Тайна Симеона Метафраста

Отключив коммуникатор, он покосился на Никонова. Тот со своим собеседником ещё не распрощался, а стоически пережидал какую-то длинную и явно занудную тираду. Наконец на лице его отразилось облегчение, Глеб зашарил рукой по столу, подтянул к себе блокнот и карандаш и стал азартно записывать. Вежливо попрощавшись, он откинулся на спинку стула и сказал:

– Четыре штуки есть. Плюс три из списка, плюс тебе что-то пришлют. Пожалуй, после обеда надо будет идти общаться со старым стервятником.

– Горным стервятником, раз уж Монтегрифо, – уточнил Алекс. – Это, считай, классом выше птичка! Надо заранее назначить встречу, а то мало ли, может, он после обеда спит. Кто у нас есть для контакта, секретарь?

Секретаря у букиниста не было, был помощник, так он и представился, когда инспектор связался с ним по коммуникатору. И прав оказался Верещагин: Маноло Пабло Эстебан придерживался исключительно правильного образа жизни и после приёма пищи два часа отдыхал, так что встреча его с приезжим московским букинистом была назначена на пять часов.

Вот теперь дальнейшие действия были уже похожи на план: дождаться Кулиджанова, заказать визитные карточки, сделать картотеку…

Мастер-стилист Диана Мерсье ровно в три часа дня постучала в дверь, возле которой благородным приглушённым блеском отливала табличка «Софья Полянская, целитель». Суржиков отворил, улыбнулся и пригласил её пройти.

Выглядела парикмахерша и в самом деле хорошо: её остренькое личико лисички оформляли пышные пряди, отливавшие то золотом, то рыжиной, кожа лица была золотистой и гладкой, а руки с коротко остриженными ногтями смотрелись ухоженными и нежными.

Профессионально восхищённым взглядом окинув двух ожидавших ей женщин, госпожа Мерсье стала задавать вопросы, но Влад с извинениями прервал её:

– Скажите, а это у вас вообще надолго?

– Ну-у… часа три, не меньше!

– Отлично! Тогда я пока отойду по делам, а к концу волшебных превращений вернусь, – он улыбнулся, представляя себя не то графом Альмавивой, не то кем-то из мольеровских персонажей. – Надеюсь, моего банковского счета хватит, чтобы расплатиться!

И Суржиков дезертировал, мысленно благословляя своего шефа, нагрузившего его дополнительным поручением.

Хранитель Лонаан, разумеется, был в библиотеке. Сколько помнил Владимир, здесь, в книжном царстве Высших курсов актёрского мастерства, в дневное время не должно было быть много народу: время теоретических дисциплин ещё не подошло, в мае вовсю шли зачёты по актёрскому мастерству, танцам, сценической речи и прочему фехтованию.

Так оно и оказалось – возле стойки отирался лишь какой-то первокурсник, уныло внимающий тихой выволочке, устроенной ему Хранителем. Увидев Суржикова, Лонаан кивнул ему и повелительным жестом отправил юношу в глубину хранилища, вручив тому тряпку и метёлку для пыли.

– Добрый день, Хранитель! – поклонился Влад.

– Здравствуй, здравствуй, любитель тайн! Ну что, новый книжный список и новая загадка?

– Не совсем новый…

Путаясь в словах, Суржиков объяснил, что именно ему хотелось бы получить, но Лонаан покачал головой:

– Не выйдет.

– Что именно не выйдет?

– Найти названия книг, которые бы увлекли любого человека. Графу Васильчикову будет неинтересно что угодно, кроме списков дерби и журналов по коневодству, Федору Ивановичу Шаляпину подавай жизнеописания и партитуры опер в необычных изводах, а, например, господин Карпов…

– Я понял, понял! – замахал руками Владимир. – Моему шефу предстоит встреча в Монакуме с господином Монтегрифо.

– Ах вот как… – если бы Хранитель библиотеки был человеком, можно было бы сказать, что он поджал губы. – Так он вовсе не библиофил. Он торговец.

И тут Суржиков понял, что сейчас его выгонят вон…

– Нет! – воскликнул он слишком громко и зажал рот рукой. – Это всё то же самое расследование, его подозревают… Я не могу сказать, простите, Хранитель, но это уже тайна следствия.

– Хорошо, – жёлтые глаза Лонаана, кажется, просверлили нашего сыщика насквозь. Результат осмотра вроде бы удовлетворил библиотекаря, и тот велел: – Сядь вон туда, в уголок, и не мешай. Я должен подумать.

Через полчаса совершенно измочаленный Суржиков вылетел из дверей особнячка в Кривоарбатском переулке. В кармане его куртки лежал листок бумаги с пятью названиями книг, за которые монакумский букинист может, и не продал бы душу, за предполагаемым неимением таковой, но уж точно расстался бы с немалым количеством золотых полновесных дукатов.

Выйдя в Староконюшенный, Влад остановил экипаж-такси, и через полчаса уже поднимался по лестнице на второй этаж. В своей комнате он распахнул окно, глубоко вдохнул – из крошечного дворика сладко пахло какими-то цветами – и принялся за дело, которое ему удавалось исключительно редко, стал создавать магический вестник. Он пыхтел минут двадцать, но белая птичка никак не желала возникать, да и библиотечный листок в его ладонях отчего-то стал влажным.

– Ладно, – сквозь зубы прошипел Суржиков. – Я тебя перепишу!

Добыв в кабинете Алекса стопку белой тонкой бумаги, он чётким почерком скопировал список, сложил его должным образом, поправил правое крыло птички и вновь зажмурился. Ключевая фраза ещё висела на его губах, когда левая ладонь зачесалась совершенно нещадно. «К прибыли» – пробормотал суеверный актёр и открыл глаза. На левой руке сидел небольшой голубь, и именно от его коготков рука так и чесалась. Птица вспорхнула и вылетела в окно, а Суржиков опустился на стул и пробормотал:

– Получилось!

Очень хотелось есть, и он отправился на кухню заваривать чай и резать бутерброды, ностальгически вздыхая по отсутствующему домовому. Впрочем, стоило Владу поставить чайник, как появились дети, Катя отодвинула его от плиты и достала из стазис-ларя суп, а близнецы стали задавать тысячу вопросов о театре…

Когда Суржиков проснулся, вернее даже – очнулся от тяжелого липкого сна, он не сразу понял, где находится. Втянул воздух, почувствовал сладкий запах сирени, увидел тёмно-синие шторы и закатный свет за ними, и вспомнил: дома. Он, дома, в Костянском переулке и всего-навсего задремал после обеда, вот и привиделась ему на полный желудок какая-то белиберда. А теперь надо встать, умыться холодной водой и заслать вниз, к женщинам, Катерину, потому что сам он пока что решительно не в состоянии оказаться в царстве ножниц, расчесок, локонов и рассуждений о наилучших заклинаниях сохранения формы укладки.

– «Recuyell of the Historyes of Troye», – с выражением прочёл Кулиджанов. – Сочинение Рауля Лефевра, переведено и издано Уильямом Кекстоном в Брюгге, 1474 год от О.Д.

– Это какой язык? – спросил Алекс. – Я же должен знать…

– Старо-бритвальдский. Между прочим, это и в моём списке есть! Инкунабула, но, странным образом, не самая редкая. Как мне сказали, от тиража сохранилось около сотни экземпляров.

– Главное, чтобы она нужна была нашему Стервятнику.

– Грифу, – поправил Глеб.

– Да хоть зоркому соколу!

– Не нервничай так, – капитан-лейтенант поднял палец к небу. – Мы тебе о высоком, а ты ёрзаешь, будто на муравейнике сидишь.

Верещагин только рукой махнул:

– Продолжай, муравей… Трудолюбивый наш!

– И продолжу. А ты запоминай! Ита-ак… «Magnum Opus Incantamentum», сиречь «Великая книга заклинаний», написано епископом Исидором Гиспальским, издано в Страсбурге типографией Гюнтера Цайтера в 1476 году. Важный момент, – Кулиджанов вновь поднял палец к небу, но на сей раз лицо его было серьёзным. – Это книга под редакцией Фаустино Аревало. Есть ещё более поздняя редакция Фульгенция Готского, но наша ценится выше. И ты должен об этом знать.

– Ладно, а что мы продаём?

– Продаём… «История живописи» Бенуа, издание 1912 года. Типография «Шиповник» в Москве.

– Слушай, но это же несравнимо! Инкунабулы пятнадцатого века – и почти современный альбом!

– В том-то и дело, что это не альбом! – усмехнулся капитан-лейтенант. – Это сборники отдельных брошюр, которые Александр Николаевич готовил к лекциям в университете. И полных сборников, из тридцати двух лекций, во всём Царстве Русь сохранилось всего шестьдесят два.

– Скажи честно, – заметил Глеб, оторвавшись от глянцевой кремово-белой карточки, на которой каллиграфически выписывал названия книг. – Скажи совсем честно, что это было единственное редкое издание, которое твоё начальство согласилось дать тебе с собой!

– Не важно! – Кулиджанов явно был недоволен. – Ты пишешь? Вот и пиши, нам через час выходить, а Алексу ещё пометки на карточках рисовать. Ну, единственное. Но не «согласились дать», а «сумели добыть в срочном порядке», почувствуй разницу!

– Слушаю и повинуюсь, о великий и несравненный, – фыркнул Никонов, вновь склоняясь над картотекой.

Старый антиквар и букинист был человеком богатым, даже очень богатым. И жил он вовсе не в центре Монакума, а почти в часе езды от Мариенплатц, в зелёном пригороде, на берегу реки Вюрм. Двухэтажный особняк под черепичной крышей прятался в саду, ограждённый от незваных посетителей высокой кованой решёткой, а от нескромных взглядов – зелёной изгородью. Экипаж остановился возле неприметной калитки, Кулиджанов расплатился с водителем и, дождавшись, когда тот уедет, присмотрелся к замку.

– Открывается из дома, – сообщил он спутникам. – Трогать просто так не стоит, там убойное заклинание висит.

– И не собирался, – сквозь зубы проговорил Алекс. – Вон кнопка, к ней-то никаких пакостей не прицеплено.

И он ткнул пальцем в латунный кружок.

Через несколько минут у калитки появился высокий мужчина в черной униформе и вопросительно воззрился на гостей.

– Алексей Верещагин, – представился наш сыщик. – Назначено.

Молчаливый встречающий перевёл взгляд на двоих за спиной гостя.

– Охрана.

– Охрана останется здесь, – проговорил человек, и стало понятно, отчего он предпочитает молчать: голос у него был неприятный, писклявый и какой-то очень резкий.

– Нет, – покачал головой Алекс. – Я предупреждал господина Монтегрифо, что никуда не хожу без сопровождающих.

– Ждите, узнаю, – и человек в чёрном исчез так же внезапно, как и появился до этого.

– Если нас не пропустят, иди один, – почти неслышно сказал Кулиджанов. – А мы пока тут осмотримся.

Но страж ворот вернулся через короткое время и без слов приоткрыл калитку.

Маноло Пабло Эстебан Монтегрифо не стремился поразить воображение визитёров своими сокровищами. Коридор, по которому их провели, был практически пуст, лишь возле двери кабинета застыли потускневшие доспехи, слева – миланский, с разной формы и размера наплечниками, справа – кастенбруст, с особо длинной латной юбкой. Провожатый, слуга в зелёной ливрее, постучал в дверь. Она открылась – на пороге стоял высокий, очень худой рыжий мужчина.

– Господин Верещагин? Прошу вас, проходите.

И Алекс шагнул вперёд.

Хозяин дома был огромен. Кресло на колесиках, в котором он сидел, явно делалось на заказ, да в придачу ещё и усиливалось магически, а из его коричневого бархатного пиджака можно было бы сшить курточки для десятка не особо худеньких сироток.

Да и в оформлении кабинета аскетизма уже не наблюдалось: пара пейзажей в простенках между окнами навевала мысли о Коро и Моне, вазы на каминной полке явно несли на донышке скрещенные мечи, а мебель была ровно такая, какую стоило ждать в кабинете преуспевающего антиквара. Но Алекс – и в соответствии с ролью, и по сердечной склонности – устремился к книжным шкафам, где и застыл в созерцании. Какое-то время оттуда доносились только несвязные восклицания типа:

– Пресвятой Тинурий, да у вас прижизненное издание пьес Кристофера Марло есть!

Монтегрифо какое-то время с доброй отеческой улыбкой наблюдал за восторженным посетителем, рыжий секретарь стоял за спиной своего патрона, Кулиджанов и Глеб замерли у входной двери. Наконец хозяину надоела эта мизансцена, и он негромко кашлянул. Алекс немедленно оторвался от разглядывания сокровищ, повернулся к нему и развёл руками:

– Прошу простить, но прекраснее вашего собрания разве что Лауренциана в Медиолануме!

– Вы там бывали? – спросил Монтегрифо с нескрываемым интересом.

– О да! Впервые – ещё ребёнком, меня водил туда отец, он работал в Медиолануме некоторое время… Но прошу простить, я надолго задерживаю вас, а ведь пришёл по делу! – и Верещагин уселся в предложенное ему кресло.

– Итак? – спросил букинист.

Молча Алекс протянул руку к инспектору Новикову, и тот вложил в неё бумажный пакетик. Из пакетика сыщик извлёк пару белых перчаток из тонкого хлопка, натянул их и повернулся к своему второму охраннику. Кулиджанов эффектно прищёлкнул пальцами, сунул руку в открывшийся пространственный карман и вынул оттуда другой бумажный пакет, побольше. Пакет был раскрыт и явил на свет довольно толстый том в тёмно-синем кожаном переплёте с золотым тиснением.

– «История живописи всех времен и народов», – сказал Верещагин, раскрывая книгу на форзаце. – Первый том из четырёх, издание 1912 года. Готов предложить полный комплект для начала нашего сотрудничества.

Монтегрифо соединил кончики пальцев и с интересом посмотрел на лежащий перед ним том.

– Неплохо, – кивнул он. – Давайте обсуждать.

Если бы книга принадлежала самому Алексу, он бы сдался под напором торговца уже минут через пятнадцать. Но «История живописи» принадлежала неведомому благодетелю и должна была вернуться на своё место по окончании расследования, так что Верещагин, сжав зубы, насмерть держался названной им цены.

Хозяин кабинета разочарованно фыркнул и откинулся на спинку кресла.

– Я должен подумать, – сказал он. – Предложение интересно, но мой клиент точно рассчитывает на меньшую стоимость.

– Вы же понимаете, – развёл руками Алекс. – Я лишь посредник. Может быть, вас заинтересуют другие варианты?

Книга отправилась в бумажный пакет, пакет – в пространственный карман. Сыщик содрал с рук перчатки и бросил их в мусорную корзину, потом достал из кармана десять каталожных карточек и разложил их в две стопки:

– Вот это я бы хотел продать, – он указательным пальцем подвинул к Монтегрифо левую кучку. – А вот это – купить.

И повторил жест с оставшимися карточками.

– Для себя? – букинист поднял редкие седые брови.

– Есть книги для продажи, и есть те, которые следует оставлять себе, – покачал головой Алекс. – Я охочусь за первыми, чтобы когда-нибудь купить вторые. Но это время ещё не пришло.

Калитка мягко закрылась за их спинами, что-то прошуршало, и, когда инспектор Новиков обернулся, он увидел сплошную зелёную изгородь.

– Бережёт себя наш антиквар, – прищёлкнул он языком. – Ну, каковы впечатления?

– Потом поговорим, – покачал головой Кулиджанов. – Сейчас пойдём в отель, переоденемся и ужинать. Помнится, вы ещё утром страдали по колбаскам и пиву.

Алекс открыл было рот, чтобы сообщить, что переодеваться ему не особо хочется, потом оглянулся на спрятавшийся за зеленью особняк и передумал.

Напрасно Суржиков опасался заходить в комнату, где колдовала над женскими головками Диана Мерсье. Да что заходить, ему и спускаться на первый этаж было страшновато… Но выход на сцену отменить невозможно, уважительной причиной может быть только смерть – и он, не дождавшись возвращения Кати, отправился в логово драконихи.

Все четыре дамы сидели за столом и, попивая чай из незнакомых чашек, разглядывали картинки в каком-то журнале. Когда на Влада уставились сразу четыре пары глаз, он даже попятился немного, но вдохнул поглубже и шагнул в комнату.

– Добрый день, – сказал герой, разглядывая женщин.

Вроде бы ничего не изменилось в причёске Барбары – те же тёмные волосы, вроде стрижка похожая, только почему-то глаза кажутся больше, брови выше, а улыбка ярче. И Софья в чём-то изменилась, даже и непонятно сразу, в чём, но стала краше…

– Дина, а это наш Влад, познакомься! – сказала Софья.

– Очень приятно, – Суржиков наконец вышел из ступора, даже к ручке гостьи приложился, за что удостоился одобрительного кивка Барбары. – Диана, мне бы поговорить с вами, можно?

– Можно! – она широко улыбнулась. – А подстричься не хотите?

– Да я как-то… вроде недавно совсем…

Он с некоторым изумлением вспомнил полутёмный подвал и нескончаемый поток людей в парикмахерской эконом-класса, где стригся незадолго до появления в его жизни Алексея Верещагина. Неужели это было всего две недели назад?

– Давайте-давайте, садитесь! – деловито скомандовала Диана.

– И правда, подстригись, Влад, – поддержала её Софья. – А мы с девочками пока пойдём и чай заново заварим.

Взлетела белая простыня, окутывая плечи, зазвенели возле уха ножницы, шею пощекотал откуда-то взявшийся сквознячок…

– Усы как подстричь? – спросил нежный голос.

– Как было, только подровняйте! – сурово ответил Влад.

Ещё два щелчка ножниц, и его развернули к большому зеркалу, невесть откуда взявшемуся в этой комнате. Поразглядывав свое отражение, Суржиков медленно кивнул:

– Да… Пожалуй, теперь никто не отказал бы мне в роли принца Калафа… Спасибо, госпожа Мерсье!

И он вновь поцеловал ручку парикмахерши; та зарозовела.

– Так о чём вы хотели меня спросить, господин…

– Просто Влад, если вы не возражаете.

– Влад, – послушно повторила она. – Тогда я – Диана. А вы… вы ведь актёр, да?

– Видите ли, Диана, актёр я бывший, так сложилась жизнь. А сейчас я стал помощником частного детектива, так уж вышло…

Личико госпожи Мерсье вдруг замкнулось и стало строгим.

– Да? Как интересно, – сказала она фальшиво.

– К нам обратился господин Шнаппс, который очень беспокоится о свей супруге. Вы ведь дружите с Шарлоттой Германовной?

– Мы очень давно не виделись, – ответила женщина, не поднимая глаз.

– Диана, посмотрите на меня, пожалуйста, – Суржиков постарался вложит в голос всю убедительность, которую дала ему природа. – Каким бы ни был Альфред Францевич, жену он искренне любит и желает ей только добра!

– Ну да, конечно! Как он сам это добро понимает! – огрызнулась Диана. – Будто куклу себе завёл, платья покупает, драгоценности, а душу, душу понять?..

Сказано было, возможно, несколько коряво, но с большим чувством. За чувство это Влад и зацепился, и постепенно вытянул из госпожи Мерсье всю историю.

– Лотта – натура чуткая, впечатлительная, – всхлипывая, рассказывала парикмахерша. – Нет, я не хочу сказать, что Шнаппс с ней плохо обращался, но сами подумайте, она прочла печальную книгу и плачет. А он только посмеивается, мол, у нас-то с тобой всё хорошо, дорогая! Можно ли так жить?

В ответ Суржиков мог лишь развести руками:

– Но всё же несколько лет они были рядом, и всё шло нормально?

– Да-а… Когда Лотте исполнился двадцать один, она решила, что хочет развивать магические способности.

– Шарлотта Германовна маг? Какая стихия?

– Понятия не имею! Но она всегда прекрасно рисовала, и портреты получались такие… говорящие. Понимаете? Посмотришь на него, и сразу понимаешь, хороший человек или плохой, весел или озабочен, и чем.

– Редкий дар! – искренне согласился Влад.

– Вот именно!

– Неужели Альфред Францевич запретил супруге заниматься?

– Нет! – вспыхнула Диана. – Не запретил, конечно, он ей ничего не запрещал! Но потребовал заниматься не с мэтром Гальвестоэлем, с которым договорилась Лотта, а с какой-то старушенцией, потому что о мэтре, мол, слухи нехорошие ходят, что он девиц соблазнял и картины с них писал… ну, вы понимаете?

Скулы женщины явственно зарозовели.

– Гальвестоэль? Странное имя для эльфа… – Суржиков потянулся почесать затылок, но вспомнил о новой причёске и ограничился потиранием носа. – Ну да Тёмный с ним! А что же всё-таки произошло полгода назад, откуда взялась идея нового бога и особых молитв?

– А, да ерунда это! Подруга моя на улице какой-то старушке деньги подала, та в неё вцепилась и стала рассказывать, какая Лотта хорошая да как она свою жизнь губит, живя неправильно. Ну, Лотта сдуру и пошла послушать, что там их проповедник проповедует. Я говорила ей, что нечего глупостями заниматься, а она и отвечает – мол, неправа ты, Дина, кое в чём они верно рассуждают. Но главное, что она хотела – добиться, чтобы Шнаппс согласился с ней разъехаться. Тогда бы Лотта жила сама по себе и занималась, чем захочет.

– На какие деньги? – вырвалось у Влада.

– Она планировала свои картины продавать и на это жить. Только Шнаппс о разводе и слышать не захотел, наоборот – молельню ей устроил, и деньги для проповедника даёт. Давал. Не знаю, как сейчас, Лотка давно у меня не была…

Диана стала потихоньку собирать инструменты, в Суржиков задумался.

Изобразить кликушескую веру в некоего бога, запрещающего жить нормально? Для развода? Странный какой-то способ. Нет, ну ладно, день-два поприкидываться; ну, неделю; хорошо, месяц – но тут-то речь идёт более чем о полугоде! Так втянулась, что и вправду ударилась в истовую веру? Странно, странно… а вот, кстати…

– Скажите мне, госпожа Мерсье, а рисовать Шарлотта Германовна продолжала всё это время?

Парикмахерша задумалась, прикусив палец, потом подняла глаза на сыщика:

– По-моему… Вроде бы нет… Ну, точно, не перестала – в начале апреля, я помню, она писала портрет старшего сына Шнаппса, в подарок к дню рождения.

– Ага… А отношения с пасынками не испортились у неё?

– Кажется, нет…

– Спасибо, Диана, вы очень мне помогли!

Как ни краснела госпожа Мерсье, пока Суржиков целовал ей руки, но от оплаты за свою работу не отказалась. Ему пришлось сбегать наверх, открыть сейф и достать оттуда один из замшевых мешочком с золотыми. Двести пятьдесят двойных дукатов мастер-парикмахер приняла без смущения, попросила обращаться ещё и упорхнула к вызванному экипажу. Влад же взглянул на часы – семь вечера, время детское! – и потянулся к коммуникатору.

– Сергей Иваныч? Вечер добрый, это Суржиков!

– А, Влад, и тебе не хворать! – рыкнул в трубке медвежий бас.

– Скажи, Сергей Иваныч, ты к нам наведаться не собираешься?

– А что, домовой ваш из странствий воротился?

– Нет пока, – хмыкнул актёр. – Но зато Софья, кажется, печёт яблочный пирог.

– Яблочный? Ну-ну… Через часок буду, ждите!

Сменить одни джинсы и джемпер на другие точно такие же было несложно, и уже через двадцать минут трое мужчин сидели за столиком в полупустом пока обеденном зале «Хитрого тролля». Столик располагался в нише и от большей части зала был закрыт пышным фикусом в горшке. Герр Шульце бросил на них взгляд из-за кухонной двери, и через мгновение возле голодных сыщиков уже стояла хорошенькая толстушка с блокнотом в руках.

– Значит, так, – сказал Кулиджанов, потирая руки. – Для начала по большой кружке келлербир и к нему чесночные гренки. Потом по тарелке гамбургского супа с угрём, и напоследок рульку с красной капустой. К рульке, пожалуй, стоит попробовать раухбир…

– Копчёное пиво тоже по кружке каждому? – карандаш летал по странице блокнота.

– Да, именно так.

– Одну минуту, господа! – девушка испарилась.

Алекс почувствовал, что от одних названий еды у него сводит желудок.

Официантка принесла и поставила перед каждым высокую керамическую кружку, почти до краёв которой поднималась белоснежная пена.

– Только вчера вечером привезли из Нюренберга две бочки «Мюнхофа», – сказала она так, будто выдавала из симпатии страшный секрет. – И, уверяю вас, уже завтра не останется даже пены от него! А вот и ваши гренки, суп подам через десять минут.

Пиво пахло жареным чёрным хлебом, орехами, мёдом и почему-то ирисками из детства. Верещагин отпил первый глоток, жмурясь от удовольствия, и кинул в рот подсоленный квадратик чёрного хлеба.

– Итак, что вы думаете о нашем букинисте? – деловито спросил инспектор Никонов, когда кружки наполовину опустели, а на зелёные льняные салфетки перед друзьями опустились тарелки с исходящим паром супом.

– Мне показалось, что в нашу легенду он поверил, – ответил Алекс.

– Это мы завтра узнаем, – покачал головой Кулиджанов. – Уверяю тебя, что сейчас не один и не два его помощника разнюхивают, чтобы узнать о нас как можно больше.

– Погоди, но ежели они копнут хоть чуть глубже, сразу узнают, кто мы такие! – приподнялся Верещагин. – Ну, про тебя, может, и не смогут разведать, а я-то весь как на ладони!

– Не волнуйся! – лениво ответил капитан-лейтенант. – Если уж я тебя решил втянуть в это дело, значит, прикрытие обеспечено. И имей в виду – Монтегрифо чрезвычайно законопослушен, его ни разу не поймали не то, что на преступлении, даже на переходе улицы в неправильном месте.

– Я думаю, что уже лет пятнадцать он и из дома-то не выходил, – меланхолически поправил его Никонов. – Так что никак не мог перейти не там…

После рульки и тёмного «копчёного» пива говорить никому не хотелось. Со вздохом Алекс выцедил из кружки последние капли и спросил: