Я была счастлива 14 лет

Жила я и у тётки Дуни. Я нянчилась. У ней было пять детей, и меня бабушка посылала помочь ей. И вот так я и росла у дедушки и у бабушки, и у дяди с тётей.

А у отца тоже было пять детей, очень трудно было бы жить. Он был бедный и он горел. Всё сгорело: дом, и что было в дому. Был очень ветер сильный. Пол деревни сгорело. И вот ему трудно было. Был голодный год. Одна девочка у него умерла с голоду.

Я подросла, мне было 16 лет. И у меня случилась большая горя. Пимокат привёз валенки, скатал на праздник Рождества, и вот четыре пары тётки стали мерить, надели. А у меня были сшитые вместе, чтобы мои валенки не попали тёткам. Мои – немного меньше. И вот я взяла ножик, были сумерки, вечером. Стала етим ножом разрезать, он тупой и я перевернула лезвием кверху, и снизу стала резать. И резанула прямо в глаз. Зажала глаз: ой, больно! Бабушка испуганно плачет: смотри, что видишь, нет? Баба, нет, что-то, как рамка висит перед глазом. Ето кровь спустилась немного, а мне кажется – рамка. И запрягли пару лошадей, и погнались ко врачу на Пласт, 25 километров.

Был врач Шерстобитов. Ну, положили. Месяц лежала, мази пускали и всё. У меня было много слёз. И у бабушки. Я – большая девушка, мне надо человека на жизнь, и вот у меня беда. Была горя, но всё же на милость у меня не заметно было. Спрашивали: который глаз сбедила? Я говорю – правый. Незаметно. Ето бы ладно, в том беда, что фельдшер своим родным сказал, что он стекает. Но ведь – деревня, друг от друга слышут.

Когда мне исполнилось 17 лет, мне очень тижоло было. Хорошие ребята гнались за мной, я себя вела скромно. У меня больше браку не было, считали умной. Но вот были вечёрки и пришёл один с другого краю, и посадил меня на колени. Ето у нас заведено было. И вот на другой раз он опять пришёл, и рядом сел со мной. И вот потанцевали по-нашему, кадрель плясали. Так и познакомились. И я его стала ждать. Ето был Петя Писанов.

И вот я слышу, что он сватает Марию Евсину, я так и ахнула! Вот у меня опять горя. Видно – из-за глазу. Ведь она – страшная, корявая сильно, она тоже – сирота. У них вечеринка, она была моей подругой. Я к ней пришла на вечер, смотрю, она снимает цветы, я спрашиваю: что случилось? А мне говорят, что жених сбежал. Я ушла в другой дом, я ничего не знаю. Тут, в етим дому, гармошка и девчата, и меня позвали. Вот мы поплясали, и вдруг приходит с ихай стороны родня, и говорит, отозвал в сторону: тебя ждёт Петя у ихай родни. И я, конечно, обрадовалась и оделась, пошла. Пришла к нему, он встретил, взял мои руки, сказал: будешь моей женой, пойдём регистрироваться. И пошли ночью, в 12 часов, чтобы невестина родня не развели, оне хотели развести.

Рассветало. Нас повезли в церковь венчаться. Когда венчались, очень много людей было. Когда свенчались, поехали в его дом. Приехали, упали с ним в колени к отцу и матери, прощения просили. И они со слезами нас простили. И вот через неделю свадьба – в самую Масленку. И вот уж я счастливая была! Свадьба была очень весёлая. Мы с Петей дружны были. А его невеста на другой год вышла взамуж за Шестерина. Он и она – обои были сироты. Но жили хорошо.

И вот началась новая жизнь, совсем другая. И мы жили два года вместе с его семьёй, я была десятая. Свёкар Григорий Обрамыч и свекровь Акулина Егоровна, и старший брат, Григорий Григорьевич, и его жена Серафима Евсеевна, и у них двое детей, ишшо братья – Яков и Егор, и мы с Петей двое – 10 человек. Жили все дружно, но тесно. Две комнаты. И вот старшего брата Гришу отделили врозь, взяли им избу, лошадь и корову. А мы остались, прожили так два года, нас тоже отделили врозь. А сын Яков – он тоже отделился с женой. Сын Егор – уехал на Пласт учиться на рабфак. Отец и мать остались одни. Все разлетелись!

У меня ещё была подружка Дуня, она рядом жила, у неё сестра на два года младше. И у меня тоже сестра двоюродная. И вот мы четверо играли, гуляли и ходили за ягодами. И вот, когда повыросли большие, я уже вышла взамуж, и у меня родилась дочь, а мы с Петей хорошо жили, дружно, и так ненарадовались на доченьку, она родилась такая красивая, как куколка, и вот ети сёстры были бойки, и они договорились: давай напугаем Петю с Нюрой. А мы уже жили врозь от родителей, одни. Вот мы с Петей легли спать, уже спали. И оне под окошко подошли, и кричат нам: возьмите ребёнка нектоного, ето у нас обычай такой, я ето называла – подкидыш. И оне побежали. Петя быстро соскочил и догнал Талю, схватил её: стой, куда бежишь, от меня не уйдёшь. Та тоже перепугалась и дрожит, и говорит: Петя, ето мы с Раей пошутили, ето не ребёнок, а полено завернули в одеялко. Пришло ко двору и подняли, развернули, там – полено. Мы всё время хохотали над ними и над нами: они такие были озорницы.

Мы с Петей жили в одном доме, через сени – тётя. Сильно любили Клаву. Она была очень красивая и скромная. Жили мы очень дружно. Пришлось уехать, в колхоз стали загонять. Мы не захотели. Подружка моя, котора рядом жила, Дуся, мы с ней очень дружили, но пришлось разъехаться. Она вышла взамуж за пожилого и на детей, уехала в Губаху, далеко от нас. А мы – на Пласт. Долгие годы не виделись.

У меня погиб муж, а у Дуси помер. Он работал в шахте и простыл, её муж, и она вернулась обратно в город Пласт с четверыми детями. Трое – её, а один не родной. И вот мы снова подруги неразлучные. Делимся и горем, и радостью. Мы, как родные. Люди спрашивают: как вы родня с Евдокией Ивановной? А я говорю: ни как, только мы семь лет подруги. И вот уже нам 78 лет – и всё подруги. Мы не можем долго не видеться. Теперь живём в разных городах: она – на Пласту, я – в Южноуральске. И всё равно ездим в гости. Но уже постарели. У меня была операция, и нет здоровья. Всё болит, а охота к ней в гости. И не могу поехать. И она тоже болеет. У ней голова сильно болит. И вот, кто из нас вперёд помрёт. Уже всё ушло от нас прежнее. Детей вырастили, определили. И, только бы жить, да радоваться, жизнь хорошая, как вспомним старое – сердце кровью обливается. Она тоже настрадалась, также, как я. Вот сидим и всё вспоминаем прежнюю жизнь. И плачем с ней.

И мы в деревне через пять лет, как отделились от отца, уехали на Пласт. В деревне у нас народились две девочки. На Пласту одну девочку похоронили – Лидочку, младшую. А старшая, Клава, с 29-го года. Тут родился сын, с 34-го года, Лёня. Через три года – второй сын – Юрий. Так мы жили все в согласии. Третий сын родился Виктор, 1941 года. Так я счастливо прожила 14 лет. С 28 года до 42-го года жили так, что нам все завидовали. Один карактер! Он говорит – я его слушаю, я ему что-нибудь говорю – он меня слушает, и в каждом деле мы были согласны. Много люди нам завидовали.

Вот даже люди к нам приходили. Пришла Анна Назарова и говорит: Нюра, ты знаешь, за чем я пришла? Говорят люди, что вы с Петей хорошо живёте, знаешь, может, какие наговоры? У меня Поля, дочь, плохо живёт с мужем, может, ты поможешь нам, а-то оне хочут расходиться. Я глаза вытаращила и не дышу с удивления. Тётя Анна, я обсолютно ничего не знаю, мы обоя простые, и обоя любим друг друга, вот мы и живём хорошо. Нет-нет, тётя Анна, я ничего не знаю. И она ушла недовольна, что я ей ничего не сказала. А чего я скажу, если я ничего не знаю?!

Вот так мы жили, только на славу людям. Когда я пойду куда-нибудь, он в окошко всё время глядит сначала, всю меня обглядит – ладно ли у меня, скажет: всё хорошо. И мне казалось – каждый день праздник. Всегда у нас было весело. Он был весёлый, с родными я была дружна. То ли я его любила, и потому всю его родню любила. И оне тоже меня любили.

У Пети была одна сестра старше всех. И я её считала как за мать. Всегда мы с ней советовались. У меня никого нет, все тётки померли, мамины сёстры.

Когда нам передали на Пласт что баба с тётей остались голодом, тогда у меня Петя работал в шахте и получил боны на золото, мы купили муки сеянки, и я настряпала много калачей и попросила соседку, чтобы подомовничать, у меня было двоя детей – Клаве 4 года, Лидия маленькая. Я их оставила и понесла в деревню пешком, а мешок был тижолый, до деревни 25 километров, и вот я несла и не чувствовала, что тижоло мне. Принесла, захожу в избу, баба и тётя, как увидали меня и заплакали и с горечью рассказывали, как их обдирали бедняки. Говорят, нарвали щавеля, изрубили и сварили, посолили и кушали, а хлеб из лебеды – лепёшек настряпали. И вот я насмотрелась на них, и всю дорогу плакала, когда обратно шла домой. Такое было время, кто чего может делать?

И вот в 1937 году Петя заболел желудком, катар желудка был. И его положили в больницу. Лежал больше месяца. Прихожу, а он мне говорит: Нюра, мне сон приснился, говорят, плохой. Ну и зачал рассказывать. В каком-то был помещении, и там немного народу, и я вышел на улицу, ето было ночью, и вижу на небе – Господь большой, как бы картина. А под картиной написано – Н и М жизни. И ети буквы и слово жизни – золотыя. И я напугался, и захожу в помещение, и машу, говорю, айдате скорее во двор. Вышли во двор, и Господь стал исчезать. Всё исчезло. Я зашёл в помещение, и оказались люди, и все разными языками говорят. Я напугался, соскочил, сел на койку, и стал рассказывать товарищу рядом. А он говорит: ето переживание.

И я так испугалась, боялась, что он как бы не умер. Но он выздоровел. И жил, больше не болел.

Вот пришёл 1941 год. И его сон исполнился. Ето загадочные буквы Н. М. Мало Нам жизни. И правильно – мало. Всего три года прожили и расстались навсегда.

Сколь мы пережили трудности с мужем. Тяжолые годы были, бедные. Дети народились. Мы были рады, что у нас четверо. Мы никогда не грустили. Наоборот – дружнее были и радовались. Мы с ним ни считались в работе, я оставляла маленького Витю, ему был год, и с Петей шли косить траву.

И вот один раз я там в поле разревелась, что бросила грудного ребёнка, что вот он хватился, ему надо грудь пососать, и реву. А Петя стал уговаривать: успокойся. То один раз я с подругами пошла пешком на Светлово, 50 километров, менять на муку вещи, и наменяла: шторы тюль, да ещё что-то. Етот мешок везла на санках по плохой дороге. Подхожу ко двору, а он смотрит на меня, увидал, что я иду и везу, он обрадовался и бежит на встречу, улыбается. Я зашла и со слезами взяла грудного ребёнка. Он работал, ему нельзя было отлучаться, нянчилась дочь, 11 лет ей было, Клаве.

Был такой случий, в 42-м году, 1 мая. Такой был ураган сильный, буря со снегом была. Замело снегом всю нашу хату, мы жили на краю, за нами – степь. И вот дён пять мело-мело и замело всю нашу хату вровень со степью. Петя пришёл с работы. Там у нас ликтрическай столб стоял, и он примерно знал – где труба, и где дверь. Он отрыл, как в колодец спустился и открыл дверь в сени и в комнату. И на работу выходил также по лестнице. А я с детями сидела при огне, а воды себе и корове таяла из снега. И при огне жили семь дней. Когда утихло, тогда Петя стал откапывать. Два дня откапывал только одно окошко, на другой день – другое. Так каждый день откапывал. Но ужас, сколько было снега! Тут увидали свет, но за водой было трудно идти – сильно много намело. А как бы я одна стала откапывать, если б Петю на фронт забрали? Как будто бы Бог пожалел: оставили его по броне.

Детей любил и меня жалел. Если пойдёт на работу в 12 часов, я усну, он меня не разбудит. И с работы тоже – не разбудит. Со мной всегда лежит самый маленький ребёнок. Я ему говорю: почему ты меня не разбудишь? Он скажет: зачем тебя тревожить, и ребёнок проснётца, будет плакать. Я его спрашиваю: как же ты закрываешься? А я поставлю крючёк и кулаком постучу по етому месту, и он захлопнется. А как открываешь? Он говорит: сделал щель, возьму проволку тоненьку, и по щеле-то проведу, и крючок откроется. Молоко на столе – я и наемся. Так он берёг детей и меня.

Если идут к нам гости, когда гуляем, то он встречает и обязательно берегёт зыбку, как бы не толкнули её везде и всюду. Берёг детей. Как он рад был, когда Лёня идёт из школы: смотри, Нюра, какой большой идёт Лёнечка, в пальте.

Приехали на Пласт в 1931 году. Стали сгонять в колхоз. Нам дядя сказал, что уезжайте на Пласт, пока дают справки. Не будут давать, и не уедешь никуда. И вот мы тронулись на Пласт. На квартеру к брату старшему, Грише. Два месяца пожили и ушли к моей сестре двоюродной, к Рае. У них прожили три месяца. Купили маленький балаган. Так называли землянки. И вот рады были! Пожили в нём, купили побольше. Пожили в етой хате плохой, купили лучше, новенький, одну комнату. И мы построили из сеней вторую комнату. И так радовались етой хате! В етой народилось четвёртое дитё – Витя. Одна девочка Лида – она умерла, и остались четверо. И мы радовались, что много. Люди удивлялись, что много. Говорили: вы ещё сами – дети, мы очень моложавы были, вам бы только жить да радоваться. И нагрянула война 1941 года. И кончилась наша жизнь.

Он, Петя, прожил со мной при войне больше году. 42-й год его взяли. Я ездила менять вещи на Осейку в деревню, иду домой, и мне по дороге сказали: Пете повестка, я так и ахнула. И у меня ноги никак не идут. Подломились мои ноженьки, иду домой тиха и всё обдумала: вот кончилось моё счастие, жили с ним 14 лет. Встретил меня мой друг Петенька, я очень заревела. Он, как мог уговаривал меня: ты знаешь, Нюра, я чувствую, что я вернусь живой и здоровый. Говорит, что на склад придёт заведущим.. Но я его не слушала: не придёт домой, чуствует сердце.

На другой день его уже провожать стала я. Его провожать – ложу хлеб, две булки. А мне сын Юра говорит: зачем ты ложишь папе хлеба – его убьют. Я говорю: зачем ты так говоришь, ты скажи – папа придёт. А он повторил: нет, убьют. Ну, что он, ребёнок, чуствует. Вот и пошли к военкомату провожать. Вот сидели на крыльце и Петя его ещё спросил: Юра, я вернусь домой? А он ещё сказал: нет, тебя убьют. Ему было 5 лет.

Когда подъехала грузова машина, насели все и наш отец залез. А Юра кричит: папа, возьми меня в машину. И он его взял, подержал и отдал его. И вот последние минуты смотрели на него, а я держала Витю на руках. Ему было полтора года. И я плакала, я уже ослабла с горя. У меня руки не держали ребёнка. Кто-то его взяли у меня, и машина скрылась. В глазах был туман. Я свету не видела. Мне было 31 год. А детей четверо. Родных не было – один только свёкр, отец Петин, он был старинькай. Помочь было некому. И я как вздумаю, что у меня их много, я очень ревела, как дети уйдут на улицу. Реву без них, чтобы оне не видали.

На другой день встала и горько поплакала, детей не было в комнате. Я умылась и, кто ровно уговорил, ну, что же, я всё буду плакать, нет, я могу заболеть. Были дни солнечны, тёплые. Я на другой день встала пораньше и коровушку запрягла и поехала за чащей в лес. Там была делянка и много чащи. И вот, пока еду до лесу, всё реву. Как приехала в лес, и корову выпрягаю, и к телеге таскаю чащу. А коровушка пасётся. И вот натаскаю и зачинаю складывать, накладу и потопчу. Ещё кладу и запрягаю. Еду домой и так я довольная, что я привезла чащу. И вот я семь дней ездила, и много навозила. Идут люди, смотрют: вот молодец Нюра, ты в ето время и горе забудешь. И так пошла моя жизнь одиночества. Так себя я уговаривала: нет, не буду я сильно плакать, а-то я заболею – дети сиротами будут. И, как будто бы Бог ума дал! Помощников у меня не было, остались – 11 лет дочке Клаве, и 8 лет сыну Леониду, и 5 лет Юрию, и 1 год 6 месяцов Виктору. Вот оне какия малыши: надо только встать и ума дать. И не с кем поделиться горем, родных, близких нет. Стали дни идти.

Время идёт, дети растут. Пошли уже трое в школу. Дочь Клава 7 классов закончила, а потом, через год, поехала в техникум на воспитательницу. Год проучилась, даже не доучилась в Троицким и приехала бледная, её ветром шатает. Нет сил учиться голодом. Утром дадут ржаного хлеба 200 грамм, а ужинать – бульён с капустой, картошки нет. Очень был голод.

Жили мы на самом краю, наедине. Рядом с нами ещё Дёмины, Нюра жила с семьёй, с ней жила свекровь и золовка Тоня. И вот один случай. Корова у меня не доилась, хлеба давали по 300 грамм на день, и мы голодовали. Картошки не было. В погребе закопала на семена, потому что картошка была дорогая: мелкая по 300 рублей, а крупная – 500 рублей. Вот я её закопала, но голод заставил раскопать. Вытащила ведро, и рады мы. А всего было 20 ведер. Когда я наелась и пошла к соседям, к Дёминым, и похвалилась, что я картошку поела. На другой день пришла Нюра Дёмина и говорит: поедем в колхоз что-нибудь менять на хлеб. А я говорю: да, что-нибудь, но что же? Я набрала сукно, да шаль пуховую. Приехали и стала ходить по избам. Вот к однем прихожу, а оне ворожут в карты. Я им: пожалуста, поворожите, я детей оставила однех, сердце болит об них. И говорят: у тебя неприятность большая. Я – в слёзы. И, так бы я поехала домой, а колхозники не едут – оне нас привезли на лошадях, машины тогда не было. А пурга очень большая была. Но я со слезами упросила: что-то у меня не ладно. И вот приехала, и встречают дети со слезами. И говорят: мама, у нас на второй день, когда ты уехала, картошку украли, до одной картошки. Ну, что же делать, поплакали. И на том остались – без картошки.

Я привезла лебеду, выменяла на шаль пуховую. И стали на жерновах молоть и лепёшки стряпать. Картошки нет, и молока нет – корова не доилась. И у детей стал запор с кровью. Ходили на двор – ревут, и я с ними так же реву. Переживание было мне. Сено воровали Дёмины со стайки.

Трудно нам было: дорогу заносило снегом. В магазин за хлебом, и за водой невозможно было ходить. И вот дедушка Григорий взял себе избу получше, а нам отдал свою. И мы перешли в его балаган. Но он – проливает. Но мы рады и етому дому – с людями вместе, а-то одне были. Но вот перешли в дедушкин балаган, стали там жить. Конечно, нам легче стало среди народа, но не совсем хорошо. Он проливает очень сильно, когда дождь. И спастись негде. К соседям ходили спать, если ночью идёт. Жили так три или четыре года, не помню. Замучились. Опять слёз немало было.

Стала я каждый день думать: что делать? И вот прихожу в кабинет к начальнику: мне жить невозможно. И вот он предложил: бери ссуду, дают семьям погибших, а я в стройке помогу. И я решилась взять, раз начальник так говорит. Вырешили лесу, и началась моя стройка.

Сначала приступила я к фудаменту. Из горкомхоза пришли, отмерили место. И я наняла ложить фудамент, и мне делал старичок Мязин. Сложали 6 метров на 6 метров. И комисия пришла из горисполкома, и говорят: убирай, не правильно поставили. Я убрала и пришлось на горкомхоз в суд подавать. Я етому старику отдала за работу 1200 рублей. И вот высудила ети деньги. И снова стала ложить фудамент на друго место. И там тоже не правильно. Я на третье место поставила. Ето оне распоряжаются, я не своей волей, но уж больше не стала судица с ними, надоела ета переживания.

Когда поставила фудамент, я стала строица. Мне вырешили суду – 1000 рублей давали мне помаленьку: сколь построила, какие-то проценты выделяли. Нанимала пилить лес. Потом вывезла к месту, лес распиливала на плахи и на тёс. Когда распиливала бревно – упало на ногу, и долго болело. Плотников нанимала двоих, а один ушёл, что-то их мир не взял. И вот один строил. Всё распределил – какой лес – куда, и мне сказал: хватит лесу. Вдруг, когда построил, смотрю – он меня кругом обманул: надо по две матки, а он – по одной, и говорил 12 рядов будет, а поставил 11 рядов. Етот лес продал моему соседу Ковунову. Но не стала связываться: я очень устала и ослабла. Везде всё сама. Так было тижоло. Сама возила лес на распиловку, сама ездила за мохом, брала в болоте. Везде всё хлопотала, с утра до ночи. Всё везде – обман. Начальник шахты, он обещал мне помочь, но расшитался, и уехал. Заступил новый, Иленок, он начал сам строить. Он – приезжий.

И вот я пришла к нему просить помочь, а он мне говорит: нет у меня рабочих, ни чем я тебе не помогу. А я ему говорю: вот, Господи благослови, и не слава Богу. А он мне: нет никаких богов. И я заплакала и пошла. Вот вся помощь.

А тут ещё ночью подъехали и украли две балки. И знаю кто, но что же я поделаю?! Раз я одинока, оне что-нибудь наделают. Такая тижолая моя стройка. Думала, я слягу в постель. Как только я себя поборола, не свалилась?

Когда Пете принесли повестку, он мне говорит: я иду не в свою очередь, за кого-то, но не знаю, а через год я узнала, что он ушёл за начальника шахты, за Павла Антоныча. И вот я расстроилась, что недаром он ко мне был ласковой: видит – я была смелая, и он быстро смылся, уехал в Кисловодск. Там купил дом. Но он жил до 75 лет, умер, а я всё злилась на него: вот, что творилось. Ну, что же, такая, видно доля моя.

Когда я выстроилась, пришёл тот день, когда переходить в новай дом. Собрала своех детынек, и отправились вечером, коровушку взяли с собой, хлеба пол булки, как пологаица. Юра нёс, чтобы первому с хлебом зайти. Тут не стали ужинать, чтобы – в новом доме. Новый дом был далеко, шли тихо. У меня слёзы на глазах, но я терпела, детям не показывалась, что я грусна. Я и рада, и тижоло: нет у детей отца.

Вот пришло, зашли мы в новый дом. И начали садиться ужинать. Я поставила икону в угол, говорю: Юра, давай хлеб. А он говорит: я по дороге потерял. И вот мы и ахнули. Больше у нас нечего есть. Ну, я нашла муки два стакана и сварили болтушку. И поели, и легли спать, очень рады – теперь нас не будет дождь проливать. Маленькай Витя, ему было 6 лет, он спрашивает: мама, дождь будет, мы не пойдём к людям спать? Нет-нет, сынок, у нас крыша нова, не прольёт. И он улыбнулся, и запрыгал. Зашли в дом в 1947 году.

Встали утром – сонце в окошке, так весело! Так хорошо! Не помню, чтобы так у нас было. Дети спят. Я стою у окна и смотрю на улицу, и сама себе не верю, что мы будем жить в новом дому. А слёзы градом лились, что одного не хватает, нет у детей родного отца.

Оне встали радёшеньки: мама, как весело! Маленькай Витя: мама, мы не пойдём больше в балаган? Нет, миленькай Витя, не пойдём.

Вот до чего я намучилась, что сама не верю. Подошла к стене и потрогала: нет, не упадёт стена, не шатается. Своим глазам не верю.

И вот снова сварили болтушку. Поели, и я пошла свой балаган посмотреть. Подхожу к нему и ахнула: крыша вся провалилась, вся рухнула. И все люди подходили и удивлялись – как она вас выпустила. Все удивлялись. Одна женщина, я её не знаю, она говорит, что в доме людей не давит крыша. И вот, надо же, выпустила нас. Посмотрели люди и говорят: матка-то на чём-только держалась, – одни гнилушки. Ета гнилая матка у меня в глазах осталась, удивительно, на чём держалась, видимо, Бог есть, пожалел нас.

1 число, синтябирь. Постояла, подумала около балагана. Нужно ломать стайки, да возить на место к дому, а-то люди растаскают, у всех нет дров. А силы нет – выбилась со стройкой. Дети малы, помочь некому. Всем не до меня. Жизнь тижолая, целый день ломала. Люди пососедству говорят: одохни, ты ведь измучилась. А я им говорю: некогда одыхать, сена у меня нет. Надо косить. Наложила кучу – завтра увезу. На другой день поехала, а у меня всё увезли, украли. Опять слёзы. Так потихоньку на корове гнилушки перевезла.

А сена нет. На моё счастье, год хороший был, травы много было. Я поехала за Жукову косить, но когда я возила старый балаган, гнилушки домой на корове, у хозяйствина магазина была озерко небольшая, а Зойка, корова, пить захотела, и затошыла в ето озерко. Я была разута, прямо стояла в етой влыве, с ноги на ногу переступалась. Вода была холодныя. Через ночь – первый синтябирь. Холодно стало. И вот тут я простыла.

Когда поехали косить утром, я больная во дворе Клаве сразу сказала: на вожжи и правь, а я лягу в телегу, я что-то сильно заболела, езжай за Жукову. И вот я смотрела поляны. И одна понравилась. И говорю Клаве: остановись, тут, вроде, трава есть. Остановились, выпрягли коровушку. Я взяла литовку и начала косить. Ноги не стоят, но я их не слушала, тверда стояла на ногах. Покосила и – нет сил, я упала. И сильно рыдала. Вниз лицом полежала и встала, опять стала косить. И вот сама себе сказала: назло серовно буду косить, хоть я и болею. А как я буду без сена? На чего я буду брать сено? У меня только дети на уме. Чем я их буду кормить? Трава понравилась – хорошая, я уж больно рада. И вот я косила, продолжала дальше.

Когда домой поехали, я опять легла в телегу. Клава правила. Приехали. Ребята сварили картошку на тагане во дворе. Сели оне есть: мама, айда кушать. А я и говорю: нет, я не хочу, навалите на меня одежду, я дрожу. И вот пошла в ночь, не кушала.

Утром: давай, доченька, запрягай Зойку, поедем косить на то место. И вот так я етот день прокосила больная. И приезжаю домой. Дети сварили картошку. Опять зовут меня ужинать. Я говорю: еште, я не хочу. Легла и дрожу. Снова не проходит тенпература. На утро я встала – так мне хорошо, так мне легко – и поехали с доченькай в поле. Приезжаем на то место, нужно сгребать. Я Клаве говорю: ето же не наше, кто-то к нам подкосил. Мама, вот ты начинала, и вот тут ты падала, ревела, вот – кусты, ето всё наше. И вот до чего я была больная – свету не видела. Как я косила? – Надо, значит, надо. И себя мучила так, что с меня пот градом бежал. А я всё косила и, наверно, прогрелась и выздоровела. И вот приезжаем домой, и я села с ними ужинать. Дети так рады, что я с ними кушаю вместе! И вот весь синтябирь я косила, морозу долго не было на моё счастье. И накосила на всю зиму. Только не хватило на две недели. Я покупала пудами.