хрипотца. Только говорить она ни с кем не хотела, а посетителей воспринимала как мучительную неизбежность: принесут, сделают, уйдут и ладно.

Целыми днями и ночами она то впадала в полудрёму, то грезила наяву. Смотрела на изнанке потемневших век целые сериалы, эпопеи, созданные в недрах живучего мозга. Подчас сознание Лисы выпукло прояснялось, и она с грустью сетовала, что ничего, ничегошеньки не сохранилось в памяти от этих просмотров. Временами ей было абсолютно ясно, кто и зачем ей всё это показывает, но потом понимание исчезало. Практической стороны таких явлений она не представляла, просто не могла знать, что это наиболее распространённая форма творческого вдохновения, подсказки вселенского разума.

Иногда она доставала альбомы с фотографиями и окуналась в прошлую, теперь уже невозможную жизнь. Рассматривала снимки годовалой давности, пролистывая, переворачивая страницы невозвратной молодости. Вот она после новогоднего банкета в «Европейской», в искристом платье, с подаренной Тойво шалью на плечах; тут она прошлым летом на террасе озёрного кемпинга, всё с тем же верным Тойво; а вот – в окружении слушателей семинара подписывает свою книгу.

Лиса шёпотом разговаривала с той удачливой, красивой, а главное, здоровой и счастливой женщиной. Только ей, с загадочными глазами цвета переспелой вишни, она могла пожаловаться на изматывающие, неотступные боли, на чёрствость когда-то близких людей, на пустоту и никчёмность оставшейся, изгаженной болезнью жизни.

Она ни в ком не нуждалась и единственное, чего хотела, – заснуть и не проснуться. Сына практически не видела, его лицо временами выступало из мрака занавешенной от мира комнаты, оно двигало губами, но звук не доходил до Василисы – от бесконечных обезболивающих она почти оглохла. Кто-то ещё приходил: вроде Витус с Нулей, после чего с ней случилась буйная истерика, и Ленон пришлось вызывать бригаду из психиатрички. С этого момента Лиса приготовилась умирать, потихоньку откладывая про запас приносимые Валентином лёгкие, как забвение, капсулки.

Но крепкий организм продолжал бороться, Ленон с Нулей, дежуря по очереди, выполняли предписания доктора Карелина, который сам уже не появлялся, занятый сверх меры. Каждый день он собирался её навестить, но как-то не получалось. Если бы Виктор Альбертович всё же выбрался, то наверняка бы удивился, обнаружив весьма энергичную, правда худую и хрипучую Василису, проводящую всё время за компьютером. Лиса творила. Ей теперь удавалось запоминать приснившиеся сюжеты, и, стуча одним пальцем по клавиатуре, облекать образы и звуки в строки прозы или поэзии – в зависимости от состояния души.

И ничего-то её больше не интересовало, только бы успеть записать, только бы не упустить деталей, которые уж точно не были ни подсмотрены, ни заимствованы у других, а принадлежали лишь её воображению, создавая своеобразный, узнаваемый стиль сочинений. Окунаясь в блаженный омут словотворчества, Лиса теряла счёт времени и вообще не понимала ничего из окружающего мира. Её вытаскивали в неинтересную, нудную, совершенно чуждую ей действительность только настойчивые призывы желудка да Нулечка или Ленон.

Здоровье Василисы стало понемногу налаживаться, но вставал вопрос – где брать деньги на жизнь? Что-то она получала в виде авторских за прошлые публикации, инвалидную мелочь подбрасывал собес, но этого не хватало. И тут ей помог бывший пациент доктора Карелина, литератор. Хотя звали его Александром Сергеевичем, писал он сущую ерунду, называя свои опусы минимализмом. С тематикой определиться было трудно: сплошной винегрет, байки вперемешку с баснями. При этом умудрялся печататься в литературных журналах и получал к тому же помощь от благотворительных фондов. Он пристроил два рассказа Василисы в калмыцкий журнал «Рассвет в степи», потом научил правильно составлять документы для получения грантов, да сам с этими документами и бегал. Александр Сергеевич гордился своим покровительством, но, благо, жил одними писательскими интересами, ухаживанием не докучал.

Правда, существовал один неприкосновенный запас, о котором Лиса никогда не вспоминала. В старой, но крепкой деревянной шкатулке с живописным морским пейзажем на крышке – под Айвазовского – завёрнутые в скользкий шёлк, хранились фамильные драгоценности. Они появились у Лисы после смерти матери, Степаниды Андреевны, и лежали в тайничке бывшей детской. А до этого – в селении Прудок, под Гомелем, откуда мать была родом.

Среди прочих перстней и колец, почерневших от времени серёжек, – выделялся массивный перстень с чеканкой в виде шестиконечной звезды и полумесяца. Он имел давнюю и малоправдоподобную историю, связанную с гетманом Мазепой. Перстень лежал в отдельной сафьяновой коробочке с выдавленной на крышке монограммой из переплетённых змеями букв «IM».

Как он попал в их семью, Василиса не запомнила. Что-то такое мерещилось из ранних детских воспоминаний, когда ещё бабушка изредка навещала родной Прудок, «дорогие могилки» и, возвращаясь домой, каждый раз «починала згадувати про дівчину, яку забрали9», но мать всегда резко обрывала, метнув бровями на Васянку.

Эти богатства Лиса, а до этого её мать и бабушка, бережно, некорыстно хранили, не позволяя себе даже доставать их без надобности, не то что носить. Мысль, что украшения имеют какую-то цену, возможно немалую, вообще опускалась. Ведь если имеют цену, значит, могут быть проданы. А вот этого в их семье случиться не должно. Потому-то Василиса ни разу не вспомнила про шкатулку, когда рассматривала способы раздобыть деньжат. Лишь сетовала, что её дети вряд ли сохранят семейные реликвии, и успокаивала себя тем, что ей тогда будет уже всё равно.

Новая встреча

Весна пришла такая грустная, такая неуверенная в себе, идущая зиме на уступки, особенно по ночам, когда морозы с новой силой наваливались на спящий город, превращая лужи в коварно подстроенные катки. Люди падали, ломались, лежали по коридорам больниц. Переобутые в летнюю резину авто скользили и бились, количество «скорых» на улицах резко выросло.

Гриня пребывал в угнетённом состоянии. И хотя Валентин продолжал подбрасывать ему работёнку, но клиентки были одна ужаснее другой, так что он уже подумывал оставить доктора. В конце концов, эскортные услуги предлагались множеством турагентств, правда, оплачивались они не так щедро, зато шансов ублажать выживших из ума старух было гораздо меньше. Единственное, что его останавливало от разрыва с Валентином Альбертовичем, был страх перед «кидаловом» и гнусными болезнями. Ну, и ещё, пожалуй, надежда, что всё, в конце концов, разъяснится с Жанной. Хотя эта надежда становилась всё более и более эфемерной.

Все попытки доктора Карелина разобраться, что же на самом деле произошло, окончились ничем, поскольку в его врачебных услугах перестали нуждаться, равно как и в услугах самого Грини. Валентин Альбертович недоумевал по этому поводу, неоднократно звонил отцу Жанны, профессору Виктору Генриховичу Лилонга, но получал уклончивые ответы и, в конце концов, вынужден был вовсе оставить свои попытки – они выглядели навязчивыми. Когда же Гриня возобновлял разговор о Жанне, повторяя, что видел её мёртвой, что родственники скрывают этот факт, иначе почему вдруг отказали доктору, – Валентин становился сух и раздражителен, либо едко высмеивал нелепые выдумки.

Гриня понял, что доктор уже не верит в правдивость его рассказа и полагает, что с ним в доме профессора произошёл какой-то позорный казус, о котором неудобно говорить. Жалкая, отвратительная клиентура, которую поставлял ему Валентин, подтверждала опасения. «Он бы выгнал меня, но из-за матери терпит и ждёт, не уйду ли я сам», – догадывался Гриня.

Мать вызывала у него только раздражение – он старался поменьше бывать дома. Несколько раз ночевал у Витуса и Нули в Металлострое, ходил с ними на рыбалку, помогал наладить компьютер. Но под конец устал отвечать на одни и те же вопросы о состоянии матери, выслушивать советы, читать в глазах упрёки: что ты, мол, здесь делаешь, когда в тебе так нуждаются…

Единственным надёжным прибежищем была Ленон. Гриня воспринимал её теперь как сестру, напрочь забыв, что между ними что-то было. И Ленон покорилась, приняла эту роль и уже не позволяла себе тех особенных прикосновений и взглядов, которые даже совершенно постороннему наблюдателю выдают характер отношений двух людей. Где-то глубоко в сознании теплилась надежда, что, может быть, потом, когда всё так или иначе наладится, ей удастся вернуть прежнюю, пусть и редкую, но обжигающую близость. Отдавшись жертвенным чувствам, Ленон совсем позабыла, как она страдала, мучилась ревностью, ловила ускользающего Гриню и всегда упускала. Эта весна стала для Ленон самой счастливой порой её жизни. Гриня был с ней, он нуждался в ней, а что ещё надо?

Теперь, когда Ленон – единственная из всех – не предъявляла ему никаких, пусть даже не высказанных, обвинений в чёрствости и эгоизме, Гриня готов был проводить с ней всё свободное время. Они вдвоём подолгу гуляли, он никуда не спешил, неизменно провожал до самой квартиры, где она жила с родителями, братом и бабушкой, а иногда оставался ночевать на диванчике в прихожей. В этом уютном, пропахшем старой дубовой мебелью коридорчике его не мучили тревожные, утомительные в своей навязчивости сны. Он либо оглушено проваливался в тёплую ночную темень, либо, пребывая между сном и явью, летал над заливом, сопровождаемый прозрачным шлейфом крылатых эльфов, в которых он без труда угадывал детскую коллекцию оживших бабочек.

А утром они пили кофе на кухне у окна, выходящего на фасад гостиницы «Прибалтийская», за которой простирался залив без горизонта. На перила балкона прилетали чайки, терпеливо ждали угощения, поглядывая пуговичными глазами на руки хлопочущей Ленон. Эти утренние часы умиротворяли Гриню, поддерживали в нём силы, создавая иллюзию домашнего уюта.

Однажды – это было в начале лета – они гуляли по набережной лейтенанта Шмидта и зашли в кафе, которое в пору белых ночей работало до утра. Весь день они провели у воды и решили перекусить, а заодно подождать разводки моста, наделать фотографий. На день рождения Ленон получила от родителей фотоаппарат, зарядила его цветной плёнкой и подлавливала моменты.

Они заказали мясо с черносливом в горшочках, по лепёшке с тмином и устроились у окна. Шёл второй час ночи, но на улице было светло – хоть читай. Народ всё прибывал, и Гриня не сразу заметил экзотического вида парочку в дальнем углу. А когда заметил, не мог оторвать от них взгляда. Потому что ему показалось… нет, он был уверен, что спиной к нему, на высоком табурете, рядом с немолодым горбоносым «мексиканцем» сидит Жанна.

Ленон вопросительно поглядывала на Гриню, он тут же нашёлся: мол, внешность у мужика необычная, жаль, что нельзя сфотографировать. Почему нельзя, возразила Ленон, а для чего же тогда сверхчувствительная плёнка, добытая для съёмки белых ночей? И она выскользнула из-за стола, чтобы с выгодной точки, оставаясь в то же время невидимой, сделать кадр. Гриня тоже поднялся и прошёл к бару – заказать кофе, а заодно рассмотреть девушку.

Это была Жанна и в то же время не Жанна. Гриня и видел-то её всего дважды, и оба раза она была как под наркозом. А тут вполне адекватная: потягивает через трубочку коктейль, улыбается. Ленон вновь оказалась рядом, что-то говорила Грине, но до него плохо доходил смысл: снимался в кино… каскадёр на Ленфильме… приглашает в гости…

– Кого приглашает в гости? – очнулся Гриня, сообразив, что речь идёт о спутнике Жанны.

– Меня… нас… – Ленон сбавила тон и неуверенно добавила: «Интересный тип, он там с девушкой».

– Так иди, знакомь, – оживился Гриня, про себя отметив, что пути Господни по-прежнему неисповедимы.

В это время с улицы раздался крик: «Началось!», – и большинство посетителей, прихватив недопитый кофе, ринулось к выходу, так что официанты побежали следом, чтобы получить расчёт.

Зрелище разводящегося моста завораживало, Ленон то и дело щёлкала затвором, а Гриня, выхватив глазами из толпы Жанну и её кавалера, стал пробираться к ним. Воздух заметно посвежел, и «мексиканец» накинул на плечи спутницы свой пиджак. Мужчина был таким высоким, что рядом с ним девушка казалась ребёнком. И чем ближе Гриня подходил, тем яснее понимал, что это несомненно Жанна, что «мексиканец» – её кавалер, и что ему, Грине, здесь ничего не светит. Но всё же надеялся на «вдруг». Вдруг Жанна узнает его, вспомнит? Вдруг «мексиканец» всего лишь приезжий гость, которому Жанна по просьбе родителей показывает город? А даже если и кавалер, что с того? Ведь пригласил, значит, хочет познакомиться, а там видно будет, кто кавалер, а кто старый осёл…

Но пригласили-то не тебя, а Ленон. Вот она уже спешит к ним, с приклеенной улыбкой, которая всегда возникает в случае неуверенности. Да это и понятно – Грине веры никакой, особенно если поблизости появляется хорошенькая женщина. Но сейчас она может быть спокойна: у хорошенькой женщины есть вполне надёжный спутник. Видно, что привык командовать, принимать решения за других, одним словом – лидер. А Жанна, эта тоненькая, смуглая пичужка с припухшими веками, смотрит вопросительно на Гриню. Неужели всё-таки узнала?

Протянуты для приветствия руки, названы имена – Гриня, Ленон, Стани́слав, с ударением на и, Жанна… Всё-таки он не ошибся! Обмен неизбежными «очень приятно», и вот вся четвёрка, проследив за разводкой моста, двигается в сторону Стрелки, к Ростральным колоннам. Гриня исподтишка разглядывает «мексиканца», примеряется к нему, и результаты – увы! – не радуют. Ему за пятьдесят, он хорош собой: волосы чёрные, с белыми мазками седины. Отросшая к ночи щетина ещё больше подчёркивает худобу, а стальные глаза кажутся почти белыми на смуглом лице рельефной лепки. Перстни на пальцах массивные – хороши для драки.

И Гриня сникает, ему кажется, что всё напрасно, пора уходить. Лишь одно останавливает его: Жанна смотрит, вопросительно глядит на него чёрными глазами в узких прорезях век. Она притихла, потерялась в большом пиджаке «мексиканца». И вдруг в какой-то момент её лицо становится безжизненным, отрешённым: рот полуоткрыт и эти зубки набекрень, и морской конёк за ухом. Только почему-то за левым, а ведь тогда был за правым…

И такая высоченная волна – жалости и страсти – подхватила Гриню, в груди всё всколыхнулось, даже слёзы выступили, и сердце колотилось, азартно отбивая: «Моя, моя…». Он бросился к Жанне, подхватил, потом помогал Стани́славу тормознуть такси, занести девушку на заднее сиденье, да так и поехал рядом с ней, безразлично отметив удивление и обиду на лице покинутой Ленон.

Часть 3. В банде

Наркота

Гриня двигался от метро короткими перебежками. Заходил в чужие дворы, через проходные парадные выбирался на бульвар, нырял в магазины и подолгу болтался там между стойками с товаром, приглядываясь к входящим. Выйдя, смотрел по сторонам и, только убедившись, что никто его не пасёт, продолжал путь. В сердце росла тревога, она то и дело разворачивала его, заставляя менять маршрут, выжидать, ходить кругами.

Господи, сколько это будет продолжаться?! Так всё достало: жить с оглядкой, шхериться, всех подозревать. И Жанну? Её – в первую очередь. Разве она может отвечать за себя? А он? Он может контролировать свои поступки? По большей части – да. А по меньшей? И где кончается одно и начинается другое? Не-е-т, уж скажи честно, признайся хоть самому себе, что ни хрена ты контролировать не можешь!

А что можешь? Так почти что ничего. Забрать товар, отвезти барыге, у того взять кэш, не считая, притащить его в зубах Королю. И ждать жалкой подачки. Потому что ближайшие пять лет жить тебе, Гриня, отдавая долги. Хорошо, если Король с барского плеча сбросит пару доз, но этого уже неделю как не бывало.

Он привык просить. Ему это не западло. У всех без разбору, по обстоятельствам. У матери только не просит, потому что знает – голяк. А так – пожалуйста, хоть у бати, хоть у торчка, хоть у барыги, а у Короля – каждый раз. Он либо даст, либо отвернётся, но бить не станет.