Девочка, которая зажгла солнце

(как тебе мягкие стены в твоем новом доме, детка?)

и от этой мысли ему стало нехорошо. Голова вновь пошла кругом, а глаза подернулись знакомой серой пленкой, будто кто надел на голову солнечные очки и случайно забыл вернуть на витрину. Парень наощупь добрался рукой до прикроватной тумбочки, подтянулся (хотя раньше никогда не подумал бы, что это потребует столько усилий) и в паническом страхе начал шарить дрожащими пальцами по гладкой поверхности. Он почти отчаялся, потому как все это время ногти царапали пустоту, а муть в голове так и не проходила, но вдруг почувствовал прикосновение чего-то холодного. Еще одно небольшое движение, и вот замерший в напряжении брюнет глотает бездумно воду; холодный поток скользит по иссохшему горлу и насыщает парализованное тело; темнота медленно отступает, как бы нехотя выхватывая из окружающего мира цветные картины и высвечивая кусочки перед широко раскрытыми, но невидящими глазами.

В это время тишину комнаты разорвал телефонный звонок. Такой пронзительный и громкий, что пришлось навалиться всем телом на тонкую пластину экрана, и лишь потом сбросить неизвестного абонента – иначе разбуженная Мэг, которая бы ворвалась в его комнату со смазанным после сна лицом и растрепанными в разные стороны волосами, только усугубит ситуацию. Он ответит позже, ведь скорее всего это обыкновенная ошибка или розыгрыш,

(и без того ужасно плохо, неизвестно, где можно взять еще один стакан этой чудной воды)

а ему не нужны были проблемы. По крайней мере сейчас, сегодня, а если еще точнее, то в эти прошедшие три часа и без них хватало хлопот – только бы отступила чернота, и вернулась способность видеть.

Джек сидел так с пятнадцать минут, в то время как пульсирующие темные пятна блекли и уменьшались в размерах, и все думал о том, что никогда еще в жизни так не боялся. Вернее, были отдельные случаи из детства, но они чаще всего оказывались неизбежно связаны с близкими ему людьми. К примеру, когда заболела мама, и мальчик подавал ей в кровать хлеб и сваренный собою же суп, умоляя съесть хотя бы еще одну ложечку прежде, чем уснуть

(наверное, если бы он мог предвидеть будущее, то заварил бы огромное ведро этого бульона с плавающими там кубиками моркови и картофеля, и заставлял ее есть крохотной чайной ложечкой – быть может, так ей бы не удалось уснуть навсегда)

или впасть в бессознательную дрему; или когда папа один раз очень разозлился и быстро уехал из дома – наивный Джек переживал, что с отцом обязательно что-нибудь случится и постоянно просил Шарлотту в очередной раз ему позвонить… И теперь он впервые по-настоящему испугался, но уже начал медленно приходить в себя, а голова будто освобождалась от тяжести и усердно работала.

«Главное не разбудить ИХ», – подумал про себя парень, осторожно вставая на ноги и проверяя дверь в свою комнату. «Иначе вся улица сбежится к нашему дом из-за дикого шума. Кажется, теперь я точно уже не усну… Это так странно, словно до сих пор я являюсь часть какого-то безумного сновидения, и никак не могу из него выбраться. Но все же происходит по-настоящему, и вещи вокруг меня реальны! Я чувствую свежесть воздуха, проникающего в комнату из приоткрытого окна, могу прикоснуться к стеклянному стакану и даже ударить им себя по голове, только… меня по-прежнему не отпускает смутная тревога. Наверное, так ощущают себя пенсионеры, когда каждый день ждут начала Третьей мировой войны и закручивают про запас консервы».

Внезапно он вспомнил про звонящий недавно телефон. Вернее, эта мысль тоже загорелась внутри без повода, потеснив на время разбросанные по земле букеты и одинокого скрипача – просто звякнула тихонько где-то далеко, как крохотное напоминание, и тут же исчезла, оставив после себя странный осадок чего-то упущенного. Он поначалу сощурился с непривычки, когда ослепительно-яркий экран вспыхнул в сумерках, но вот пальцы привычным движением нащупали нужную кнопку, и высветилось имя того сумасшедшего, кто пытался нарушить своим звонком ночной покой.

Хлоя Робертсон.

Хлоя Робертсон звонила один раз в 3:40 ночи.

Хлоя Робертсон сошла с ума, или весь мир решил сойти с ума – Дауни не смог принять окончательного решения, но тут же набрал номер девушки снова, борясь с собственными предчувствиями на протяжении бесконечно долгих гудков.

«Быть может, она всего-навсего ошиблась номером… Да, в темноте могла не разобрать имя или вести ненужную цифру. Черт, парень, кого ты обманываешь, когда человек звонил тебе в такой поздний час – что-то случилось. У НЕЕ что-то случилось.

Но что именно? Умерла кошка? У них в доме нет кошки, тем более, вряд ли я хороший собеседник в плане долгих утешений. Но что тогда? Ссора с родителями? Или может ей срочно понадобился конспект по алгебре за вчерашнее число, и она не нашлась, кому бы еще позвонить? Я не понимаю, почему же она так долго не поднимает трубку…

С ней могло произойти что-то плохое? Если да, то к чему звонить именно мне – для этого у нее есть Николь, ну, или на худой конец, Бекка – да и что могло случиться почти в четыре часа… утра? Да, сейчас ранее утро, поздравляю, Джек, кажется, ты хотел немного выспаться перед завтрашним тестом? Что ж, можешь благополучно об этом забыть или попытаться снова, если только эта чокнутая не возьмет телефон, и я не умру от ожидания…»

Однако, уже через пару гудков раздался тот самый, чуть короче остальных, что и предупреждал о начале разговора. Парень прислонился спиной к стене, и по коже тут же побежали скопления мурашек, из-за чего он только поежился, но позы не изменил – чем менее комфортно ему будет, тем четче и яснее окажется грядущая беседа, от которой, признаться честно, на душе уже что-то в волнении зашевелилось. По ту сторону линии кто-то тихонько всхлипнул, затем еще раз и снова, но уже ближе и как будто к тому же начал негромко скулить и бормотать непонятные вещи. Джек решил про себя, что никогда больше не будет пить перед сном кофе, даже если и прежде он не ловил себя за подобным занятием; все же переборол внутреннюю тревогу и осторожно спросил:

– Хэй… Алло, вы, кажется, мне звонили…

Звук всхлипов (теперь уже стало понятно, что женских) мгновенно оборвался, словно выключили заевшую на одном месте записи пластинку, и кто-то подошел к трубке. Дауни услышал это; чужое дыхание близко-близко, так, будто оно и вправду обжигает ухо, оставляя на шее отметины; сердце забилось еще чаще, и пришлось прислонить к грудной клетке раскрытую ладонь, прежде чем обронить в застывший от ужаса воздух еще одно краткое:

– Это ты, Хлоя? Почему молчишь? Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Он не ожидал, что она и вправду что-нибудь скажет. Скорее всего, уже представил, как невидимый собеседник вновь испускает печальный всхлип, а сам он сбрасывает странный звонок и кладет телефон на прикроватную тумбочку. Откидывается на спину, ощущая ласковые объятия мягкой ткани одеяла, и все не может выбросить из головы предчувствие чего-то непонятного, которое не дает заснуть ни спустя десять, ни двадцать, сорок минут, час, три часа – и так до самого утра, чтобы потом поднять с несчастного ложа свое ватное тело и машинально приготовить полусырую яичницу, влить в себя две кружки кофе со слабой надеждой, а после поплестись на занятия, убеждая себя и окружающих, что прекрасно выспался и хорошо себя чувствуешь. Бред. Все вранье и бред. Он не станет плести подобную чушь, а найдет Хлою в классе и прижмет к стене острыми копьями локтей в ожидании достойного оправдания.

Но он не мог предугадать, что все так получится. Не мог. Поэтому слегка вздрогнул (в который раз за эту бесконечную ночь), когда немного хриплый голос девушки с перерывами ответил ему:

– Да, я, Джек. Рада, что ты теперь не спишь. Мы тоже не спим. Пока еще слишком рано.

Парень насторожился и переложил телефон из одной руки в другую, почти вжимая экран в собственное лицо. Хлоя громко вздохнула и продолжила с той же пугающе-ледяной интонацией, не замечая, как голос дрожит и разрывает связные предложения:

– Ты, наверное, думаешь, зачем я позвонила, да? Тебе любопытно. А мне, в свою очередь, интересно, движет ли тобой одно только это чертово любопытство, грязный ублюдок? Нет, отнюдь не послышалось. Я ненавижу тебя, Дауни, слышишь, ненавижу! Ты… ты просто… что ты натворил… – девушка больше не могла себя сдерживать и зарыдала в голос. Джеку подумалось, что таких страшных рыданий он еще никогда в своей жизни не слышал – тут смешалось отчаяние и неугасаемая ненависть, горечь чего-то ужасного и огромная боль. Казалось, он чувствовал каждый новый виток истерики собственным телом; каждый раз закусывал губу и закрывал глаза, но не смел перебить и даже дышать старался как можно тише, чтобы только не прервать безумный поток слез и хрипов.

Это продолжалось в течение долгих трех минут. Настолько долгих, что брюнета начало слегка клонить в долгожданный сон – более того, он никак не мог понять причину такого странного поведения девушки, и после нескольких догадок и предположений оставил неудавшуюся затею. Ему пришлось лишь молчать и иногда бросать короткий взгляд на часы, отмечая, как стрелка отщелкнула очередную минуту… еще одну… и еще… Время слилось в единую тягучую массу, которую можно было размять руками и вылепить свое собственное небо, резиновое и почти бесцветное, сквозь тонкий слой которого постоянно проникают безостановочные истеричные проклятия и слезы.

Наконец, все постепенно утихло. Джеку даже показалось, будто Робертсон и вовсе бросит трубку, удаляясь в свой выдуманный мир ночной печали, но она внезапно заговорила. И хоть в голосе по-прежнему сквозила открытая неприязнь, в нем появилось и нечто новое, такое, что в один миг заставило парня исполниться жалости и задержать дыхание, только бы не пропустить оброненные полушепотом слова:

– Джек, ты… даже не представляешь, что у нас случилось… Она… моя маленькая пчелка, она… Совсем недавно – кто-то сказал, что всего два или три часа назад… Сейчас мама с папой уехали вместе с ней, а меня оставили здесь одну, дома… Джек, я никогда не думала, что среди своих стен может быть так страшно…

– Что случилось? – резко оборвал ее парень, не вытерпев и взволновавшись по-настоящему. – Успокойся, Хлоя, и замолчи. Вдохни. Выдохни. Немного побудь в тишине и потом скажи, только не начинай истерику снова. Я подожду.

Так они сидели в тишине, и дыхание обоих соединялось через телефонную трубку, как бы делая еще ближе, нежели они были сейчас. Джек внезапно понял, что мысли его отключились, а в голове бьется только одна навязчивая фраза:

Среди стен так страшно… мне тоже страшно… я не хочу слушать, прошу тебя, не говори ничего… давай притворимся, что никто никому не звонил, а эту ночь провели за просмотром какого-нибудь сериала или уроками… пожалуйста, Хлоя, то, что ты хочешь сказать…

И все же она решилась. Сделала глубокий вдох, следуя четкому указанию, и кажется, даже прокусила зубами губу, но не смогла выдавить из себя нужное слово…. Оно было простым – вернее, несколько убийственных слов, которые заставили оба сердца в унисон сжаться и рвануть кровавым фонтаном, отказываясь дальше поддерживать в оболочке ничтожную жизнь. Проткнули тишину, отпечатались на щеках парня, как укорительная пощечина, встали поперек и его горла тоже, заставляя в сомнении и почти беззвучно переспросить:

– Что? Хлоя, ты же не…

– Да, разумеется, я лгу! У меня хватает сил врать о подобных вещах, ты все совершенно правильно понял, это простой обман, глупость, это НЕПРАВДА! Понимаешь, неправда, оно не по-настоящему… Прости, если прежде говорю, а только затем думаю – сложно взять себя в руки и спокойно рассказывать. Она покончила с собой, Джек. Спрыгнула с крыши. Всего пару часов назад лежала в постели, а теперь… теперь ее уже нет…

Дауни почувствовал, как непроизвольно разжимаются пальцы руки, и телефон вот-вот упадет в мягкий кокон из одеяла и простыни. В голове вновь загудело, и он даже подумал, а не послышалось ли все это в полудреме, и может разговор и вовсе не более пустого всплеска фантазии, ночного кошмара, который должен с минуту на минуту закончиться? Однако, ледяной черный экран своей тяжестью приводил раз за разом парня в чувство, и пришлось крепко-крепко сжать обеими ладонями телефон, чтобы только не потерять нить разговора.

(но как бы ему хотелось подойти к крохотной погасшей спичке, чиркнуть пламенем и счастливо наблюдать, как головка из серы весело вспыхивает и расцвечивает оранжевым окружающий мрак; вот только обуглившееся уже не горит, а превращается в золу и рассыпается на землю пеплом)

– Ты еще здесь? – тихо спросила Робертсон, когда вновь почувствовала в себе силы продолжить. – Я звоню, чтобы все рассказать. Ну, и на самом деле мне не кому больше звонить – они все не поймут, как бы добры и участливы не были… а тебя я все еще ненавижу всем сердцем, но ты сможешь меня услышать. Погоди, я только налью себе чай и выпью чего-нибудь успокоительного, иначе скоро с ума сойду и не выдержу, – послышался звук шагов, затем шорох открываемого ящика. Парень терпеливо ждал, потому как не мог сбросить трубку, но и сказать что-нибудь другое тоже не мог. Мысли в нем полностью смешались, и он искренне боялся сделать лишнюю глупость – оставалось выслушать эту историю и… Пережить эту ночь. И еще одну. А после существовать с мыслью, что умирать могут даже самые прекрасные люди. – Да, так намного лучше. Как я уже сказала, прошла всего пара часов… Я специально не ложилась спать допоздна – думала, смогу прорешать еще парочку примеров, и только потом уже уснуть. Как ты понимаешь, это у меня не вышло. Я легла, начала о чем-то думать, и где-то в этой пелене услышала крики с улицы. Мне поначалу показалось, что опять соседи буянят, и скоро начнется драка, но кричали как женщины, так и мужчины; я подумала еще: «Какой психопат станет так поздно орать под самыми окнами?» Видимо, мама тоже услышала странные звуки. Высунулась в окно (оно выходит прямо на проходную часть улицы), наверное, собираясь закричать, что вот-вот вызовет полицию, а им всем следовало бы по-хорошему убраться подальше, но… Она начала выть, Джек. Скулить, как жалкое и избитое животное, а после тоже пронзительно закричала – это были нечеловеческие звуки, и я даже испугалась, как бы у нее не остановилось сердце. Проснулся папа. Он подбежал к ней и начал расспрашивать о случившемся, а я зачем-то тоже посмотрела в это проклятое окно… на улицу…

Хлоя остановилась, переводя дыхание, и отхлебнула из чашки. Слышно было, что ромашковый чай ее вправду успокаивал, потому как предложения с каждой минутой становились все более четкими и связанными, но… Лучше не становилось. Это сродни сумасшедшему, к которому пришли брать интервью городские журналисты и попросили больного принять волшебную пилюлю; разум мгновенно становился чище, глаза светлели, и человек начинал им что-то рассказывать. Сначала о своем детстве, затем о смерти первой и самой любимой собаки, после о том, как он в лихорадочной горячке всадил в незнакомку нож и скрылся, после чего был остановлен полицией и считался помешанным. Иногда о чем-то лучше не спрашивать. Журналисту проще было бы услышать жалкое мычание или ненормальный смех, разочароваться и покинуть здание больницы, вместо того, чтобы дождаться изюминки в свой недельный выпуск – и вот, он его получил. Когда пациент удивленно почесал затылок и на вопрос о причине своего бесчеловечного поступка ответил спокойно: «Почему я ее убил, вы это хотите узнать? Почему Лео прикончил эту красивую дамочку? Не знаю. Наверное, мне захотелось увидеть, как у нее из ребра будет торчать ножик, и она будет смешно бегать. Как курица без головы. Но она не хотела бегать, а только визжала, и у меня заболели уши. Я запретил ей кричать, но она не послушала. Когда убиваешь красивых людей, они перестают быть такими же красивыми, как прежде». После этого интервью бедный журналист еще несколько дней пользовался исключительно общественным транспортом, да и вовсе боялся показаться на сумеречной или ночной улице.

Лучше не спрашивать то, о чем в последствии можешь сильно пожалеть. И Хлоя теперь говорила медленно, но от каждого оброненного слова на душе Джека становилось все более нехорошо, а руки начинали истерично трястись. Ему показалось даже, что он сидит сейчас напротив нее, внимательно слушает – до того убедительным был рассказ – и чувствует, как гладкие стены комнат все еще хранят в себе отголоски того зверского крика посреди ночи.

– Там были люди. Не знаю, как они вдруг оказались под нашими окнами – ворота обычно запирают на ночь, но сегодня, видимо, оставили по случайности без замка. Там было человек пять или шесть, я не успела запомнить, но отчетливо в голове стоит одна картинка. Куча из серых и коричневых пальто и капюшонов; кто-то по-прежнему срывается на крик и бешено озирается по сторонам; другие куда-то звонят (судя по ярким огонькам сотовых телефонов), но в центре этой толпы неестественное пятно. Маленькое такое пятнышко, которое распласталось на сером грязном асфальте и застыло. Я пригляделась, и поняла, что это был человек. Еще спустя минуту тоже заорала, – она кашлянула, сдерживая новый приступ слез, и прибавила таким странным, почти не своим, а как будто испуганным и тонким голосом, – потому что узнала ЕЕ. Это… сложно передать словами, Джек, но когда до меня дошло осознание, первой мыслью оказалась не скорбь или печаль. Я вдруг сравнила мою крошку с куколкой: она лежит там одна, сломанная, с неестественно выгнутыми ногами и переломанными костями спины, моя маленькая, милая пчелка… Родители тут же бросились вниз, все еще не веря своим глазам, а я прошла в ее комнату – подумала, мало ли все это глупая шутка, и Рэй сейчас сладко спит в своей кровати. Более того, я настолько поверила в эту странную выдумку, что разворошила одеяло и даже заглянула в шкаф, ведь она может там спрятаться ото всех, а мы… ищем ее… и никак найти не можем… А потом я увидела записку – наверное, она предназначалась для нас всех, но я так и не смогла прочитать дальше первых строчек. Она знала, что делает, Джек… Она действительно хотела это сделать… И меня каждый раз начинает трясти от осознания того, что когда я решала какой-то глупый пример, Рэй сидела в соседней от меня комнате и держала в своей крохотной голове эту ужасную мысль; сидела, зная, что уже через пару часов, как только дом погрузится в спокойный и крепкий сон, она поднимется на эту злополучную крышу и… Боже, я не могу, прости, не могу!

Робертсон снова зарыдала; и все же ромашковый чай производил на нее какое-то странное действие, а потому некогда страшные и истеричные вопли теперь звучали жалко и вымученно. Словно кто-то нажал на резиновую игрушку, и после пронзительно оглушающего писка она теперь со слабым сипением выпускает из себя клочки воздуха. Джеку было одновременно жалко девушку, но вместе с тем его сердце слишком переполняли собственные волнения, чтобы размышлять о чьих-нибудь еще; он думал и в то же время так сильно боялся думать – ему казалось, что любая мысль теперь его попросту уничтожит, сломает, и он тоже зарыдает вслух, что будет ужасной ошибкой…

– И… что ты собираешься теперь делать? – шепотом спросил Джек, мигом вспоминая о сопящих в соседней комнате людях, которых ни в коем случае разбудить нельзя, да они и не поймут, даже если он сделает попытку рассказать о своем горе. Им-то плевать, всем, всему миру плевать на маленькое рыжеволосое существо, которое осталось потерянным без поддержки, любви и заботливого тепла – и вот теперь оно разбито на осколки, которые тщетно пытаются склеить люди в белых халатах. Смазывают места скола волшебной пастой (которая, наверное, пахнет клубникой), и один кусочек пристает к другому, однако, магия так не работает; кукла пустая, мертвая, грустная; это всего-навсего оболочка, а душа рассыпалась на асфальте тысячей невидимых искр, тут же утонувших в серой грязи. Но никто не заметил, не попытался собрать бережно в руку и разглядеть поближе. Всех беспокоил только разбитый фарфор, потому что прочее глупости – кому нужна сломанная игрушка?

Парень вдруг представил эту картину наяву, так, как она, быть может, на самом деле существовала в действительности – услужливое воображение выудило из пропитанной пылью и солнечным светом кладовой новый молочного цвета холст, поместило в крепления деревянного мольберта… и вот чужая рука ловко выводит линии, а парень чувствует, как с каждым новым штрихом внутри него что-то рушится.

Девочка поднимается по ступенькам тощей лестницы наверх, закусывая от страха губы и крепко сжимая противно-холодные перила. Руки дрожат, и она так сильно боится упасть; один толчок крышки тяжелого люка, и лицо обласкал ледяной ветерок зимней ночи. Девочка смотрит на небо, грязное, скрытое за пеленой густых облаков, и думает, как ей хотелось бы рукой поворошить эту страшную муть и хоть одним глазком посмотреть на крупицы мерцающих звезд. Она еще улыбнулась, подумав, что это довольно-таки странная мысль для последнего желания, но не стала думать ни о чем другом, чтобы снова не стало грустно.

Девочка походит к самому краю, смотрит вниз, зная, что у нее может закружиться голова от такой высоты, но не делает ни шагу назад, а только вглядывается: как горят одинокие фонари на центральных улицах города, а на длинных дорогах-змеях изредка мелькают красные и желтые огоньки запоздалых автомобилей… Она вглядывается в единичные пятнышки света, являющие собой чьи-то окна, где люди еще не успели спокойно уснуть, и говорит вслух (все равно никто уже не услышит):

– Это плохая ночь – поверьте, будут и лучше. Она некрасивая. Совсем нет звезд. Хотя, может, это и хорошо – иначе мне стало бы жаль оставлять их прекрасное сияние.

Глупышка не сдерживает короткий смешок и оборачивается назад, ожидая, что вот-вот крышка люка откроется еще раз, и наружу покажутся лица ее преследователей. Она будто бы даже вздрагивает, стоит только представить расстроенное лицо папы или мамино испуганное выражение, и дышит часто-часто, словно сейчас ее снова утащат сильные руки вниз, в серую сущность дома, и это последний шанс подышать ночной свободой… И ветер даже стал, кажется, слаще; губы покрываются коркой, а за ними зубы стучат друг об дружку, потому что девочка накинула на плечи легкое пальто – большего сделать она не успела, схватив первую попавшуюся под руку вещь, и теперь стояла, обдуваемая со всех четырех сторон холодом, прямо на остром краю крыши. Наверное, крошка посмотрела еще раз вниз, затем на окна, после задержала особенно долгий и задумчивый взгляд на блеклом кружочке луны… и спрыгнула.

Маленькая девочка шагнула вниз, в самую настоящую бесконечность, становясь единым с ней целым. Закрыла глаза от страха, но всего на долю секунд.

Маленькая девочка не успела даже искренне испугаться; только будто бы моргнула на секунду, и в голове что-то резко хрустнуло, обрывая юную жизнь. Она и не почувствовала, как переломилась тонкая шея и кости позвоночника, а нога неестественно выгнулась назад.

Маленькая девочка лежит теперь на грязном асфальте, а вокруг нее мириады золотых огоньков впитываются в землю и мгновенно исчезают, оставляя безвольное и ненужное тело. Некогда прелестный и дышащий человек превратился в ком мышц, крови и рваной одежды, такой беззащитный и уже мертвый, мертвый, потому что дивное сердце остановилось. Правда, это случилось не здесь, не при соприкосновении летящего тела с асфальтом, а еще на крыше высокого дома – когда зеленые глаза погасли, став одного оттенка с темной небесной гладью. Тогда ее крошечное сердце замерло, и все остальное произошло неосознанно, но так предсказуемо…

Джек дернулся от испуга, представив, как хрупкое тельце поднимают чужие руки и прячут в белоснежные двери подъехавшей машины. Женщина в спальном костюме и мужчина рядом с ней впиваются друг другу ногтями в плечи, закусывают губы, не в силах что-либо сказать, а только глядя испуганно на то, что осталось от их милого ребенка. Как совсем недалеко заплаканная девушка с взлохмаченными волосами прислонилась к стене, положа перед собой горячую чашку и включенный телефон, и срывается на крик оттого, что внутри неимоверная боль пожирает душу. И Джек не мог понять собственных чувств – все перемешалось, стало безразличным и чужим, а где-то глубоко-глубоко поселилось осознание неизбежного.

«Что же ты натворила, рыжик…» – подумал он про себя и впился зубами в кулак, потому как едва не сказал эти слова вслух. Чувствовал, что тишина облепляет его кожу подобно склизской паутине, но разрушить ее не мог, а потому только ждал, когда хрипловатый голос скажет:

– Я не знаю, Джек. Не знаю. Когда думаешь о таких вещах за чашкой вечернего чая, все кажется простым: ты уедешь от родителей, поменяешь жизнь, найдешь замечательную работу и оставишь в прошлом все неудачи, смахнув их решительным жестом в яму памяти, но… Стоит им произойти, теряешься, плачешь, и кажется, будто никто не хочет тебя услышать. Наверное, мама решит переехать из Бостона. По крайне мере попытается уговорить отца, но я уже ни в чем не могу быть уверенна… Это сложно, Джек, ты вряд ли сможешь понять в полной мере, – добавила она и тут же всхлипнула. Затем еще раз, еще и еще, едва сдерживая себя от вновь зарождающейся истерики, и после буквально кричала – парень отчетливо слышал, как звук срывающегося голоса отражается от стен вмиг опустевшего дома. – Мне больно, понимаешь ты, больно! Я всех вас теперь ненавижу, и себя тоже, потому что это мы во всем виноваты! Не будь я так безразлична и груба с ней, она не решилась бы на такое, но знаешь, что пугает меня по-настоящему? Теперь я буду еще несколько ночей засыпать с этой страшной мыслью, которая будет незаметно подкрадываться и заставлять меня зарываться в одеяло в новом приступе слез. Тебе приходило в голову, о чем она могла думать, готовясь к ЭТОМУ? О чем спорили ее маленькое сердце и голос разума, пока она стояла там, на крыше, готовясь совершить свой последний шаг в пустоту? И вот когда я начинаю предполагать, задумываться лишь на секунду об этих ужасных вещах, мне… Мне тоже ничего не хочется, и действительно страшно, потому как… что должен чувствовать человек прежде, чем совершить такую задумку? Приняв неизбежное решение, смерившись с последствиями и переборов свой страх… Нет, прости, я не могу сейчас. Мне так плохо, и опять кажется, что эти ужасные стены сжимаются прямо вокруг меня, и я чертовски сильно боюсь зайти в ту комнату – мне страшно увидеть ее, Джек, снова посмотреть в милые зеленые глаза и понять внезапно, что они на самом деле давно мертвы, а я медленно схожу с ума в чертогах собственного воображения…