Кладбище женщин

«Я начну издалека… – было написано в дневнике. И автор как будто призадумался над чем-то, давным-давно прошедшим в его жизни, и поставил многоточие, а потом продолжил писать, – с одного странного происшествия. Однажды я находился по личному делу в одном приморском городе, в старинном здании магистрата, на третьем этаже. Там было много людей. Но у окна стоял лишь я и смотрел, что происходит на улице. Там шел сильный дождь. Он лил буквально проливным потоком. В таких случаях обычно люди говорят, что небо слилось с землей. В рядом находящемся канале, на берегу которого располагалось это самое здание магистрата, бурлили сточные грязные воды. Течение было турбулентным до такой степени, что казалось, там не водный канал, а котел и вода в этом котле кипит, как во время приготовления очередного блюда. Сточные воды угрожали смыть берег, на коем крепко угнездился фундамент вышеупомянутого здания. Рядом с ним располагались, конечно, и другие дома, мост и иные объекты и конструкции. Вся эта бурлящая вода уходила вниз по течению и сливалась в море. Море находилось поблизости, и его было видно совершенно отчетливо даже в такую непогоду. Я смотрел тогда в окно и думал о том, что если дождь вскоре не прекратится, то все строения, и этот дом вместе с нами, кто в нем спрятался от дождя или работает тут, просто смоет и всех людей поток мигом унесет в море. Я боялся дождя и грозы с самого детства. Однажды мы с мамой шли пешком через длинный, узкий деревянный мостик. Внезапно начался почти такой же сильный дождь с грозой. Мама сначала предложила быстрее пробежаться по мосту и спрятаться на том берегу под дубом, но через секунду дуб рухнул, пораженный сильнейшим электрическим разрядом. Мы присели прямо на этом мосту, обнялись и, дрожа от холода и страха, плакали. И буквально минуты спустя к грозовому шуму стал добавляться, все явственней вонзаясь в наши уши, некий непонятный грохочущий поток, казалось, несущий запредельное зло и адскую силу, внушая еще более отчаянный страх. Мы с мамой тогда еще не знали, что это за шум, но у страха глаза велики, и вскоре обнаружили поток водяной жижи с грязью, в котором плавали, пытаясь спастись, люди и животные, барахтаясь среди деревьев, камней и обломков разрушенных зданий. Весь этот поток двигался в нашу сторону со страшной силой, все прибывая и прибывая по высоте и укрепляясь по мощи. Даже я, совсем маленький еще, подумал тогда, что нам с мамой пришел конец. Мама сначала крикнула было, зовя на помощь, но поняв, что это бессмысленно, взяла меня на руки, прижала к себе и, преодолевая силу встречных страшных порывов ветра, вытирая глаза и лицо свои о мою мокрую рубашку, побежала изо всех сил к берегу. Как только мы оказались в нескольких метрах от моста, ведущего на другой берег речки, селевой поток добрался до него, угрожающе шумя. Мост, как старая доска, треснул сначала пополам, именно в том месте, где совсем недавно стояли мы с мамой, потом мгновенно разрушился на мелкие щепки и уплыл, дробясь и кувыркаясь в потоках водяной жижи…» – тут автор опять проставил свои любимые многоточия, дав понять, что возвращается в реальное время.

Доктор тоже сделал небольшую паузу, прежде чем продолжил читать. Крафт взглянул на него с недоумением, но ничего не успел сказать, прежде чем психиатр продолжил:

«Сейчас же я смотрел через окно на уличную стихию, вспоминая детство и боясь, и ждал очередного спасения от Господа Бога. Надо сказать, что к этому возрасту я стал сильно верующим человеком и не стеснялся об этом говорить, думать, рассуждать. Я тихо молился, прося избавления. Однако мой страх внезапно исчез, так как я увидел там, у самого берега моря, разбитую лодку, которую волны все били и били о берег. А в лодке стоял мужчина. Из-за дождя и расстояния плохо было видно, но мне показалось, что это именно мужчина, а не юноша. По тому, как он держался, ясно было, что незнакомец обладает крепким телосложением. Пытаясь удержаться на ногах и не потерять равновесие и управление лодкой, он одновременно одной рукой удерживал ребенка лет пяти или семи. И мужчина, и ребенок явно кричали, взывая о помощи, но бушующая стихия заглушала их голоса. Я хотел открыть окно, чтобы лучше разглядеть, что происходит… Даже решил срочно спуститься с третьего этажа и побежать, прыгнуть в бурлящий поток воды, чтобы поскорее доплыть до них, помочь им, благо плавать я умею хорошо. Но как только я стал открывать окно, сильный ветер с грохотом захлопнул его обратно. Люди, находящиеся в зале со мной, стали на меня кричать, чтобы я немедленно закрыл окно и отошел в сторону, раз не могу себя адекватно вести: «В окно может влететь шаровая молния и убить всех!» Я был вынужден подчиниться большинству. Однако не только потому, что люди на меня кричали, и не потому, что я сам боялся шаровой молнии, и даже не потому, что порывы ветра оказались сильнее меня, а потому что снаружи, у канала, были еще люди. Два человека, мне незнакомые. Казалось, им вообще плевать на дождь – если на одном, по крайней мере, болтался брезентовый дождевик, который норовил содрать ветер, то на другом и вовсе красовался мокрый пиджак и брюки. Странная, как мне показалось, парочка. Наши с ними взгляды встретились в тот самый момент, когда я открыл окно: лица мужчин были перекошены злобой. И почему они именно в это время посмотрели вверх в мою сторону? Ведь услышать, как я открыл створку, они не могли в этом грохочущем шквальном ветре с грозой. Однако порой и мгновения достаточно, чтобы понять, что происходит. Буквально через мгновение мне показалось, а потом я и вовсе уверил себя в том, что эти двое – преступники. Я понял это, сам не знаю почему, что те двое в лодке, мужчина и ребенок, оказались в ней по их воле, потому что именно они, эти странные люди, посадили их туда насильно и оттолкнули от берега. А сами в это время, несмотря на сильный ветер, грозу и бушующие потоки, смотрели и ждали, как я понял, когда лодку унесет вода и те двое несчастных погибнут в страшной стихии. Естественно, причины их поступков мне были неизвестны. Но злобные взгляды преступников, брошенные в мой адрес, были настолько недвусмысленными, что я их испугался, забыв на мгновение о порыве желания спасти несчастных…»

Тут Жан Крафт запыхтел неровно, как усталая после скачек лошадь, что у него выказывало обычно крайнюю степень волнения, а герр Прэнк Тролли отвлекся от чтения и зацокал языком, высказывая сильное удивление.

– Ну, это явно по вашей части, герр Крафт, – предположил Тролли.

– Да уж, новые обстоятельства открываются в моем деле с самого начала дневника, – ответил он и задумчиво попросил доктора: – Читайте дальше.

Тролли откашлялся и продолжил:

«И все же, несмотря на испуг, я принял решение. Закрыв окно, я внимательно посмотрел на всех присутствующих, будто ища в них некую поддержку. Не увидев в их взглядах той самой поддержки, не находя даже в самом себе достаточной уверенности и убежденности в правильности своих поступков, я тем не менее вышел из комнаты и побежал вниз по лестнице, чтобы как можно быстрее попасть на улицу. Люди, которые до тех пор кричали мне закрыть окно, подумали, что не иначе как во мне совесть проснулась или я ретировался, стыдясь их гнева. Невзирая на бродивший во мне страх перед преступниками, я решил попытаться все же чем-то помочь мужчине и его ребенку. Как только я вышел, моя одежда сразу же промокла насквозь, а зонтик быстро развалился, превратившись в бесполезный кусок тряпичного полотна, оторванный вскоре и унесенный ветром куда-то в сторону моря, и кусок пластмассы, служивший только что ручкой. Сначала я хотел выбросить ручку своего безвременно погибшего зонтика, но внезапно неизвестно откуда взявшаяся мысль подсказала: «Оставь как оружие обороны и нападения». И держа ручку зонтика в правой руке над головой, что, должно быть, со стороны выглядело очень смешно, я побежал к лодке, удаляющейся от берега моря. Мне пришлось нестись под сильным дождем, преодолевая страхи и порывы ветра. Когда же я добежал до берега, там уже никого не было. Я подумал с досадой, что мне все это показалось и что зря я так рискнул своей жизнью. Но… события следующего дня заставили меня вернуться к этой истории».

Прэнк Тролли промолчал, почесал задумчиво затылок, потом лоб, будто пытаясь что-то подобное припомнить.

– А что было на следующий день? – спросил следователь. – И куда делась лодка с мужчиной и ребенком?

– Сейчас переверну страницу. Мне самому интересно, – ответил психолог.

«Ближе к обеду следующего дня я вновь пошел к тому зданию. Видимо, меня, как преступника, тянуло к месту, где на моих глазах свершилось преступление. На улице было тепло. Солнце блистало с неба и высушивало землю и берега еще вчера грозно бушующего канала. Людей в округе было мало. Только два человека стояли перед той дверью, откуда я вчера выходил, и что-то бурно обсуждали. Я вспомнил их злобные взгляды. Это были именно они, вчерашние злодеи. Один – длинный, небритый, был одет в тот же потертый темный пиджак, что и вчера, а на другом, который тогда щеголял в дождевике, красовалась темно-синяя джинсовая куртка. Увидев меня, один из них махнул рукой, как бы прося, чтобы я приблизился. «Неужели узнали?» – удивился я, но подчинился, в надежде, что они все же не смогли узнать. Во-первых – расстояние, во-вторых – гроза и дождь. В душе царил сильнейший страх. Я успокаивал себя тем, что, во-первых, они не посмеют средь бела дня на улице города что-то мне плохое сделать; во-вторых, что они меня могли не узнать, в-третьих – я вчера ничего такого особенного не сделал, что могло бы им помешать осуществить свои намерения. Ведь когда я вышел на улицу, их уже не было! Но, как потом оказалось, надеялся я зря. Когда я подошел, один из них, «джинсовый», ухватил меня левой рукой за шиворот рубашки, притянул к себе и затем стал трясти, ничего не говоря. Я опешил. Потом я почувствовал, как дуло пистолета уперлось мне в горло. Да-да, в его правой руке оказался пистолет. Видимо, он его держал до сих пор за пазухой, потому я его и не увидел. «Ты что больше любишь – когда болит горло или голова?» – спросил он, злобно смеясь. «Я боли не выношу», – ответил я, стараясь выглядеть совершенно спокойно. «Оставь его. По его душу есть мастер, – сказал второй, – не марай себя дерьмом. Пошли. Он и так проклятый… Пристукнешь – еще подхватишь это его проклятие!» И странный человек быстро засунул пистолет в карман и улыбнулся мне в лицо. Потом они оба ушли, ничего более не делая и не говоря. Я стоял ошалевший, потирая рукой горло и пытаясь прийти в себя и все осмыслить. В это время вдали появилась гужевая повозка, как мне показалось, без ездока. Однако же мгновением позже я разглядел и его, и то, что находилось в его руках… И это было не что иное, как оружие, что-то вроде винтовки. Это оказалось уже слишком. Гонимый непреодолимой силой страха, я побежал, как преследуемый охотником заяц, поглядывая на грохочущую следом повозку, петляя по улицам то влево, то вправо, спотыкаясь и чуть не падая на ходу. Люди с недоумением шарахались в стороны. Мы находились на окраине города, впереди маячила морская гладь. Ездовой встал во весь рост, продолжая гнать лошадь, избивая ее жердью по спине. Я четко увидел его – высокого, напряженного, худого, уже не очень молодого, с искаженным лицом, изуродованным огромной, еще не зажившей раной от сабли или ножа. Заметил я еще, что у него в руке была именно настоящая снайперская винтовка. Когда лошадь перешла на галоп, догоняя меня, он отпустил вожжи, приподнял винтовку и стал целиться в открытую, как в преследуемого охотником зайца. То есть я был для него как обыкновенное дикое животное. Обезумев от ужаса, я рванул со всех сил в сторону неких строений – обычных небольших киосков, где продавалось мороженое, газеты, печенье и другая мелочь, пытаясь скорей достигнуть их, укрыться за ними. Но избитая и испуганная лошадь бежала быстрее меня, и повозка приближалась, сопровождаемая криками возмущения и удивления прохожих и угрозами вызвать полицию. Мы долго так бежали. Я и конь, унося за собой колесницу с очередным непонятным мне преступником, который по неизвестной причине хотел меня убить. И когда город кончился, куда бежать, где спрятаться, я не знал. Началась равнина с отдельными кустами. Однако следует отметить, что мои действия все же сильно мешали убийце как следует прицелиться, а скачущая лошадь качала повозку, так что уродливый человек с трудом держал равновесие, и выпущенные пули свистели постоянно мимо меня. В целях самозащиты я иногда на бегу наклонялся, подбирал камни с земли и бросал в стреляющего. Одним камнем я, видимо, попал ему прямо в лоб, другим, к несчастью, я угодил лошади в глаз, отчего она встала на дыбы и, не подчиняясь хозяину, быстро свернула и помчалась в сторону от меня. Там, куда она свернула, был огромный обрыв. И я инстинктивно направился за ними, чтобы помочь, если они, не дай Бог, ушиб лись, когда туда свалились. И когда повозка покатилась вниз, я тоже стремглав скатился за ней. Лошадь освободилась от своей ноши и убежала. Хозяин же лежал в повозке с закрытыми глазами и тяжело дышал. Я подбежал к нему, взял винтовку, рядом с ним валяющуюся, перекинул ее ремень себе за спину, достал обрывок веревки из лошадиного обоза и связал ему руки и ноги для надежности. А потом прихватил злоумышленника покрепче за середину туловища, взвалил его на себя через правое плечо таким образом, что голова его и руки были передо мной, а ноги сзади, чтобы он не имел доступа к винтовке, и потащил его обратно в город, к полицейскому участку.

Я пыхтел от усталости. Винтовка давила мне на спину, но я шел, вытирая иногда пот о его грязную полосатую рубашку. Мужчина тоже тяжело дышал; в груди его что-то клокотало. Ему приходилось несладко, ведь руки и ноги его были связаны, а голова моталась в районе моей груди. Изо рта текла струйка крови, оставляя след на песке. Видимо, он ударился головой, падая с обрыва. Да и я не удержался, пока связывал его, и ударил раз по лицу – преступник, как только пришел в себя после падения, полез было в драку, и мне пришлось ударить его, проведя боксерский хук справа и снизу по лицу. Порой незнакомец пытался укусить меня за грудь или живот, но, к моему счастью, попадал в основном аккурат в то самое место, где проходила лямка винтовки. Мне было смешно смотреть на его потуги. Он теперь был как раненый волк. Но мне было страшно. Особенно когда он, качаясь, все же доставал меня зубами и схватывал за кожу через одежду. Благо я в тот день был одет в кожаный плащ, так как после вчерашнего дня с обильным дождем решил подстраховаться на случай нового буйства непогоды. Все это время несостоявшийся убийца не произнес ни слова ни в мой адрес, ни вообще. Может, он вообще был немой…»

– Нет слов! Да он пишет не хуже Эрнеста Хэмингуэя! – присвистывая, с удивлением сказал Жан Крафт. – Да и биография у него еще та. На приключенческий роман потянет.

– Действительно, интересно, – хмыкнул Прэнк. – Я как психолог могу уверенно утверждать, что наш «Хэмингуэй», как вы выразились, знает толк в писательском деле. И его дневник отражает прежде всего некие основные моменты его жизни. А они достаточно яркие, не будем отрицать. Наверняка к концу он раскроет нам много тайн. Главное – терпение. Надо дочитать до конца, а потом уж делать выводы, – нравоучительно добавил психолог.

– Простите, что прервал, Прэнк, – смутился Крафт. – Прошу читать дальше. Постараюсь воздерживаться от эмоциональных проявлений и не мешать вам. Нам, следователям, эмоции и не по должности, – не удержался он от шутки.

– Тут, собственно, идет примечание автора, – продолжал Прэнк, сделав вид, что не заметил «шпильки» Крафта. – Да, именно так и написано: «Р. S. Я не знаю, когда, кто, зачем будет читать этот дневник, и не знаю, кому он поможет и в чем конкретно, но я точно понимаю, что однажды кто-то прочитает, что я много раз был в опасности и что опасности эти заставили меня о них писать, предупреждать людей о том, что бытие человеческое – причудливо и непредсказуемо… и очень хрупко. Вышеописанный случай – первый из тех, когда смерть пронеслась совсем рядом со мной, обдав ледяным гнилым дыханием… Когда то, что довлело надо мной, чуть не воплотилось таким вот образом – в безвременную мою кончину от руки неизвестных людей».

– И куда он его дел? В смысле, того, кто покушался на его убийство, но в итоге был им избит, связан… – Крафт задумчиво почесал переносицу.

– Н-да… неизвестно… Спросите в другом полицейском участке, может, какие-то данные имеются, – предложил психиатр. – Кстати, весьма загадочное преступление. Кто и почему хотел убить Грабдэна?

– Тогда, следуя вашим советам, поиском того, кто занимался этим преступлением, займусь завтра. И как только найду какую-либо информацию, дам вам знать. Хотя… давненько это все было… А пока я делаю выводы, что с психологической точки зрения наш общий знакомый тоже нуждался в обследовании…

Следователь рассмеялся, довольный, видимо, своим выводом и ожидая, что психиатр его похвалит.

– Это не ваша сфера, дорогой мой коллега, – тут же поморщился «душевед», – если начнете влезать в «мой огород» в этом деле, я тоже начну вас учить тому, как провести расследование…

– Вы уже немного мне в этом деле подсказали, – рассмеялся Крафт.

– В каком смысле? – спросил Тролли с удивлением.

– Вы мне порекомендовали обратиться в другой полицейский участок, видимо, полагая, что в этом деле не я разбираюсь, – ответил Крафт.

– Хм… Да. Простите. Это так, эмоции, – Тролли кашлянул, чтобы скрыть смущение.

– Ну что вы, тут не за что извиняться, вы же знающий человек, психолог… имеете право советовать в любом вопросе, – отозвался Крафт чуточку ехидно.

Оба мужчины немного помолчали, почувствовав, что увлеклись колкостями. Затем Крафт предложил прочитать еще пару страничек, чтобы найти хоть какую-нибудь зацепку.

И психиатр, перевернув страничку, продолжил читать.

«Немного о детстве. Детство мое прошло вполне обычно. Родился я в небольшом поселке, который не обозначен на карте мира, и вполне может быть, что и на местных картах о нем ни слова. Рос в бедности. Папу своего не знал. Мама никогда при жизни о нем мне почти не говорила. Ни хорошо, ни плохо. А если я интересовался, почему у других детей есть папа, а у меня нет, она обнимала меня, целовала в лоб и тихо-тихо шептала: «Он у тебя был замечательным человеком. И очень хотел сделать нас с тобой счастливыми». И все. Был. Хотел. А где он сейчас, в момент написания этих строк, жив ли, мертв? Не знаю. И в детстве не знал. Все прояснилось лишь много лет спустя. Вот почему такой вопрос я обозначил выше. Но о встрече с отцом и обо всем, с этим связанным, я напишу немного позже. Сейчас я вернусь к детству и опишу несколько случаев из жизни. Пожалуй, самый загадочный из них – это история о мамином серебряном перстне с сапфиром, с выгравированными на нем непонятными знаками. Мама о нем не любила рассказывать, никогда не выставляла на продажу, редко носила, и то только в доме. За пределы дома его не надевала. Полагаю, потому что он был очень старинным, дорогим украшением. И этот перстень, как она однажды сказала, должен передаваться из рук в руки по женской линии. А так как у меня сестренки не было, я должен был после смерти мамы передать вещицу своей жене. И я был готов исполнить ее желание сразу же после рождения ребенка, но… жена умерла во время родов. Об этом ужасном для меня воспоминании я напишу позже, дабы сейчас не бередить им и не растравлять свои душевные раны».

– Простите, господин Крафт, а где этот загадочный перстень? Вы его конфисковали? – спросил психолог, отрываясь от чтения.

– Вы сейчас мне, герр Тролли, нанесли нокдаун. Перстень в деле имеется. Он у подозреваемого, а именно у герра Эдгара Грабдэна, сына Уорри Грабдэна, которого мы, как вы знаете, задержали и подозреваем в многочисленных убийствах женщин. Однако все мои попытки изъять драгоценную вещь у арестованного пока не увенчались успехом. Он заявил, что этот перстень с него можно будет снять только после его кончины и ни днем раньше. И не просто заявил, а написал. Вот, пожалуйста, прочтите. Вы, кстати, хорошо читаете. С выражением. Если бы я не был следователем, подумал бы, что сейчас нахожусь в читальном или театральном зале.

Прэнк Тролли взял протянутый следователем документ и прочел: «Я, Эдгар Грабдэн, обвиненный в убийствах женщин, являющийся единственным наследником своего отца, Уорри Грабдэна, который при жизни купил участок земли и впоследствии построил там кладбище, где захоронены одни лишь женщины, за исключением его самого, заявляю официально и умоляю всеми святыми и самим Богом расспрашивать меня о чем угодно, но ни за что и никогда не касаться перстня, доставшегося мне в наследство от отца. Никто не имеет право снять этот перстень с меня, пока я жив. Иначе…» – далее было зачеркнуто.

– Что иначе? Какова причина такого заявления?

– Причину он не объясняет никак. И в заявлении далее ничего об этом внятно не пишет. Как видите сами, ниже он поставил подпись и расплакался. На бумаге много пятен. Пока я забирал у него заявление, он успел пролить слезы, представляете? По его словам выходит, что перстень – его личная реликвия, и, несмотря на законы, он просит оставить его себе до смерти. Он так и заявил: «Я его с собой в гроб не хочу брать, но пока я жив – не отдам! Наследников у меня нет. Поэтому заберете потом, когда я скончаюсь. Мне уже будет все равно».

– Я, как психиатр, полагаю, основываясь на поведении молодого Грабдэна, что благодаря этому перстню вы, возможно, разгадаете часть тайн, как только изымите его у владельца, – предположил психолог.

– Я понял вас, мистер Тролли. Думаю, что все-таки изыму, да. Может, это улика! Да и вообще… – следователь поморщился, словно подумав о чем-то гадком. – Ладно… Надо сказать, дневник нам помогает кое-что понять… о биографии покойного Проствора Грабдэна, по крайней мере о том, что он был за человек. Читайте дальше, – попросил следователь и стал себе помечать что-то в своем личном блокноте.

«Много было неразгаданных загадок. Много чудесных событий. Одним из них для меня было то, что в детстве, лет в четырнадцать, я, как и многие другие дети, влюбился. Влюбился без памяти в свою соседку Диту. Мы были всегда вместе! Боже мой, как я счастлив вспоминать те далекие дни! Мы ходили с нею за грибами, играли в прятки, катались на качелях, строи ли городки из песка и глины, готовили кушать нашим мнимым детям, представляя себя в роли отца и мамы, делали вместе уроки, ходили в кино, а порой и в кафе, когда удавалось подзаработать немного денег. Моя мама относилась к ней прекрасно: было заметно, что она, возможно, уже видела в девочке будущую невестку. И все складывалось у нас хорошо, пока… пока у нас с нею не случилось все… по-взрослому… А на второй день она погибла при пожаре. Сгорел родительский дом. Все произошло ночью, когда и взрослые, и дети спали. Она умерла во сне. А может, и успела понять, что произошло. Может, даже звала меня на помощь… а я не знал! Я спал. Узнал о ее гибели лишь на второй день, утром. Я проснулся от маминого плача. Я подошел к ней, сидевшей у стола, и спросил, что случилось, почему она плачет? Она обняла меня и расплакалась еще сильнее. Я нутром почувствовал, что пришло какое-то страшное, непоправимое горе, поэтому, еще не зная и не понимая ничего, тоже заплакал… А мама сказала: «Мой любимый и неповторимый мальчик… ты у меня опять один… одинокий мой мальчик… ОНО пришло и за тобой… Боже, ну почему за тобой!» И тогда у меня сердце остановилось на время. Я понял. И сквозь рыдания спросил: «Мама! Дита… что-то с Дитой? Что произошло? И что пришло за мной, не пугай меня, ответь мне!» Мама кивнула, глядя мне в глаза: «Да. Диты больше нет. Будь сильным». Я отскочил от нее, из груди моей вырвался отчаянный крик: «Нет!» А мама, вытирая слезы, продолжала: «Понимаешь… на нас есть проклятие. Однажды… я надеюсь, оно закончится. Не спрашивай меня когда. Я не знаю. Но сейчас оно ударило по тебе, сынок. Давным-давно наш род прокляла одна старая ведьма. Говорят, кто-то из наших предков предал девушку, любившую его. Проклятие идет по мужской линии нашего рода. Те женщины, которых мужчина полюбит, умирают. Вот этот перстень, – мама показала на кольцо на безы мянном пальце левой руки, где обычно носят обручальное кольцо, – как-то защищает. Я не знаю, как именно… но знаю, что его надо передавать мужчине рода Грабдэнов, который вступает в брак, перед первой брачной ночью… чтобы он потом передал его из своих рук жене, когда у нее появится ребенок… мальчик… И она будет носить его, пока ее сын не вырастет и все не повторится. Но бывает… бывает, что проклятие выбирает… одного мужчину из рода, и… – мама вздохнула, помолчала секунду и продолжила, глядя мне в глаза: – Я хочу, чтобы перстень защитил тебя. Пусть я и нарушаю традиции, но… но возьми его сейчас! Может, он отведет от тебя этот рок! Может, ты еще сможешь быть счастливым, встретишь девушку, которую полюбишь… и передашь ей кольцо… Береги, сынок, его и никому никогда не отдавай, не теряй, не оставляй без присмотра до тех пор, пока не влюбишься снова и пока твоя жена не родит тебе ребенка. Только ей, любящей и любимой, отдай драгоценность. И ничего не бойся!» Тут мама, вытирая слезы, сняла перстень. Сняла, посмотрела на меня так, как будто видела в последний раз, протянула его с улыбкой сквозь слезы и открыла было рот еще что-то сказать, но вдруг раздался страшный грохот! В открытое окно влетела шаровая молния – прозрачная и переливающаяся, сверкающая, словно тысячи солнц! Она пролетела мимо меня как обычный футбольный мяч и ударила маму по лицу. Пламя охватило ее голову мгновенно, как священная корона Божьей матери, и… вся комната заискрила, ярким светом осветилось все вокруг, и мама упала замертво прямо передо мной… Так я остался сиротой».