Ну как же себя не обожать?!

Так и со многими героями. Осыпали похвалами, нагромождали портреты, угождали премиями, хоронили в серебряных гробах, строили мавзолеи, боготворили, вписывали в школьные учебники. А как только поскребли, так и оторопели, и не только православные. Как говорят в англоязычных странах, – от любимца до проходимца.

Не меньше население оторопело и пять веков спустя, когда Хрущёв развенчивал Сталина на XX съезде компартии. Народное творчество мгновенно откликается на знаковые события. Тут же появилась и частушка:

Удивили всю Европу,Показали красоту.Тридцать лет лизали жопу.Оказалося – не ту.

Позже оказалось, что взахлёб лизать не ту жопу – это не отдельно взятая затянувшаяся оплошность, затуманенность мозгов, полнодурие, а непреходящая российская потребность демонстрировать «всей Европе», злому Западу свою политическую красоту. Что скажешь, так уж повелось: грустят по очередной заднице. И, разумеется, её получают. Как выясняется из истории с экспонатами Лувра, в Европе это тоже случается. Кого ставят, того и славят. Кто добирается по «лествице» до небес, а кого черти изымают из толпы и крюками тащат в ад. Успокаивает то, что большинство до рая всё-таки добирается.

5. Большой театр

В юности мне повезло с Большим театром. Поскольку отец раздобыл для меня общежитие только в конце первого курса, квартировал я у академика Сажина. Его сестра была учительницей биологии в Чите. Она и договорилась с академиком, чтобы меня временно приютить у них в Проточном переулке. Переулок этот спускается от Смоленского бульвара к набережной Москва-реки. Если пользоваться современными ориентирами, то дом располагался внутри квартала, напротив нынешнего входа в британское консульство.

Все развалюхи вокруг давно снесли, но тогда ещё ощущался вольный блатной дух послевоенных лет: пошаливала шпана, драки кончались поножовщиной. Вспоминаю, как вышедшая в тираж шалава под «бормотуху» вспоминала про щедрых клиентов, напевая на мотив «Кирпичиков»:

Глазки вспыхнули, как бутончики,И подумала вмиг егоза:У директора есть червончики,У меня – голубые глаза…

(«Голубые глаза» на жаргоне той поры были синонимом привлекательного бюста)

Жена Сажина, Елена Алексеевна Скрябина была родственницей композитора. Николай Петрович, главный специалист страны по технологии редких и рассеянных элементов, был человек сверхсекретный и занятой. Теперь я понимаю, что он занимался сплавами для космической аппаратуры и полупроводниковыми материалами, в основном сверхчистым германием. А поэтому Елена Алексеевна нашла во мне благодарного спутника для выходов в театр. По академической книжке полагалась бронь на один спектакль в неделю.

В балете и в музыке вообще я ничего не понимал. К счастью постепенно сложились условия чуть-чуть во всём этом разобраться. Спектакли в Большом, как и сейчас, начинались в семь вечера. В пять мы выходили из дома, пересекали Смоленский бульвар и шли по Арбату до Большого Николо-Песковского переулка, где был и есть музей композитора Скрябина. Там ещё проживали какие-то его маловыразительные родственники и родственницы, сейчас я не припомню кто именно. Одну из них звали Лялей. По дороге Елена Алексеевна рассказывала мне про композитора-первооткрывателя цветомузыки. Гениальный был человек. Сейчас бы к новым технологиям да его талант. Её не переставало поражать, насколько точно Скрябин предвидел свою смерть: окончательно рассчитался за квартиру вперёд по конец апреля, новую квартиру не искал и умер 27 числа. Мандельштам считал эту смерть последним и самым замечательным творческим актом композитора. Похожее завершение жизни и у Моцарта: он закончил свой «Реквием» за месяц до смерти.

От неё я впервые узнавал содержание балетов, на который мы ходили, этакое либретто в устной форме. В музее Елена Алексеевна находила ноты и на историческом рояле («Инструмент без игры перестаёт звучать») проигрывала основные мелодии и объясняла сюжетные ходы к ним. Это была как бы импровизированная сюита. Любила повторять, что балет – это музыка, которую мы видим. Но лучше, если мы предварительно её услышим. А дальше, с основными темами и музыкальными отрывками, звучавшими в голове, уже на метро по Смоленской линии мы добирались до театра. Так я пересмотрел весь репертуар и большинство спектаклей не по одному разу со всеми звёздами второй половины прошлого века. Не больше и не меньше, как с Улановой и Плисецкой и даже с обеими одновременно в «Бахчисарайском фонтане».

Позже, уже живя в общаге, мне время от времени удавалось пользоваться бронью. Но только до того момента, когда однажды утром Николай Петрович открыл окно и выбросился с пятого этажа на бетонированный двор дома на Комсомольском проспекте. Хотя его никто никогда не репрессировал, после тридцать седьмого года постоянный, липкий страх ареста у него никогда не проходил. Время от времени от него можно было услышать вполголоса: «Скоро сноват начнут сажать».

Тем утром Елена Алексеевна спустилась на первый этаж за газетой, дверь захлопнула, но забыла взять ключ. Когда вернулась, подумала, что муж в дальней комнате и решила постучать сильнее. А Николай Петрович стоял с другой стороны двери. Тут-то он и решил, что жену уже взяли внизу и барабанят, чтобы забрать и его. Испуг, ужас – вот оно! – был так велик, что он бросился в дальнюю комнату, в один момент настежь распахнул окно, которое из-за какой-то неполадки ни разу не открывалось со времени ввода дома в эксплуатацию. Так академик в свободном полёте и спасся от ЧК, ГПУ, НКВД, ии КГБ вместе взятых. Отбоялся. На Новодевичье кладбище «кожаные куртки» за ним не придут. Правда, какое-то время их ещё будут подвозить на покой.

Если кто-нибудь из тех, кто прочтёт только что написанное, сподобится погулять по этому кладбищу в Москве, у меня нижайшая просьба. В центральной части, где выставляют гроб для прощания, по левую сторону стоит памятник Николаю Петровичу Сажину. А в цоколь этого памятника с левой стороны вцементирована мраморная дощечка с именем Елены Алексеевны Скрябиной. Мне нынче туда из заморских стран добираться далековато. Положите от меня цветы. Царствие им небесное, а нам поминки.

(На факультете партийная гадина сказала мне:

– А он подумал о том, что будет говорить об этом «Голос Америки»?

Я ей бросил:

– Явно подумал. Иначе бы не выбросился.)

Безбалетный театральный период длился у меня больше двадцати лет, когда, наконец, стало невмоготу. Но к тому времени академической книжечки с бронью уже не существовало и надо было как-то выкручиваться. Я решил просто поехать в Большой и выпросить билет. Вошёл в центральный подъезд и откуда-то из зашторенных глубин сразу возникла капельдинерша. У них там такой помпезный вид, будто они не капельдинерши, а девственные весталки при храме. Разве что весталкам не положено иметь животов.

Откуда-то издали слышалась музыка и вокализы. Я сказал, что вот – кровь из носа – мне нужна пара билетов в балет. Весталка оказалась любезной и говорливой. Порекомендовала поклянчить в дирекции, у Нины Дмитриевны, «которая всё может». Посетовала, что нельзя пропустить меня прямо в дирекцию через весь театр, поскольку в Бетховенском зале идёт спевка, а в Большом зале – репетиция «Хованщины».

Я направился на Петровку, где есть два боковых действующих входа: тринадцатый, ведущий вниз – для оркестрантов и четырнадцатый – директорский, прямо напротив парадных дверей Мосторга. Навстречу поднялась ещё одна монументальная капельдинерша. На этот раз, при упоминании Нины Дмитриевны и при оценочном взгляде на новенькую шапку из чилийской нутрии, меня с полупоклоном пропустили в небольшое фойе, где располагалась вешалка, а на ней в ряд – роскошные меховые шубы. Нутрии удалось сходу включиться с ними в тональность. Ясно, что визитёры тут были не из простых.

Это тотчас же подтвердилось тем, что по изящной лестнице чугунного литья с антресольного этажа взяла спуск громоздкая блондинка. Вблизи она оказалась Софьей Головкиной, директрисой хореографического училища при Большом театре, она же Сонька-коммунистка.

Это хуже, чем повстречать бабу с пустым ведром перед началом важного дела. Она и без ведра была редкой стервой, своими лошадиными зубами держалась за власть и этими же зубами вгрызалась в неугодных. Это под её руководством московскую балетную школу едва не уморили.

Презрительное определение «кляча» по отношению к социально беспородным ученицам было самым нежным из её эпитетов. Знаю о чём говорю, несколько раз с ней сталкивался, и даже горжусь тем, что нахамил, назвав её топорной балериной. Боже, как злобно она визжала, какими лубянскими карами только не угрожала, но это уже другой разговор. Однажды Майя Михайловна Плисецкая простенько и надолго ославила Головкину: «Пируэты и шене она крутила криво, но, как Пизанская башня, не падала». Технически говоря, для этого надо обладать большим мастерством: вращаться под углом не только неэлегантно, но куда сложнее, чем в требуемом вертикальном положении. Патологический момент вращения. Были и другие высказывания в кулуарах: «Из Головкиной балерина, как из собачьего хвоста – сито». В тот момент эта Пизанская башня, слава богу, прошлёпала к своим соболям. Тогда мы ещё не имели несчастья быть знакомыми.

Тем временем я по той же лестнице поднялся наверх в помещение директорской аванложи, обставленной антикварной мебелью, с тёмно-красным штофом по стенам. Надеюсь, что этот импозантный интерьер после капитального ремонта они восстановили. Между тем, искомая Нина Дмитриевна, секретарь директора, курила и беседовала с каким-то важным господином. Мне предложили присесть и я всё выложил насчет потребности снова приобщиться к спектаклям Большого. Говорил много, проникновенно и сбивчиво. Даже поймал себя на выраженном маниакальном поведении. Но, как оказалось, для вящей убедительности такая манера держаться как раз оказалось к месту. Большой театр – тоже театр. А в театрах обычай обняться, поцеловаться, поговорить, потараторить, словом, «красивой пустошью плодиться в разговорах». Поток лишних, ханжеских слов успешно заменяет искренность. Не зря сбор труппы осенью называют Иудиным днём. «Ах, дорогая» – в лицо и с поцелуем. «Чтоб ты сдохла» – про себя. Но это мимоходом.

Человек (который, как я потом выяснил, был худруком оперы) быстро заключил мой дискурс:

– Видите ли, сюда являются и начинают с рассказов про любовь к музыке. Её нужно чем-то подтвердить. Что вам больше нравится, опера или балет?

– Балет.

– Значит, не жалуете оперу?

Я стал извиваться ужом:

– Ну, не то, чтобы не жалую. Отношусь к ней прохладнее.

– Уже неплохо. Нина, как нам проверить хореографические познания балетомана?

Нина сбросила пепел в пасть фарфоровой лягушки, которая служила пепельницей, и повела себя скромно:

– Это уж вам виднее. Моё дело – препровождать гостей в ложу и гасить склоки.

– Не только. Ещё распределять бронь.

– Тоже правда. Но решать-то вам.

– Не скромничай. Решает тот, кто предлагает решения. Давай устроим любителю экзамен.

Мне стало худо. Никаких музыкальных познаний у меня нет. Моё дело – смотреть и слушать, как у Нины Дмитриевны – распределять билеты и держать улыбку при появлении именитых посетителей.

Из этого состояния меня вывел вопрос новоявленного экзаменатора:

– Согласны?

Куда мне было деться?

– Что делать? Согласен.

– Тогда так. Я открою вот эту дверь в директорскую ложу. В зале, прямо под ней идёт оркестровая репетиция. Через двадцать секунд я закрою дверь и вы мне скажете, что это за спектакль.

Поскольку всё происходило на антресолях, провалиться сквозь землю было трудно. Разве что на первый этаж. Я уже был готов отправиться восвояси, но мой экзекутор был готов отворить дверь в зрительный зал. Нужно было как-то выиграть время. Я сказал твёрдо:

– Хорошо, только не надо считать вслух: один, два, три. Это помешает мне сосредоточиться.

– Согласен. Замечу по часам.

Дверь открылась.

В зале играла музыка, которой я никогда в жизни не слышал. А может и слышал, но узнать не мог из-за плохой музыкальной памяти. Тем не менее, я зажмурил глаза и изобразил акустическое внимание. На самом деле у меня разыгрывался синдром паники. Но потом произошло нечто неожиданное, то что Пастернак назвал «нечаянностью впопыхах». В голове произошло какое-то розоватое сгущение. Оно заклубилось, рассосалось и дало нужный результат. Так бывает, когда блефуешь в картах и нежданно приходит козырная масть. Мне стало очень спокойно. С тех пор я знаю, что двадцать секунд – это необычайно долго. Они прошли и дверь в зал закрылась.

Я пустил в ход мимику: нахмурил и потёр лоб, тряхнул головой, как бы вычисляя ответ задачи, который вертится на языке, вот-вот придёт, но пока никак не выражается в явном виде. Вдруг как бы схватил решение, и уже уверенно отрапортовал:

– Ну, да! Конечно же «Хованщина».

– Браво! – всплеснул руками экзаменатор. – Никак не ожидал. Ведь это был второстепенный пассаж, да ещё при оборванном начале. Ну и ну! Теперь будем справедливыми, билеты свои вы заслужили. Уж если не вам, такому знатоку, то кому их давать. Оленеводам? Каменотёсам?

– Оленеводы и каменотёсы тоже заслуживают, – примирительно заметила Нина Дмитриевна.

– Да, но для них балет это там, где мужики девок лапают. А девки все в белых тапочках. Высоцкий прав. А мы не в тундре. – И, обращаясь уже ко мне, добавил, – Странно только, что прохладно относитесь к опере.

– Да, о вокале я судить не смею.

– А балет за сколько секунд узнаёте?

Я обнаглел:

– За десять.

– Допустим. После «Хованщины» я во всё поверю. Вам нравится «Весна священная»?

– Музыка великолепная. Но Стравинский считал фокинскую хореографию вялой. Я с композитором согласен.

– Игорь Фёдорович и сам не без греха.

– Конечно. Там такие ритмические согласования, что только ноги ломать. Похоже, что Фокин слишком заботился о профилактике травматизма.

– Вот как? Не все это скажут.

И заключил:

– Можно бы ещё проверить, да ладно. Хватит «Хованщины» и «Весны». Как вас зовут?

– Петр Петрович.

– Где вы работаете?

– В МГУ.

Я начинал расслабляться и попросил позволения закурить.

– Да, конечно, курите. У нас здесь французский квартал. Не подумайте плохого. В Соединённых Штатах запрещено распивать алкоголь в общественных местах. Даже пиво. Штрафуют немилосердно. Но французский квартал Нью-Орлеана – единственное место в Америке, где это разрешено. У нас здесь с Ниной французский квартал в смысле курева.

И обратился к Нине Дмитриевне:

– Надо придумать Петру Петровичу прикрытие для брони. А то всякие там проверки, опять же шаманы с шаманшами подступят…

– Бог с вами, какие шаманы? Не слушайте его, Петр Петрович.

Тут я внёс издевательское предложение:

– Давайте назовём это бронью парткома МГУ.

Нина Дмитриевна повела чётко прочерченной бровью, улыбнулась и одобрила прикрытие:

– Да, это звучит. Я запишу у себя в заветную тетрадь и скажу Бляхману.

Ручка для записей в этой тетради была волшебной палочкой для доступа в театр, а Бляхман – всесильным заведующим кассами Большого, которые тогда располагались рядом с входом в Детский театр.

Уже известная Нина Дмитриевна, уходя на пенсию, завещала меня Раисе Никитичне, а та – дальше, всё в том же качестве законного партийного представителя. Как мне стало ясно позднее, хорошим тоном считалось являться в четырнадцатый подъезд с букетом цветов. Но не для солисток, а для обитательниц директорского секретариата. Этой установки я твёрдо придерживался до отъезда в Испанию. Не знаю, как там без танцевальных изысков обходился обездоленный партком МГУ, но мне с тех пор отказа в билетах не было. Даже в директорскую ложу. Даже на торжественные даты Улановой и Плисецкой. Помню, как во время январского юбилея Уланова сидела в ложе бенуара под кустом цветущей сирени, который только что доставили авиарейсом из южных широт.

Продолжим, однако, о балете. В феврале 1984 года умер генсек Андропов. Не из полоумных, как его предшественник Брежнев, но и не из умных, поскольку серьёзно считал всех с ним несогласных душевнобольными. Широко известно главное времяпрепровождение Андропова в течение кратких 15 месяцев правления в показанном на снимке пошловатом интерьере.

Занимался на государственном уровне организацией дневных облав в общественных местах. В основном – в магазинах. Обоснование было бредовым: дефицит товаров создаётся не их отсутствием, а тем, оказывается, что в магазинах слишком много покупателей. Они же создают очереди, всё растаскивают, потому и пустые прилавки. Следовтельно, нарушителей нужно отловить и всё моментально придёт в порядок.

Разумеется, новая инициатива нашла кипучее одобрение у большинства населения. В газеты посыпались письма с требованиями вывести злодеев на чистую воду. Откуда поступали предложения было ясно ежу с ежихой. Для облав было придумано чудовищное словосочетание – «профилактирование граждан». Оно широко проводились также в кинотеатрах и банях, на этот раз на предмет выявления тунеядцев, подозрительных и политически неблагонадёжных элементов. Хотя что бы этим подозрительным элементам делать в бане? С какой бы тихой грусти ленивым тунеядцам заниматься сотрясением основ, коли они бездельники по определению? Замечательно, что именно в банно-прачечном хозяйстве приключился самый крупнокалиберный облом. Когда выявили особенно частых и подолгу парящихся посетителей, то оказалось, что это свои же, лубянские молодцы, сборщики информации, соглядатаи на государевой службе. Всё как в прежних системах российского политического сыска под характерными названиями «Око недрёманное», «Око государево», «Слово и дело государево», «Корона, государь, бог». Поэтому пропагандистская кампания со всей её трескотнёй скукожилась и пошла насмарку. В конце концов пёс вцепился в собственный хвост.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.