Халва

– С чего это ты, Зина, такую тему выбрала? – удивился Игорь Шумихин.

– Понимаешь, я недавно Пристли прочитала: «Скандальное происшествие с мистером Кеттлом и миссис Мун». Там человек начал говорить правду, только правду, и это вызвало такой переполох, взрыв, я бы даже сказала. И вот я подумала, мы же постоянно врем. Врем, что выучили домашнее задание, врем, почему опоздали в школу, друг другу врем. А если попробовать говорить правду? Что тогда получится?

– Ничего особенного не получится, – пожала плечами Света Мухина. – Скажу, что не учила математику, потому что в компьютер играла, влепят двойку. Скажу, что опоздала, потому что проспала, поставят неуд по поведению, вот и все дела!

Та часть класса, которая вела собрание, рассмеялась.

– Ну и поставят, а вы думали, правда – это так просто? – возразила староста.

– Опять-таки, говорить учителям, что кто-то не выучил урок, так это стукачество! – бросил реплику Вовка Кожин, на секунду оторвавшись от карт.

– Никто не говорит стучать, человек сам должен про себя правду говорить! А друг другу нам тоже врать!? – злясь, воскликнула Зина, она чувствовала, что из обсуждения темы может ничего не получиться.

– А что мы, постоянно врем? – удивилась Нина Игнатьева.

На секунду ребята задумались. В самом деле, врут или не врут? Вроде нет, но если задуматься…

– Ну случается, – пробасил Борька Квасов, – но правду же тоже не всегда скажешь.

– А почему? – притворно удивилась Зина. – Что такого страшного в правде?

– Ну скажу я, что Марк жрет, как свинья, сильно ему от этого радости будет? – крикнул Генка Сомов.

Марк Сечин, который действительно габаритами напоминал упомянутое животное, бросил играть и повернулся к Генке.

– Чего, чего? – зловеще спросил он.

– Марк, лично я против тебя ничего не имею, – приложил руки к груди Генка. – Я объясняю Зинке, что правда не всегда приятна.

– Ты мне на Зинку не указывай, ты думай, чего несешь! – Марк встал, подошел к Сомову и толкнул его в плечо. – На себя смотри, двух раз подтянуться не можешь!

– Вот такие у нас будут отношения, если мы начнем говорить правду, – театрально развел руками Генка.

Класс рассмеялся, а Сечин сел на место.

– Или вот еще, – продолжал Генка, который любил быть в центре внимания. – Скажу я, что Владкина мать каждый вечер из садика продукты таскает, сильно ей радости будет?

Влада Мамкина перестала писать, рот девочки немного приоткрылся. Потом она повернулась назад к Сомову.

– Ты что, сдурел!?

– Но это правда. Мы же на одной площадке живем, что я, не вижу.

Быстрее молнии схватила Влада с парты свой пенал и изо всех сил треснула Сомова по макушке.

– Дурак!

Класс ошеломленно молчал.

– Ты чего, Влада? – удивленно спросила Света. – Ну носит, подумаешь.

– Действительно, – возмутился Серов, – из-за такой мелочи так бить. У тебя даже пенал треснул.

Влада мельком посмотрела на пенал, на пластмассовой крышке проступила трещина.

– Не ерунда, – сказала Зина. – Это же… воровство.

– Не воровство!! – вскочила Влада. – Моя мама – не воровка! Знаете, какая у них с папой зарплата!? На что нам жить!? А эти продукты… остаются! Их все равно выбрасывать! – и, сев за парту, закусила губу. Голову Влада не опускала, но в глазах у девочки стояли слезы.

Класс молчал. Большинство ребят смотрели на Владу сочувственно.

– Вот видите, какая опасная штука правда, – прозвучал в тишине самодовольный голос Сомова.

– Да, Сомов, правда – опасная штука, – зло сказал Вова Кожин. – Особенно для тебя.

С того момента, как задели Владу Мамкину, к которой он был неравнодушен, Кожин не на шутку разозлился. Разозлился на эту дуру Зинку, которая судит о жизни из своих книжек, но, по сути, в ней не разбирается, а теперь на Сомова, которому все равно что молоть, лишь бы его слушали.

– Почему это для меня особенно? – мгновенно ощетинился Генка, инстинктивно чувствуя опасность.

Резко взвизгнул стул, отодвинутый Кожиным. Вовка быстро вскочил, выбросил длинную руку и поймал не успевшего убежать Сомова.

– Ты хотел правду, Сомик? – спросил он, крепко схватив одноклассника за загривок. – Так вот, правда такова, что если ты свой глупый язык распускать будешь, я тебе башку откручу.

– Пусти, Кожух, – прохрипел Сомов, потому что воротник рубашки его душил.

– Я спрашиваю, будешь еще трепаться!?

Сомов пробормотал что-то невнятное.

– Не слышу!! – Вовка напрягся и приподнял Сомова над полом.

Генка захрипел, задергался. К ним подошла Зина.

– Ты же видишь, что не будет, пусти его, Вова, – попросила она.

Кожин разжал руку, Сомов плюхнулся на пол. Пару секунд посидел, хлопая глазами, потом поднялся, сел за парту. Выглядел Генка жалко: испуганный взгляд, крепко сжатые губы, того и гляди заплачет. В довершении ко всему его лицо пошло красными пятнами.

Класс молчал, все чувствовали, что это уже были не шутки, вполне могла разразиться драка. Точнее, избиение, потому что здоровый Кожин из маленького Сомова лепешку бы сделал.

– Давайте оставим эту тему, – предложил Серов. – Вон Кожух чуть Сома не прибил.

– Если ты, Сом, еще раз… – угрожающе пообещал Кожин.

Генка испуганно вздрогнул.

– Нет, действительно хватит, – поддержала Света Сахарова. – Ну ее, эту правду.

Зина медленно прошла вдоль доски, посмотрела на одноклассников. На нее смотрели все, даже те, кто всегда занимался на собраниях своими делами. Это было непривычно.

– Ребята, я вот сейчас думала, – задумчиво сказала она. – А может, люди не могут говорить правду, потому что у них черные души? Вот смотрите, мы начали говорить правду, а она такая неприглядная оказалась. Но если бы мы вели себя лучше, то нам и нечего было бы стыдиться. Воровать у детей еду, разве это хорошо? (Влада резко вскинула голову, сверкнула глазами, но ничего не сказала). Мне кажется, что мне кто угодно может говорить правду, и я не обижусь.

– Да что ты говоришь, Зиночка? – ехидно спросил ее Кожин, которого разъярил очередной выпад в сторону Мамкиной. – Можно смело говорить?

– Да, можно, – твердо ответила девочка.

– Ну а если все узнают, что ты в Шумихина влюблена, тогда как!?

Игорь побледнел, а Зина покраснела.

– Это неправда! – закричала она и, сев за учительский стол, закрыла лицо ладошками и зарыдала.

Игорь Шумихин поднялся и подошел к Кожину.

– Скажи, что это неправда, – угрожающе сказал он.

Встал и Кожин. Он был на полголовы выше Игоря и не боялся его. Он давно хотел поставить эту зазнайку Симонову на место. К тому же, он уверен, что сказал правду. Несколько месяцев назад он видел, как Зинка написала записку, потом подумала, разорвала и выбросила в ведро. Кожин не поленился достать обрывки и сложить вместе. Так он узнал Зинину тайну.

– Это правда, Шумихин.

В следующий момент Игорь бросился вперед. Одноклассники сцепились, не удержались, упали на пол, стали кататься между парт. Ребята вскочили, кто бросился помогать Кожину, кто Шумихину…

Лидия Михайловна вошла в класс.

– Извините, задержали меня, ну как… – фраза осталась незаконченной. Учительница остановилась и изумленно посмотрела на своих учеников. Взъерошенные волосы, расхристанная форма, оторванные пуговицы… У Кожина под глазом ссадина, у Шумихина на щеке царапина… – Что тут произошло? Зина…

Зина сидела за своей партой, глаза у старосты были красные.

– Вы можете сказать, что тут произошло!?

– Мы, Лидия Михайловна, классный час провели, – ответила ей Света Мухина.

– На какую тему, ах да, о правде… И что же случилось?

– Правда, она кусачая, Лидия Михайловна, – мрачно сказал Кожин.

– Тебя она укусила, я вижу.

Никто даже не засмеялся.

– Так что, это из-за темы? Вы подрались из-за темы классного часа!?

– Так ведь тема какая, Лидия Михайловна, – пробасил Квасов. – Правда!

– Погодите, – учительница засмеялась и присела, – давайте еще раз: вы из-за правды подрались?! Ребятушки вы мои, какие же вы еще маленькие и глупые!

Лидия Михайловна не была на собрании, ничего не слышала. А войдя в класс, не разобралась, не успела проникнуться атмосферой. Вообще-то 7-й Б неплохо относился к Лидии Михайловне, можно даже сказать, что ребята любили свою учительницу. Но сейчас был не тот момент, чтобы терпеть подобное обращение.

– Да, Лидия Михайловна, а вы считаете, что правда не страшна?! – взвилась Мамкина.

– Ну мне кажется, что правда не заставила бы меня так расстроиться и опуститься до того, до чего опустились вы.

– То есть, можно смело резать вам правду-матку.

– Можно, Влада, – тепло улыбнулась учительница. – Режь.

– А правду говорят, что вас муж бросил и уехал?

Лидии Михайловне показалось, что пол ушел из-под ног, и сейчас она упадет. Но упасть учительница не могла, она сидела на стуле за своим столом, просто забыла об этом. Некоторое время женщина неподвижно сидела, прикрыв глаза, стараясь прийти в себя от тех слов, что бросила ей в лицо Мамкина, от той правды, что уже месяц гнала прочь, не позволяя себе даже думать об этом. В полной тишине тикали часы на стене.

– Классный час закончен, – наконец сказала Лидия Михайловна, чтобы что-то сказать, встала и выбежала из класса.

Хлопнула входная дверь.

– Вот она, твоя правда, Зина, – раздраженно бросил Сомов.

Симонова не ответила.

– Ладно, айда по домам, – сказал Серов, и загремели отодвигаемые парты.

Зина сидела неподвижно. Пережитое за сегодня было слишком свежо, то и дело яркие картины мелькали перед глазами. Обиженный Сечин… Слезы на лице Мамкиной… А потом… Правда, да, правда, но жуткая, заставляющая краснеть, правда, брошенная ей в лицо Кожиным, еще отдавалась эхом в ушах девочки. Ей казалось, что все смотрят на нее, усмехаются. Наконец шум в классе прекратился, одноклассники ушли. Зина встала, взяла портфель и встретилась глазами с Игорем. Шумихин сидел сзади и смотрел на нее.

– Чего тебе? – от неожиданности зло спросила девочка.

– Ничего, – пожал плечами Шумихин. – Хотел проводить тебя домой.

– Не надо, уходи! – бросила Зина и тут же пожалела об этом. Еще обидится и уйдет. Но Шумихин не обиделся.

– Пошли, поговорим о правде, – сказал он и взял портфель девочки.

Зина устало вздохнула.

– Я на сегодня правдой сыта по горло.

Они вышли из класса.

– Это смотря какая правда, – ответил Игорь. – Мы сегодня себя горькой правдой кормили, но есть и другая.

– Какая?

– Например, такая… Я вот давно хотел тебя проводить домой, но не решался.

– Правда? – быстро спросила Зина и смутилась.

– Правда, – широко улыбнулся Шумихин.

Любовь

Я видел весь процесс. От начала и до конца. Как усталый, измученный человек медленно катит на гору камень. Пот заливает лоб, глаза, бороду, капает с тела на сухую твердую землю. Иногда человек, не прерывая своего занятия, утирает соленую жидкость свободным плечом.

Вначале камень идет легко: силы у человека есть, да и склон пологий. Потом гора становится круче, а силы уходят. И наконец последние пятьдесят метров, которые стоят всего подъема. Склон уходит в небо под невообразимым углом. Тропинка, по которой взбирается несчастный, покрыта ямами и буграми. Становятся явными все неровности камня, его несимметричная форма, его выступы и выбоины. Приглядевшись, можно увидеть, что форма камня близка к конусу. Лучше бы это был куб, ибо камень постоянно уходит с прямого пути, пытаясь очертить окружность вокруг узкой своей части. А сил у человека уже нет. А руки покрыты потом, не потом даже, ужасной смесью пыли, пота и горечи. Но все же есть что-то великое в этом упорном стремлении катить, тащить, толкать, напирая то плечом, то локтем…

Перед самым гребнем пришлось поднимать камень почти по вертикали. Человек долго стоял в полусогнутом состоянии, упершись руками в глыбу, тонкий хребет его пунктирным бугром резал кожу спины, а камень висел между небом и землей, поддерживаемый лишь силой человека и ничем иным. Но в конце концов человек одолел, и кусок скалы медленно качнулся, упал на гребень и остался лежать побежденный.

Я вытер слезу, потому что знал, что будет дальше. Камень, согласно воле богов, полетит вниз, а человек снова побредет поднимать его, покорный своей судьбе. И загремел, запрыгал вприскочку по горе камень, и побрел за ним человек. Но что это?.. я стоял в недоумении, еще и еще раз проигрывая в уме увиденное немыслимое. Не сам по себе упал камень, за миг до этого Сизиф толкнул его локтем.

Может ли быть подобное? Тянуть раз за разом в гору камень можно, но самому толкать его вниз?! Ставить на плиту котел, в котором сам же будешь вариться? Я тряхнул головой – немыслимо. Я ошибся, мне привиделось. Но раз за разом вставала в уме картина: человек толкает, камень катится. Я не выдержал и побрел к упавшему тирану. Сизиф уже был там, готовился к восхождению.

– Добрый день, – поздоровался я.

– Привет, – хмуро буркнул он.

– Наверное, он не очень добрый для вас, – поспешил поправиться я.

– Обычный, – буркнул он, и в этом тоже была суровая правда – для него пытка стала будничной.

– Мне показалось, – неуверенно начал я, – что вы там, на горе… задели камешек.

– Камешек, – хмыкнул Сизиф, – потаскай этот камешек.

– Виноват, глыбу.

– Вот именно, глыбу. А насчет задел – показалось тебе, парень.

– Вот и я решил – показалось, – облегченно вздохнул я.

– Конечно, показалось. Не задел, а толкнул я его.

У меня перехватило дыхание.

– Толкнули? Сами!? Зачем?!!

– А я думал, моя печальная история всем известна, – качнул он головой в сторону.

– Конечно, известна, – поспешил заверить я. – Месть богов, наказание, Сизифов труд.

– Мда, – хмыкнул бородач, пожимая худыми, но мускулистыми плечами, – исказили.

– Расскажите! – взмолился я.

– Недосуг, – вздохнул он.

Но камень порядком надоел горемыке, почему бы и не поговорить пару минут?

– Умер я, – начал Сизиф, – призвали меня. Не судили, нет. Показали… будущее. Семье без отца знаешь, как тяжко? Вот и увидел я дочерей своих, снедаемых заботами, нищетой и трудом непосильным. Сижу я, слезами умываюсь, а тут мне на ухо так ласково: хочешь, говорит, снимем часть забот детей твоих, переложим на твои плечи. А что делать нужно? – спрашиваю. – А камень на гору… Потащил, что поделаешь, дети. Затащил, улыбнулась младшей моей удача, нашла себе хорошего мужа, гончара. – А можно, спрашиваю, и старшей помочь? Отчего же нельзя? Можно. Толкай вниз камень и тяни. Затянул я второй раз, и повезло старшей – урожайный выдался год. Вот так и повелось, вздохнул Сизиф, тружусь на благо потомства своего. То волов им нужно, то коровку купить, то торговлю наладить. Иногда думаю, все, хватит, но просят, а я не могу отказать.

– А они говорят с вами, – ошарашенно пробормотал я.

– Иногда, во сне, – вздохнул он. – Смотрят, как я тащу камень, жалеют меня и просят: папочка, ну еще коровку, ну еще один кораблик, внучки уже большие…

– А сами они работают? – я все еще не мог прийти в себя от услышанного.

– Наверное. Хотя, скорее всего, большую часть времени они пытаются уснуть.

– Почему?

– Потому что только во сне они могут просить меня о чем-то, – грустно усмехнулся он и взялся за камень.

– Послушайте, – но они же просто бессердечные бездельницы! – возмутился я. – Они смотрят на вас и соглашаются принимать… и просят… Вы избаловали их. Бросьте камень!

Он обернулся, и его печальные глаза встретились с моими.

– Знаю. Но я люблю их, а любовь часто превращает человека в глину, мягкую, податливую глину…

Камень медленно покатился в гору, под ноги человека капали соленые капли. Что это было, пот или слезы?

Поколение

В начале апреля отцу стало хуже. В местной больнице ничего определенного сказать не смогли, повезли в районную. И здесь подтвердилось самое худшее – рак. Нужно было делать операцию, но отец наотрез отказался.

– Поймите, у вас неплохие шансы, – настаивал лечащий врач, но отец упрямо твердил:

– Незачем все это, хватит, пожил.

Когда он вышел из кабинета, я озадаченно посмотрел на врача: ну что с ним делать?

– Знаете, что, – предложил он, – а пускай он поговорит с Иваном Сергеевичем, с хирургом. Может, он его сможет убедить.

Я отправился искать хирурга. Иван Сергеевич оказался сухоньким низеньким старичком со впалыми глазами на сильно морщинистом лице. Выслушав меня, он кивнул головой:

– Конечно, конечно, все понимаю. Давайте он подойдет в наш сад, я минут через десять там буду.

О чем они толковали, сидя на скамейке, я сказать не мог, хотя внимательно наблюдал и старался понять. Во всяком случае, хирург не чертил на земле схемы, да и не сильно убеждал, по крайней мере, я, глядя на них издали, этого не замечал. Говорили оба спокойно, не торопясь. Со стороны казалось, что это два старых приятеля сели побеседовать. Они даже были чем-то похожи: оба маленькие, сухие. Только хирург был седой, а отец сохранил натуральный цвет волос.

Минут через десять Иван Сергеевич поднялся, кивнул и пошел в больницу. Отец остался сидеть. Я подошел и, боясь поверить, спросил:

– Ну что?

– Ну что, – спокойно ответил он, – лягу на операцию.

И заметив мой удивленный взгляд, добавил: – Фронтовик он, как и я, на первом Белорусском воевал. Это не нынешние врачи, через него не одна тысяча раненых прошла. Для него человеческое тело, что открытая книга.

Операция прошла успешно. Два года отца ничего не беспокоило, а потом боли возобновились.

– Ничего, – говорил отец, трясясь по дороге в район, – пойду к Ивану Сергеевичу, он меня быстро приведет в норму.

В регистратуре переспросили фамилию врача, а потом ответили:

– Год, как не работает. – И пояснили: – Умер.

Мы вышли во двор, отец зажег сигарету, глубоко затянулся. Я заикнулся о другом враче, но он невесело усмехнулся:

– Нет, не проси. Подарил мне Иван Сергеевич, царство ему небесное, два года, и хватит. Видно, пришло время для нашего

поколения, ничего не попишешь.

Все попытки уговорить отца окончились ничем. А через три месяца его не стало.

Дети

– Куда в огород!..

Стайка малышей лет пяти с гиканьем перепрыгивает через низенький (на уровне колена взрослого) забор и уносится прочь. Среди них и мой отпрыск. Я подхожу к старику, который, укоризненно качая головой, склонился над сломанной астрой.

– Вы не сердитесь, – я сажусь на корточки рядом со стариком, – у них мяч случайно залетел.

– Мяч я понимаю, – сердито бурчит старик, – я не понимаю, зачем цветы ломать.

– Случайно. Дети все-таки.

– Дети. Раньше другие дети были. Учили их, как вести себя.

– Дети всегда шалили, – пытаюсь я оправдаться.

Старик внимательно смотрит на меня. У него седые брови и пытливые темно-коричневые глаза.

– Твой, что ли, там тоже?

– Тоже, – признаюсь я. – Но я в детстве таким же был: дрался, стекла бил…

– А, – старик пренебрежительно машет рукой, – рассказывай. Я войну прошел, ты мне рассказывать будешь. Все в детстве было: и из пугача стреляли, – он закатывает рукав рубашки, обнажая белый неровный шрам, – и патроны в костер кидали, все было. Но… тебя как зовут?

– Виктор.

– Кем работаешь?

– Плаваю.

– О, – старик поднял вверх указательный палец. – Хочу я, Витя, рассказать тебе случай из жизни. Я после войны мотористом на «сухарях1» работал. Ничего мне выше не светило, потому как четыре класса образования, плюс здоровье, плюс любил я это дело, – щелчок по горлу. – Уже и выговор был, и выговор с предупреждением. И вот идем мы как-то домой, сутки до Босфора…

В каюту вежливо постучали.

– Да, – капитан поднял голову от бумаг.

– Можно, Анатолий Павлович?

– А, заходи, помпа, садись.

– Спасибо, Анатолий Павлович, – помполит сел, смущенно улыбаясь. Высокий, крупный, с этой чуть глуповатой улыбкой, он производил впечатление наивного деревенского парня. Но это впечатление было обманчиво, работу свою Константин Константинович знал, вся личная жизнь экипажа проходила через мелкое сито информаторов помполита, и капитан знал это.

– Ну, говори, помпа, кто у нас провинился на этот раз?

– Почему провинился? Может, я просто в гости зашел.

– Давай, давай, – улыбнулся Анатолий Павлович, – ты просто так даже в праздник на рюмку не заходишь. Говори, кто.

– В общем, пустяк, – вздохнул помполит и потер кончик носа, – Куцый в очередной раз на работу не вышел.

– По этому делу, – сделал капитан щелчок по горлу.

– По этому, по этому.

– Вот черт, никак не уймется. Мда, что же делать? У него же и выговор есть.

– И с предупреждением. Я так считаю – нужно посерьезнее меры принимать.

– Да жалко мужика, бывший фронтовик, работает нормально. Опять-таки, дед2 за него горой стоит, вони будет… Черт с ним, план по нарушителям у тебя выполнен, давай закроем глаза. Мог же ты и не заметить.

– Мог, мог, – вздохнул Константин Константинович. – А откуда вы знаете, что у меня план выполнен? Если до начальства дойдет, у меня неприятности будут. Подумают, что я с вами секретной информацией делюсь. Я своей отчетности никому открывать не должен.

– Да ладно, что тут думать. Чтобы у такого работника и не было плана, – усмехнулся капитан. – Кто день и ночь работает, у того все в порядке, это же ясно. Нет, без дураков, давай простим Куцего. Через два дня дома будем, он сойдет в отпуск…

– Честно говоря, мне самому перед домом заводиться неохота, – признался помполит. – Хотя, если узнают, мы с вами можем иметь неприятности.

– Кто узнает, если ты будешь нем?

Помполит промолчал, и дело на этом было закрыто.

На следующий день Константин Константинович проснулся от телефонного звонка. Он взглянул на часы, было девять утра.

– Да?

– Зайди, помпа, – раздался в трубке встревоженный голос капитана.

Гадая, что случилось, помполит оделся и поспешил в каюту к капитану. Анатолий Павлович с озабоченным видом сидел в кресле и читал какую-ту бумагу.

– Ознакомься, – сказал он с кислым видом и протянул через стол телеграмму.

Константин Константинович протер глаза, закисшие со сна, и сосредоточился на узкой полоске с печатными буквами. «Так, теплоход… понятно… капитану, помполиту и мотористу Куцему по прибытии зайти в партком. Секретарь парткома Лебедев». Он еще раз прочитал, уже вдумчиво, впитывая содержание.

– Ну? – нетерпеливо спросил капитан.

– По-моему, дело ясное, – вздохнул помполит. – Как я и боялся, дело Куцего дошло до парткома, и нас вызывают на ковер.

– Но как? – удивленно развел руками капитан. – Как они узнали?

– Я здесь не единственный, – поднял глаза к потолку помполит. – Вопрос не в этом, а в том, что теперь делать.

– Что делать, что делать… а что делать?

– Я думаю, нужно срочно собирать партсобрание и дать ему в хвост и в гриву. Лучше всего исключить из партии.

– Ого!

– Вопрос сейчас идет о наших с вами головах. А Куцего все равно уже не спасти, поверьте мне.

– Ладно, – вздохнул Анатолий Павлович и покорно склонил голову, – сразу по выходу из Босфора и соберем.

Собрание провели быстро и оперативно. Народ был тертый, да и времени в обрез. Сначала выступил помполит, метнул в нарушителя пару громов с молниями, потом слово взял секретарь партячейки, и всем все стало ясно. Все это время провинившийся сидел молча, низко опустив голову. Лишь когда поступило предложение «исключить», он заволновался и встал.

– Мужики, да что же вы делаете? Я же с сорок второго в партии… Не надо, мужики…

– А что делать? – ответил помполит на немой вопрос капитана, когда они зашли в каюту после собрания. – Я повторюсь: или мы, или он, третьего не дано.

Лебедев сидел за столом и откровенно скучал. Маленький, тщедушный человек, он был холериком и ненавидел безделье. Но как-то так получилось, что мелкой работы в настоящий момент не было, а крупную затевать не имело смысла: через десять минут обед. Поэтому Лебедев сидел и страдал. Пойти, что ли, сейчас пообедать? Что решат эти десять минут? В этот момент раздался стук в дверь.

– Да? – радостно вскинулся секретарь парткома, – заходите.

Дверь открылась, и в кабинет вошли трое: капитан теплохода «Карл Либкнехт», помполит и моторист Куцый. Лебедев возбужденно хлопнул в ладоши: этих людей он ждал с нетерпением.

– Ну проходите, – радостно сказал он, – садитесь. Как у вас дела?

– Прекрасно, – сочным баритоном ответил помполит. – Партийная ячейка не дремлет. Вчера собрание постановило: моториста Куцего исключить из партии. Вот протокол…

Лебедев почувствовал, что у него в душе все упало.

– Как исключить? – сдавленным шепотом прохрипел он. – За что?

– За пьянство, – тихо произнес помполит, чувствуя, что что-то тут не так.