Вызволение сути

Вся надежда на науку и на то, что бог не будет ставить ей палки в колёса.

Мне выпало огромное счастье иметь родителей, которые полюбили друг друга с первого взгляда и которые продолжали любить и уважать друг друга всю жизнь.

Горький писал: “Всем лучшим, что есть во мне, я обязан книгам”. А я всем лучшим во мне обязан родителям.

Папа с мамой решили умереть, ибо пришла пора научить меня смерти. А лучшая форма обучения – это личным примером, как любил говорить папа.

Мама с папой соединились в жизни и дали мне жизнь, а теперь мама с папой соединились в смерти и дадут мне смерть.

И мне уже будет не страшно умереть, ибо они встретят меня с прежней любовью.

* * *

Когда мама впервые увидела Таню и поговорила с ней, гостьей, на нашей кухне, она мне сказала: Вот такую женщину я бы хотела тебе в жёны.

Мама навидалась моих женщин, не говоря о двух жёнах, но она никогда, не одобряла, не сватала мне ни одну, хотя всегда была со всеми вежлива и гостеприимна.

Я и сам почувствовал в Тане женщину, близкую и родную, с редчайшим сочетанием красоты, ума, очарования, доброты и хозяйственности. Но она была замужем за другим, у неё было двое детей, и мечты казались несбыточными как маме, так мне.

Но всё случилось. Таня стала моей женой, посватанной моей мамой (папа, как повелось, был в моих женских делах согласен с мамой) и лучше женщины у меня не было, и счастливее я ни с кем не был. Подтверждение моего выбора родителями, убедило меня и доказало мне, мою собственную правоту.

Надежда в казино и в жизни

Папа с мамой любили ездить в казино, что находится в часе езды от дома. Они не умели играть в азартные игры, а просто сидели у автоматов и дёргали за ручку.

Одна из причин притягательности казино, это не столько сам выигрыш, в который люди в глубине души не верят, а надежда на выигрыш. Именно ощущение надежды исключительно важно, и это ощущение легко обрести именно в казино.

Люди проигрывают состояния ради того, чтобы пребывать в состоянии надежды, несмотря на проигрыши. Как говорится, надежда уходит последней. Сразу после последних денег.

Но папа с мамой не были заядлыми игроками и ставили себе предел проигрыша в сто долларов. Они разменивали деньги на десятицентовые монеты и растягивали игру на как можно долгий срок.

Самое интересное, что, приехав очередной раз из казино, мама звонила и рассказывала, что они выиграли долларов 10-20, в крайнем случае, оставались при своих. Но никогда не проигрывали. Я дивился их везению и радовался за них.

Когда родители, постарев, уже перестали водить машину, мама созналась мне, что они обманывали меня и сестру и что на самом деле они всегда проигрывали 10 – 20 долларов. Просто родители стеснялись, что постоянно проигрывают и опасались, что мы будем тревожиться их проигрышами и волноваться всякий раз, когда они отправлялись к казино.

Даже в этой ситуации, папа с мамой заботились о нас и берегли наши нервы.

Но если бы они говорили нам правду, то я бы только радовался, что они испытывают счастье игровой надежды. Ведь их надежды вне казино, надежды любви, здоровья и благополучия действительно исполнялись практически без проигрышей. Правда с неизбежным проигрышем смерти.

Хотя и смерть, быть может, есть некий выигрыш, который мы не умеем распознать.

Последняя одежда

Мама "достала" эту кофту в те ленинградские времена, когда в магазинах ничего модного купить было невозможно, и лишь под конец месяца для выполнения плана "выкидывали" импортные вещи.

Трикотажная коричнево-бордовая длинная кофта с поясом была маме так по душе, что она взяла её с собой в Америку. Здесь мама за сорок лет купила много красивой одежды, но тем не менее, она продолжала любить свою ленинградскую кофту и носила её дома, особенно, если было зябко. В последние годы маме часто бывало холодно, и она не расставалась с кофтой, которая не висела в шкафу, а всегда лежала поблизости или была на маме.

Через насколько дней после приезда в Америку папу привели в комнату, наполненную бесплатной одеждой для новых эмигрантов. Он выбрал бело-голубой пиджак в крупную клетку и ещё кое-что. Там висели добротные вещи, которые пожертвовали богатые люди.

Пиджак и впрямь смотрелся как новый и прекрасно сидел на папе. Несмотря на множество впоследствии купленных красивых пиджаков, папа часто надевал этот клетчатый, предпочитая его новым. Пиджак был летний, но папа надевал его и весной, и осенью, а иногда – даже зимой.

Вот почему мы похоронили папу в клетчатом пиджаке, а маму – в пятидесятилетней кофте.

Пусть их старые и любимые останки покоятся в старых и любимых одеждах.

Причина смерти

В свидетельстве о смерти моей мамы причиной смерти обозначено: Adult Failue to Thrive.

Попытка перевести это выражение на русский язык выявляет бездну смыслов, на которые американцы, скорее всего, не обращают внимания, так как это выражение есть привычное название старости, которая ведёт к смерти.

Однако по-русски всё становится больше и страшнее. Как и всё, связанное с русским.

Ключевое слово thrive переводится многообразно, но все слова имеют оптимистический, полный будущего смысл, а именно: процветать; преуспевать; благоденствовать.

Перевод слова Failure – это отказ (в работе), выход из строя, повреждение, поломка, неисправность, несрабатывание, сбой.

Ну и adult означает – взрослого человека.

И вот, комбинируя возможные варианты перевода, причиной смерти оказывается: Отказ взрослого человека благоденствовать.

Во-первых, в мамины 96 лет было не до благоденствования, тут бы жить да поживать как есть, без молодёжного устремления вперёд, а радуясь имеющемуся.

Во-вторых, получается, что это самоубийство, раз человек отказывается от благоденствия.

Впрочем, один из симптомов умирания – когда человек отказывается от еды и от питья. И такое решение, действительно, напоминает самоубийство. Только осознанно ли такое решение? Скорее всего, это орудие убийства, которым пользуется бог, издав генетический приказ – прекратить жить.

По сути произошёл отказ маминого здорового организма от жизни. И отказ этот был выполнением приказа, “спущенного сверху”.

Возвращаясь к смыслу слова thrive – сама жизнь приравнивается не к страданиям, к ужасам, трагедиям, прозябанию – нет, она лишь отождествляется с процветанием, преуспеванием, благоденствием. Если ты отказываешься от жизни, то значит ты отказываешься от благоденствия. А раз ты такой неблагодарный, то – умирай.

Когда мы с мамой гуляли в парке у её дома, я пытался поднять её настроение, указывая на гуляющих в парке соседей, которые были моложе мамы, но все – в болезнях: один – слепой, другой – в инвалидной коляске, третий еле шёл с кислородным аппаратом.

Но мама не воспринимала этих сравнений: у них – своя жизнь, у меня – своя, и я не могу сравнивать, парировала мама – и была права, потому что каждый умирает по-своему.

Последние разы, когда мы гуляли, мама присаживалась отдохнуть, всё чаще: "С каждым днём уходят силы", – говорила она слабеющим голосом.

Нет, мама не отказывалась от благоденствия жизни, это бог с помощью своего сообщника-времени отнимал у мамы жизнь.

Люди, как всегда, пытаясь подольститься к богу, решили убийство переименовать в самоубийство. Ведь человек бы рад жить вечно, но ему бог не позволяет.

Так что причина смерти в свидетельстве указана – ложная. А истинная причина: бог не позволяет нам жить вечно – её указывать не смеют.

Но мы ещё вернёмся в прошлое! Мы ещё завоюем бессмертие!

Объезд прошлого

Дорогу перекрыли из-за ремонта, но услужливые стрелки, указывающие объезд, вели меня к выезду на нужный путь. И вот, следуя стрелкам, я оказался в районе, где я жил долгие годы, ещё несколько поворотов, и я, к своему изумлению, оказался у дома, в котором прожил более двадцати лет. Это был первый дом, который я и мои родители купили в США, и всё это время мы там жили вместе, за исключением четырёх лет моей первой американской женитьбы, после успешного завершения которой я снова вернулся в этот дом.

В нём зародилась наша фирма по производству папиных изобретённых в СССР машин, в нём побывало несчётное количество женщин – в моём распоряжении имелся целый этаж для их ублажения.

Но самое главное, что в этом доме я жил с моими любимыми родителями – моими лучшими друзьями.

Последние годы я избегал проезжать мимо этого дома, зная, как больно и бесполезно оглядываться назад. Но тут сама судьба привела меня к нему.

Я остановился у дома – внешне он почти не изменился, только чужие машины стояли у гаража. Те же перила вдоль лестницы, ведущей к дому, которые установил папа. Та же входная дверь, из которой выходила мама, чтобы помахать мне рукой, когда я уезжал на работу или на свидание.

Я смотрел на дом, и слёзы лились по моим щекам – мне казалось, что мама с папой сейчас выйдут из двери и скажут: Чего ж ты сидишь в машине? Заходи скорей, мы тебя ждём обедать.

Но они не выходили. Они были на кладбище.

Там, у их могилы, у памятника, мне определённее и легче. Я смирился, что это их последний дом, что они теперь живут под землёй и в то же время – во мне и везде. Я разговариваю с ними, и хотя они мне не отвечают, я знаю, что они меня внимательно слушают.

А тут была жуткая неопределённость: место – то же, дом – прежний, память жива… Но где же вы???!!! Почему вас нет в нашем доме?

У меня возник порыв выйти из машины, взбежать по лестнице, открыть дверь и войти в дом, где, мне верилось, сидят на диване папа с мамой и смотрят телевизор.

Но я вспомнил, что у меня нет ключа от двери.

Потому что ключ этот не существует.

Палочка-выручалочка

В свои последние годы мама часто звонила мне: то лампочка в торшере перегорела, то в телевизоре русские каналы не переключаются на английские, то видеомагнитофон не устанавливается на нужное время записи, то ещё что-то. Я ехал к маме и решал эти простейшие задачи. Но для мамы, которая уже не могла решить их сама, я представлялся великим умельцем. И когда я входил к ней в квартиру по её зову, мама радостно восклицала, с любовью и благодарностью глядя на меня: – Вот моя палочка-выручалочка.

Когда мама в последний раз тяжело заболела, она встречала меня только молчаливой улыбкой и не называла меня "палочкой-выручалочкой" – она знала, что выручить её я уже не смогу.

Ещё одно слово

После смерти мамы моя жена взяла себе несколько маминых вещей. Теперь всякий раз мне и грустно, и радостно видеть её, сидящую рядом в маминой блузке или надевающей мамино пальто. Жена мне напоминает маму, и не только её одеждой. Может быть, поэтому есть мужья, которые называет свою любимую жену "мать", "мама".

Одна блузка не подошла жене, и она отдала её мне, чтобы я сдал в магазин для бедных, как я это сделал с остальной маминой одеждой, которая не сгодилась никому из родственников.

Я взял эту блузочку и поднёс к лицу – она пахла мамой, её телом, её духами Chanel N5.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что мама и я, как прежде, сидим на диване рядышком и играем в "слова".

В последние недели, когда мама могла сделать лишь несколько шагов, когда она уже не могла отчётливо написать исходное слово и просила меня написать его большими буквами, тогда я уже стал у неё выигрывать. Но с трудом.

Я кладу мамину блузочку в пластиковый мешок, где лежат другие вещи для сдачи в магазин для бедных.

Пусть какая-то женщина обрадуется маминой блузке и, взглянув на себя в зеркало, произнесёт слово радости.

И это будет ещё одно слово о моей маме.

Самое безопасное место

Самое безопасное место для гуляния во время эпидемии коронавируса – это кладбище.

– Здравствуйте, дорогие! – говорю я, подойдя к могиле моих родителей, – Ну, как вы там?

Я начинаю с ними разговаривать. Но в основном говорю я, а мама с папой лишь поддакивают. Вернее, молчат. Но ведь молчание – знак согласия.

Пришло время прощаться.

– Будьте счастливы! – произношу я и бреду к машине по пустынной дорожке.

Даже после своей смерти, папа с мамой продолжают заботиться о моём здоровье, поселившись там, где я не могу заразиться от людей.

Папина скамейка

Это была папина последняя осень. Я катил его инвалидное кресло к близкому озеру, там у скамейки недалеко от воды, в которой плавали упавшие листья, мы останавливались. Я и мама садились на скамейку, а папа сидел рядом в своём кресле, ноги его уже не держали.

– Посмотри, папа, какая красота, – говорил я, пытаясь отвлечь его от чёрных мыслей на золото листьев.

Но папу уже ничего не интересовало, кроме непрерывных раздумий о болезни, которой у него не было, но он свято верил в её прогрессирующий и смертельный характер. Так папа верил во много того, что он сам вообразил, и переубедить его было невозможно.

Я пытался его разговорить, вызвать на воспоминания о светлых днях нашей жизни, и мама мне пыталась помочь. Но папа отвечал односложно и был мрачен, несмотря на тёплую и солнечную осень.

Так мы сидели минут десять, потом папе надоедало, и мы возвращались домой. Я катил перед собой инвалидное кресло, говорил что-то маме, тревожно смотрящей на его угрюмый профиль. А я смотрел на папин седой затылок.

Я вспомнил, как я, маленький мальчик, тёр ладошкой этот затылок в густых каштановых волосах, сидя на заднем сиденьи «Москвича» – мы возвращались с дачи домой поздно вечером, папу клонило в сон, и он попросил меня потереть ему затылок, чтобы он не заснул за рулём.

Я провёл рукой по седым волосам на папином затылке, но он сейчас не обратил на это внимания – я не мог отогнать от него подступающий вечный сон.

Недавно, гуляя вокруг озера, я заметил, что от скамейки, которую я стал называть «папиной», остался только железобетонный остов, а гладкие деревянные рейки, образующие сидение и спинку, исчезли. Остался лишь скелет скамейки. Каждый раз, проходя мимо неё, я грустил, что она стала неузнаваемой.

Когда я приехал к папе в гости на кладбище, я сказал ему, что его скамейка умерла.

Но вот я увидел папину скамейку заново обросшей деревянной плотью сидения и спинки.

Меня сразу потянуло к папе, на его могилу, на кладбище, которое соседствует с этим озером.

Я подошёл к памятнику, погладил его полированную гранитную плоть, на которой было высечено папино земное имя, и сказал:

– Пап, твоя скамейка воскресла. Слышишь?

Дни рождения и смерти

Я всегда помнил и помню дни рождения папы и мамы. Но я никак не могу запомнить ни день, ни год их смерти, хотя это произошло лишь несколько лет назад.

Это, наверно, потому, что они не умирали вовсе, а уехали в длительный круиз и вот-вот вернутся.

А если их слишком долго не будет, то мне станет ждать невмоготу, и я их нагоню.

Только во сне

Мне снилось, что я пришёл домой, и все картины, которые висели на стенах исчезли, а вместо них – пустые рамы. На некоторые наклеены постеры с множеством маленьких домиков.

Тут я вижу папу и маму и бросаюсь к ним с пылающим вопросом: Что произошло? Где картины?

У папы, как в последние годы его жизни, безразличный вид, и на моё возмущение он вяло отвечает, что какая-то женщина пришла и предложила поменять картины на эти постеры.

Я бросаюсь к маме, и она, как бывало, примирительно говорит, что эти постеры с домиками, вообще-то говоря, ей нравятся.

Моему возмущению нет предела – и я просыпаюсь.

"Какой никчёмный сон, – подумал я. – Но зато с родителями повидался."

Непервое безапрелье

Я к первому апреля отношусь так же, как и ко второму или даже как к десятому апреля.

Я вспоминал об этом дне шуток только благодаря маме. Мы всегда созванивались утром, обыкновенно звонил я. Но первого апреля рано утром звонила мама. Она всегда ловила меня врасплох какой-нибудь нелепой историей, в которую я спросонья верил.

Последние годы мама шутила в основном на темы болезней: мол, у неё что-то заболело – я сразу взволновывался, но она меня тут же успокаивала, что это – шутка и она чувствует себя "всё ещё хорошо".

А в последний перед смертью апрель мама позвонила мне и сказала, что не может придумать шутку и просто хотела услышать мой голос и пожелать, чтобы я всегда мог смеяться над другими и над собой.

Моё отношение к первому апреля осталось прежним, но вот утром мама больше не звонит.

Я думаю, что это – лишь её молчаливая шутка, которой мама пытается меня убедить, что её больше нет.

Но теперь я уже не попадаю врасплох – я этой шутке не верю.

Любимое четверостишие мамы

Я часто читал маме свои любимые стихи разных поэтов и обращал её внимание на разные детали, на которые мама живо и радостно реагировала.

Ну, и прежде всего, я читал ей Бродского.

Маму буквально пленило заключительное четверостишие его знаменитого стихотворения:

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

Мама переписала эти строки на листок бумаги своим крупным и разборчивым почерком, которого она стыдилась, потому что он ей представлялся детским.

Мама выучила эти строчки наизусть и часто читала их вслух, когда задумывалась о смерти.

А я пытался увести маму от грустных мыслей, и уличал Бродского в неточности:

– Всё это – поэтические штучки, а в жизни, в потусторонней жизни, всё иначе. Если мы расстанемся (у меня не поворачивался язык сказать “когда мы расстанемся”), то не навсегда – мы обязательно встретимся с папой, с дедушкой, с бабушкой, со всеми нашими и будем вечно вместе.

И кружок, он вовсе не пустой, а наполненный жизнью и воспоминаниями о ней.

И стереть этот кружок невозможно, так как написанное пером, не вырубить топором – кружок только вырастет в цветок…

–

Дорогой ты мой оптимист, – говорила мне мама, скептически улыбаясь, и с нежностью целовала меня в щёку, давая понять, что она всё-таки предпочитает поэзию Бродского моей прозаической интерпретации.

Моя лысина и мама

Когда у меня стала заметно расти лысина, я решил сбривать волосы под корень. Перед глазами у меня стоял мой дядя, у которого была лысина на всю голову. Он её старательно, но тщетно скрывал, зачёсывая с боку на бок редкие длинные волосы. Я, наблюдая за этой процедурой, недоумевал – кого же он хочет обмануть таким прозрачным приёмом?

Когда мама увидела меня впервые бритым, она всплеснула руками:

– Зачем ты это сделал? У тебя же такие хорошие волосы!

– Мамочка, – обратился я к ней внушительно, – у меня не волосы, а остатки волос, да и те седые и как пакля. Уж лучше вообще без них.

Но мама не могла смириться с моим бритым видом, и каждый раз, когда я входил в квартиру, её радость от моего прихода незначительно, но омрачалась от моей безволосой головы. Правда, через несколько минут мама отвлекалась, и мы вели беседы и занимались её делами как ни в чём не бывало.

Однажды мама сказала мне, трагически глядя на мою бритость:

– Ну, ради меня, отрасти волосы, у тебя же они такие хорошие. – И мама повторила: – Ради меня.

Мне было трудно в чём-либо отказать маме, и надо заметить, что мама исключительно редко использовала такой неоспоримый аргумент: ради меня.

Но тут я собрался с мыслями и сказал:

– Мамочка, ведь ты, прося меня отрастить волосы, делаешь это для того, чтобы тебе было приятно на меня смотреть, правда?

– Да, и чтобы всем приятно было на тебя смотреть. Ты для меня дорог в любом виде, ты же знаешь.

– Все меня не интересуют, меня интересуешь только ты. Скажи, а если мне омерзительно на себя смотреть с лысиной среди редких волосиков, то ты всё равно будешь настаивать, чтобы я жил в омерзении к себе ради того, чтобы тебе было приятно? То есть ты предпочитаешь свою эстетическую приятность моим эстетическим страданиям?

Тут мама, конечно, сразу отказалась от своих и общественных понятий о красоте во имя того, чтобы её сын ни в коем случае не страдал.

Больше мама не призывала меня отрастить волосы, и только, когда я очередной раз приходил её навестить, её радостный взгляд на мгновение грустнел от моей бритости.

Когда уже подходил мамин конец, я решил отрастить волосы в надежде, что это, быть может, продлит её дни.

Но мама перестала открывать глаза.

Больше она никогда не увидела меня, бритого.

Неродной язык

В Ленинграде моя мама была преподавателем английского языка, и, благодаря ей, я с детства учил английский – мама давала мне уроки и сначала водила, а потом направляла меня к другим учителям.

Когда родители приехали в Америку, мама была поражена естественному – она плохо понимала разговорную речь. Этого она себе простить не могла – как это возможно? – преподаватель английского языка – и не понимает, что ей говорят. Особенно мама переживала и стыдилась перед эмигрантами-соотечественниками: вот они увидят, как я плохо знаю английский язык.

Мама всегда была чрезмерно беспощадна к себе не только в этом, но, по большому счёту – незаслуженно.

Мама прожила в США 40 лет и, если её понимание разговорной речи было неидеальным. то только потому, что она была окружена не английской, а русской речью. Тем не менее, мама постоянно читала книги на английском, всегда держа перед собой англо-русский словарь, в котором она отыскивала всякое непонятное слово и переживала, что не может его запомнить, так как смотрит его значение уже в который раз.

Мама нашла себе любимый американский сериал The Young and the Restless. Любимый не потому, что он самый интересный, а лишь оттого, что это был единственный сериал, в котором она понимала каждое слово.

И вот за неделю до своей смерти, мама, уже в полубессознательном состоянии, с неоткрывающимися глазами и неподвижно лежащая в постели, стала говорить только по-английски. Речь была бессвязная, но возбуждённая. Время от времени, мама восклицала, будто случилось что-то ужасное и непоправимое: Ай-яяай-яяй!.. – это всё, что осталось у мамы от русского языка.

– Мамуля, поговори со мной по-русски, – просил я, надеясь, что я тогда пойму, что её так ужасает. Но я сам догадывался что.

Так продолжалось до того времени, когда мама вообще перестала говорить. Но последними её словами были всё-таки английские.

Я знал о случаях, когда эмигранты, прожившие долгие годы на новой родине, забывали язык своего детства и только перед самой смертью вдруг вспоминали его и снова говорили на нём.

Почему же мама вдруг забыла родной язык и заговорила только по-английски? Быть может, она хотела перед смертью доказать, что она была хорошим преподавателем и могла свободно говорить и понимать по-английски?

Но мне, сидящему у её смертного ложа, доказывать это было не надо. Мама для меня всегда была лучшим преподавателем не только английского, но также жизни и смерти.

Последний раз

В октябре мы с мамой поехали навестить могилу папы. Мама слабела и даже с моей помощью еле взошла на холмик, где стоял памятник.

Мы постояли без слёз и без слов. Мама не была слезливой и плакала редко: когда умер дедушка, а потом – бабушка. И когда папа умер, мама тоже плакала, но не навзрыд, без причитаний, а просто горько и безысходно.

Так было при людях – быть может, мама и рыдала наедине с собой.

Мы постояли несколько минут у памятника, погладили полированный, хладнокровный мрамор. Перечитали про себя надпись на могильном камне.

Мама сказала:

– Это последний раз – я больше сюда не приду. В следующий раз вы меня в гробу привезёте.

Я стал возражать, что мы с ней ещё не раз придём к папе.

Я помог маме сесть в машину и застегнуть ремень.

Мы медленно плыли в море могил, но мама на них не смотрела – она смотрела в себя.

Мама оказалась права: она умерла в январе, и мы привезли маму в гробу к папе навсегда.

И вот я прихожу к ним обоим, чтобы в какой-то день сказать:

–

Это последний раз – я больше сюда не приду.

Гулянья с мамой

Последние годы я с мамой регулярно гулял. Перед её домом рос укромный сад, в котором шла круговая дорожка метров на двести. Вдоль дорожки были расставлены скамейки.

Сначала мы гуляли без остановки два круга подряд. Мама держала меня под руку, мы вспоминали прошлое, обсуждали настоящее, шутили.

Мама не раз после завершения второго круга говорила мне:

– Пойдём, сделаем ещё круг.

Я с удивлением и радостью (вот сколько у мамы ещё есть сил!) смотрел на неё и восклицал: