По утрам, едва открыв глаза после наполненного призраками сна, он продолжал перемалывать одно и то же – буквально с того места, на котором отключался. Безусловно, гибель матери, Частика, старухи и Жанны были делом рук Короля. Череда смертей казалась ему не случайной. Более того, он был уверен, что видит только верхушку айсберга, подлинные причины пока что скрыты от него. Гриня твёрдо это знал, но, понимая практическую бесполезность своего знания, ни с кем это не обсуждал.

Перебирая в памяти подробности, выкладывая их, как мозаику, в хронологической последовательности, Гриня снова и снова возвращался к своему первому визиту к Жанне. Он в который раз следовал по коридору за сиделкой и терял её на повороте. Припомнил несуразные вопросы Валентина Альбертовича, например, сколько дверей он минул, пока не вошёл в ту страшную комнату, и что за птица сидела в клетке. Но ответов у него не было, и это не давало Грине покоя, ведь зачем-то Валентин их задавал… Что-то он знал такое об этом семействе, знал, но не говорил! И Гриня отправился на Каменный остров без звонка, решив захватить Валентина врасплох и потребовать ответов.

Дверь открыла невысокая девушка, показавшаяся знакомой. Она была далеко не молода и сильно похожа на Валентина. Сестра, что ли? – подумал Гриня и открыл было рот, чтобы спросить хозяина, но промолчал, разглядев повешенный на стене портрет доктора с чёрной креповой лентой. «Папы уже полгода нет с нами, инфаркт, – опередила девушка его вопрос. – Я Рита, его дочь. Он последнее время часто о вас рассказывал и просил передать вам это». Она прошла в кабинет и вынесла знакомый Грине портфель, без которого Валентин Альбертович нигде не появлялся.

Пробормотав неловкие слова соболезнования, Гриня взял портфель и, попрощавшись, вышел под своды старых деревьев парка, машинально отметив, что впервые увидел этот дом осенью и прощается с ним тоже под золотым листопадом. Ему не терпелось поскорее заглянуть в портфель. Он просто заставил себя дойти до остановки трамвая и, дождавшись сорокового маршрута, уселся возле задней двери и открыл замки́.

В глаза сразу бросился белый конверт, на котором были только две буквы Г. Б. Гриня нетерпеливо вскрыл письмо, написанное на листке из блокнота. Письмо было кратким, написано неровным, старческим почерком:

«Друг мой, считаю нужным это сделать. Мне уже не выбраться, а ты, надеюсь, жив и рано или поздно сюда придёшь. Большой соблазн всё уничтожить, но тебе это может пригодиться. Я всегда верил в тебя, в твой талант. Ты сможешь докопаться».

В портфеле лежала зелёная картонная папка с завязками-тесёмочками. Очень хотелось тут же, в трамвае, открыть эту папку, но Гриня сдержался, положил письмо обратно в портфель и бездумно проехал оставшийся путь.

Зелёная папка

Гриня с детства обладал бесценным качеством. Он мог обуздывать, подавлять эмоции, отстраняться. Это свойство не было врождённым: ни отец его Сандро, ни Василиса им не отличались. Всем, чего он достиг, Гриня был обязан Витусу, бывшему отчиму. Это благодаря ему, а вернее, наперекор его воле, Гриня научился пропускать мимо себя насыщенные отрицательным зарядом оскорбительные речи, уходить от конфликта.

Уже в более зрелом возрасте он пытался разобраться в механизме такой психологической блокады, но рассудок только портил всё дело – понимание не наступало. Одно было непреложным и ясным. Рефлекторно в нужный момент где-то внутри, чуть правее сердца, срабатывало бессознательное: замедлялось сердцебиение, понижался и затихал голос. Даже температура тела падала, и окружающие порой с удивлением замечали парок из его рта в разгар лета или отшатывались, коснувшись ледяных рук.

Таким же спокойным он сделался, прочтя письмо Валентина. Настолько спокойным, что по возвращении домой лёг на тахту и моментально уснул. Проспав несколько часов, он в том же безучастном состоянии принял душ, сготовил и съел яичницу, сделал пару звонков и лишь после этого как-то нехотя открыл портфель. Папку с документами отложил, сосредоточившись на содержимом многочисленных кармашков и отделений.

В портфеле оказалось несколько полезных и даже странных вещиц, и Гриня всё гадал, для него ли доктор их положил или они просто завалялись от времени. Вряд ли что-то значил старый перочинный ножик или зажигалка в форме маленького дамского пистолета. Из всех вещей интерес в данный момент представляли только банковская карта и пачка старых газет. Газеты были американские, каждая открыта на заметке или статье о Стани́славе Богуславском и его исследованиях по лечению наркозависимых в Бостонской клинике.

Банковская карта сначала показалась Грине бесполезной – даже если бы на ней были деньги, он не знал кода доступа. Решив заняться этим вопросом позднее, он принялся изучать содержимое папки. Но банковская карта не давала ему покоя, так что бумаги он рассматривал небрежно и рассеянно. Пока не наткнулся на конверт с фотографиями.

Разложив снимки на письменном столе, Гриня вперил в них заинтересованный взгляд и вдруг разом побледнел. Фотографии были явно сделаны в прозекторских после завершения вскрытия: выпукло темнели свежие швы в основании шеи и вдоль туловища. С каждого снимка невидящим взглядом смотрела она, Жанна. И в то же время, конечно, не она: съёмки были сделаны в разные года, с большими интервалами.

Если даже не вглядываться в даты на картонных табличках внизу кадра, можно было на глаз – по утратам, манере, качеству – определить, что две фотографии сняты в тридцатых годах прошлого века, а одна много позже, годах в восьмидесятых. Кем бы ни были мёртвые девушки, ни одна из них не могла оказаться Жанной.

Всё ещё бледный, но уже по-деловому собранный, Гриня принялся читать листок, обнаруженный в конверте вместе с фотографиями, и порадовался тому, что мать с детства заставляла заниматься французским.

«Валентин, выполнил твою просьбу, хотя ты, разбойник, мог бы и объяснить, для чего тебе эта «Casse-tête chinois19».

Даниель отдал с трудом, пообещал ему сам знаешь что. Хорошо, что дела закрыты, а в архивах бардак. Сведения с карточек переписал, хотя этот зануда стоял за спиной и доконал меня своим нытьём. Моё дело сторона, но советую тебе, как другу, бросить всё к чёртовой матери, а лучше сжечь. Вот прямо сейчас и сожги, умоляю. Или приезжай и расскажи всё толком. Позвони хотя бы. Навеки твой должник Клод».

Записка была скреплена с другим листом бумаги, заполненном сверху донизу корявыми строчками, так что разобрать Грине удалось лишь отдельные слова, набросанные явно впопыхах. Но даже по этим выборочным словам, а в особенности числам – о, как много могут сказать цифры! – Грине удалось понять смысл текста.

Прежде всего, он сопоставил даты вскрытий, а соответственно и снимков. Первое фото, чёрно-белое, отличного качества, было сделано в ноябре 1935 года. Второй снимок, цветной, но сильно полинявший, датировался тремя годами позднее, июлем 1938 года. Последний, самый большой и чёткий, с хорошим освещением, исключительный по цветопередаче и тем более тошнотворный, был сделан в Швейцарии в 1985 году.

Впрочем, даты снимков, приглядевшись, можно было разобрать и на фотографиях, главную ценность представляли переписанные Клодом протоколы вскрытий. Сопоставляя данные, он смог разобрать непонятные слова, и, в конце концов, картина нарисовалась следующая:

– всех трёх девушек звали Жанна Лилонга, при этом происхождение не прослеживалось, а места проживания не имели между собой никакой связи;

– все они погибли насильственной смертью: первая получила сильный удар в основание черепа, вторая была задушена, третья отравлена.

– у всех присутствовала одна и та же татуировка – морской конёк, только у первых двух за правым ухом, а у третьей девушки – за левым.

В папке был ещё один конверт с фотографиями, и Гриня пытался понять, какое они имеют отношение к предыдущим, страшным, пока не догадался посмотреть на обороты. И тут он понял, что они легко – по датам – раскладываются на три части. В первую он поместил снимки, сделанные до ноября 1935 года, во вторую те, что могут соответствовать Жанне Лилонга, погибшей в июле 1938 года, и в последней оказались самые поздние.

Первая Жанна, судя по благонравно сложенным рукам и нарочитому смирению, воспитывалась в монастыре и посылала свои фотографии друзьям. На обороте большинства снимков старательным почерком было выведено: «Chère Mathilde de son amie Jeanne20». Одна фотография была подписана наспех, с помарками, отправлялась без конверта, и странная фраза «Paul de Jeanne. Violette de gagner la mécanique21» была почти не читаема из-за почтовых штемпелей.

Вторая Жанна, та, что была впоследствии задушена, жила в пригороде Лиона, но любительский снимок запечатлел её в знаменитом Парижском кафе «La Coupole», одетой со столичным шиком, в обществе пожилой чопорной дамы и унылого толстяка. На обороте была загадочная надпись: «C’est mieux que rien22». На остальных фотографиях никаких надписей не было, зато присутствовали виньетки двух частных Лионских фотографов с годом съёмки – это был последний год её жизни.

У третьей девушки был кавалер с выправкой военного, с которым она снималась в фотоателье. Было, правда, ещё несколько любительских фото, мимолётных и случайных, как будто снимали на ходу. Похоже на тайную слежку, подумал Гриня, но дальше этого вывода не продвинулся.

Всю ночь он просидел, рассматривая снимки, заглядывая в детали протоколов вскрытий, но ситуация яснее не становилась. Под утро окончательно выдохся, голова налилась чугунной тяжестью, а от бесчисленных чашек кофе тряслось и западало сердце. С трудом он заставил себя оторваться от злополучной папки и лечь в постель, но заснуть не мог.

Стоило на секунду закрыть глаза, как до стереоскопичности ясно в дверях появлялась фигура, и хотя опущенная голова с надвинутыми на глаза полями чёрной шляпки могла принадлежать кому угодно, он ясно понимал, что наконец-то его Жанна нашлась, сама нашлась, без всяких там «китайских головоломок» доктора. Но радость от находки в ту же минуту сменялась ужасом: даже на расстоянии он узнавал этот омерзительный малиновый шов на шее.

В последующие дни он планомерно и тщательно изучил папку доктора, действовал методично, так что Валентин Альбертович, будь он жив, наверняка бы похвалил своего помощника. Гриня непрестанно о нём думал. Он представлял, как уже больной, задыхающийся Валентин, не желая признавать своей немощи, таскается по консульствам с просьбой разрешить выдачу информации из зарубежных архивов, составляет запросы, ездит на Главпочтамт получать бандероли. А потом безуспешно пытается встретиться с отцом Жанны, Виктором Лилонга, униженно просит выслушать его и, разозлившись на отказы и молчание, угрожает всё раскрыть. Но натыкается на жёсткий и холодный отпор, заболевает по-настоящему и уже более не выходит.

Такие картины вставали перед мысленным взором Грини не от игры воображения, а благодаря анализу содержимого папки: прошений, квитанций, расписок, многочисленных отписок. Про попытку посещения Валентином дома на набережной Грибоедова он догадался из последнего письма Виктора Лилонга, в котором к официальному и уклончивому отказу в приёме, напечатанному скорее всего секретарём на бланке с фамильным гербом, от руки по-французски была сделана приписка: «и не смей больше подходить к моему дому, спущу Робеспьера». И Гриня с грустной улыбкой вспомнил, как доктор, рассказывая о периоде, когда его приглашали лечить Жанну, упоминал этого Робеспьера, неизменно добавляя: «Умнейший и добрейший пёс, не то, что его хозяин».

Скрупулёзная систематизация материалов папки не продвинула Гриню в понимании прошедших событий, как давних, так и нынешних. Он чувствовал, почти физически ощущал, что разгадка лежит где-то на поверхности, что стоит только немного поднапрячься, и всё станет ясно. Но чем больше он размышлял, тем ещё больше запутывался. Части головоломки, на первый взгляд подходящие, никак не хотели стыковаться друг с другом, крутились в бесчисленных комбинациях, лишая сна. Мозг ни на минуту не отключался, превратился в перпетуум-мобиле для перемалывания гипотез, выдавая всё новые и новые версии.

Он исписал целую тетрадь, перетасовывая всё, что удалось обнаружить, в разном порядке, но всё равно оказывался в тупике. Обычно под утро, на грани яви и сна неизменно возникало одно и то же видение: он идёт сквозь анфиладу комнат, безуспешно стараясь отыскать Жанну, которую оставил одну и почему-то забыл о ней. Пролетая бесконечными коридорами, он явственно ощущает, что никогда уже её не увидит. И вдруг горечь утраты сменяется радостью нечаянной находки: он видит коробку с бабочками, ту самую коробку из его детства, которая стояла в коридоре и раздражала Витуса. Значит, он её всё же не выбросил, шептал Гриня сквозь дрёму, вздрагивал и пробуждался.

Нервы у него совсем сдали: надоедливый сон поначалу смотрел с угрюмым любопытством, а потом уже безучастно. Поэтому он не сразу среагировал, когда в очередной раз, погружаясь в знакомую маяту сновидения и проходя сквозь анфиладу, увидел на дне коробки, устланном засахаренной снежной ватой, чёткий силуэт маленького дамского пистолета. Это зажигалка из портфеля доктора, узнал Гриня и тут же очнулся, остро сознавая, что близок к разгадке. Он достал портфель, вывернул на стол всё его содержимое и ухмыльнулся, нащупав на рукоятке «пистолета» гравировку вязи из двух переплетённых букв «J» и «L».

«Жанна Лилонга», – выдохнул Гриня и сразу вспомнил, где однажды видел эту зажигалку. На комоде, в прихожей мансарды, где Стас обычно курил и вёл телефонные разговоры.

Как и когда она попала к доктору? Может быть, Валентин знал Стаса, заходил в мансарду? Или Стас сам передал зажигалку доктору? Но зачем передавать человеку, ведущему расследование исчезновения Жанны, вещь, которая указывает на его причастность? Только если Стас вёл расследование вместе с доктором. Либо никакого «исчезновения» нет!

И Гриня стал навещать дом, в котором они с Жанной прожили больше года. Добравшись до знакомого жёлтого здания с башенками по углам, Гриня часами стоял напротив, либо, не упуская из вида входную дверь, фланировал взад и вперёд по улице. Заходил в подъезд, где в далёкой прошлой жизни был захвачен людьми Короля.

Этот дом, этот подъезд стали местом его ежедневного паломничества, и, когда пасмурным осенним днём, больше похожим на вечер, к подъезду подкатил вишнёвый форд, из которого сначала вышел Стас, а потом, протянув ему маленькую ручку и одновременно показав носок детского башмачка, появилась Жанна, Гриня даже не удивился. После всего, что ему приоткрылось из содержимого портфеля доктора, он ожидал чего-то подобного.

По следу

Как же глупо всё получилось! Вспоминая последующие события, Гриня пришёл к неутешительному выводу: ведя слежку, он не продумал до конца, что будет делать, когда увидит их. И поплатился за это. Пока добежал до машины, парочка скрылась в подъезде, захлопнув дверь, которая оказалась на кодовом замке, и Грине пришлось минут десять ждать, пока кто-нибудь выйдет. Он взлетел по лестнице на последний этаж, остановился у дверей квартиры, прислушался. Там было тихо. Гриня позвонил раз, другой, потом принялся давить и давить на кнопку звонка – безрезультатно. Прождав целый час, он убедился, что никого в мансарде нет. И только спустившись вниз, вспомнил, что за лифтом есть чёрный ход, ведущий во двор.

Идиот! Идиот! – ругал себя Гриня. Где он теперь их отыщет?! Оборвал единственную ниточку, лох чилийский! Хотя почему единственную? Ведь есть ещё отец Жанны, Виктор Лилонга, который всё знает о дочери, о двойниках, знает и про Гриню, и про Стаса. Не может не знать! Вот с кем непременно надо встретиться. И как он сразу не сообразил наведаться к профессору?! Боялся, что не примет, ведь Валентина не принял, да ещё собаку грозился натравить. Интересно, за что? Да за него, за Гриню. Считал виноватым в несчастьях дочери. И был прав. Но если б он знал, что дочь убита, неужели не отыскал его, не наказал или хотя бы не расспросил? Значит, был уверен, что она жива!

Телефонный номер Виктора Лилонга без труда обнаружился в записной книжке доктора, но Гриня решил идти без звонка. Во-первых, полагал, что ему всё равно откажут, во-вторых, хотел застать отца Жанны врасплох. Оставалось придумать, как проникнуть в дом, не вызывая подозрений. Но ничего путного в голову не приходило, и Гриня решил поболтаться поблизости, обстановку разведать.

Тогда, в первый и единственный свой визит, он толком ничего не разглядел: сначала переживал, примет ли его Жанна, а обратного пути совсем не помнит, оглушённый зрелищем «мёртвой» невесты. К тому же лепил мокрый снег, было сумрачно, а вот нынче – осень на исходе, а дни стоят тёплые, ясные.

Пройдя пару раз вдоль противоположного тротуара, Гриня пересёк улицу и почти поравнялся со знакомой парадной, как вдруг дверь резко открылась, и его чуть не сбила высокая девушка в форменном платье. Гриня с улыбкой придержал её за плечи, но девушка схватила его руку и со словами: «Сколько можно ждать!», – затащила в подъезд и подтолкнула к лестнице. Он двинулся наверх, потрясённый лёгкостью и быстротой, с которой удалось попасть в дом. Могут, конечно, и выставить, но он постарается встретиться и поговорить с хозяином.

Только куда идти? И тут же услышал приглушённую речь. Разговаривали двое мужчин, и по встревоженным интонациям Гриня понял: в доме что-то произошло. Разговор приближался, мужчины шли навстречу по коридору. Гриня нырнул в приоткрытую дверь и оказался в комнате с занавешенными окнами. Глаза быстро привыкли к темноте, он разглядел массивную кровать и два кресла в белых чехлах. На кровати кто-то лежал, и, судя по тяжёлому, прерывистому дыханию, спал нездоровым сном. Гриня приблизился, но разглядеть ничего не мог. Вспомнил про фонарик в телефоне и только полез за ним в карман, как телефон зазвонил.

Несмотря на поспешный отбой, лежащий на кровати застонал, и Гриня скорее догадался, чем услышал: «Кто там?..». Но тут дверь открылась, и в проёме возникла та самая пожилая китаянка, которую он потерял в свой прошлый визит. Не глядя на него, она поспешно бросилась к кровати, на которой лежал сам профессор Лилонга. Гриня успел хорошо изучить фотографии, но сейчас узнавал его с трудом. Сильный отёк смазал черты лица, которое приобрело неживой, жемчужный оттенок. Пот стекал по щекам, и подушка была мокрой.

Лилонга повернул к Грине измученное лицо и прохрипел: «Скорее!..». В любом случае, чего бы он ни требовал, Гриня этим явно не обладал. И тут в комнате неслышно возник человек в зелёном халате, который поспешно вытащил из нагрудного кармана узкий предмет и – судя по движению – сделал профессору укол в плечо. Что-то сказав сиделке, медик так же неслышно вышел, а китаянка засуетилась возле больного, не обращая на Гриню никакого внимания.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

рудракши – вечнозелёное дерево, для чёток используют его бугристые плоды.

дхоти – искусно задрапированная, набедренная одежда индийских мужчин

Харе Кришна – индуистская мантра на санскрите, состоит из 16 слов, которые являются именами Бога: Харе, Кришна и Рама.

биполярная шизофрения – характеризуется эпизодами «мании» с симптомами то эйфории, грандиозности, то раздражительности, подозрительности.

Bool’s – яичный (англ.)

странгуляционная борозда – след от сдавливания шеи петлёй.

et cetera – и так далее (лат.)

training outdoors – обучение на открытом воздухе (англ.)

– начинала вспоминать про девчонку, которую забрали (укр.)

герыч – героин (наркотический сленг)

по вене не гонял – не кололся (наркотический сленг)