Вызволение сути

Мама считала, что я при плохом слухе, тем не менее, могу играть в оркестре по нотам. Я, конечно же, и не думал близко подходить к оркестру, поскольку прекрасно понимал свою музыкальную обречённость. Но мама продолжала верить в меня.

Кошмарные сны

Во время кошмарных снов мама знала, что надо прыгнуть в окно, с крыши, со скалы – и тогда сразу проснёшься. Но тут же появляется страх – а что если это не сон, и, прыгнув, не проснёшься, а разобьёшься? Но мама всякий раз преодолевала этот страх и прыгала – и просыпалась, избавляясь от кошмарного сна. Вот она, убеждённость в спасительной реальности.

Увы, в моих кошмарных снах я не могу найти никакого способа их прекратить. Наверное, они у меня ещё недостаточно кошмарные.

Спасение от армии

Родители позвонили их приятелю Исааку, который был врачом и членом врачебной комиссии по обследованию новобранцев. Исаак приехал к нам в гости – это был настоящий биндюжник: огромного роста еврейский мужик, говорящий чрезвычайно медленно и с картавым акцентом.

Исаак был хороший врач, ибо вымуштровал меня по симптомам нужной болезни с военной точностью. Он дал мне детальные инструкции, что и как делать, чтобы меня комиссовали и признали негодным к военной службе.

Так я избежал долгих и бездарных занятий на военной кафедре в институте и не был призван по окончании института в армию. А следовательно, когда я решил свалить за кордон, КГБ не имело лишний предлог для отказа в отъезде.

Родительская забота видит вперёд на всю жизнь.

Аргумент для отъезда

Я не хотел уезжать из СССР, веря в необходимость для поэта пребывать в русском языке. Начался 1976 год, мне было 28 лет, и мой папа стал меня убеждать, что пора уезжать, что жизнь в СССР тупиковая. Обыкновенно в то время инициаторами отъезда были дети, которым приходилось уговаривать родителей. Но тут сопротивлявшимся был я, хватающийся за надежду своих литературных свершений.

Но мой мудрый папа не хотел рушить мою писательскую мечту, и решил втайне от меня послушать мнение двух поэтов, членов Союза Писателей, людей известных и уважаемых, с которыми я тогда поддерживал пусть не тесные, но всё-таки отношения. (см. выше)

Он раздобыл их адреса и явился сначала к одному, а потом – к другой. Как я узнал позже, папа задал им один и тот же вопрос: Следует ли Мише уезжать в США или нет?

Оба поэта, не сговариваясь, но в один голос сказали, что уезжать надо и чем скорей, тем лучше.

Обзаведясь авторитетными мнениями, мой папа, при полном содействии мамы, со спокойной родительской совестью насел на меня всей силой аргументов и фактов, и я, будучи человеком всё-таки разумным, согласился с родителями, а приняв решение, я уже не оборачиваюсь назад, а устремляюсь к выбранной цели.

* * *

С приездом в США из Италии у родителей произошла задержка месяца на три. Америка отказала папе в визе, потому что он был коммунистом, о чём он честно написал в анкете.

Еврейская община, связала меня с адвокатом, специалистом по эмиграции, и он объяснил, что нужно делать, чтобы добиться отмены отказа. Папа вступил в партию на фронте, где он был танкистом, он всегда был рядовым членом партии и не лез в партийные боссы. Всё это, по моей просьбе, подтвердили в специальных заявлениях папины ленинградские знакомые по войне, которые уже жили в США. Также я заручился письмами миннесотского сенатора и ещё каких-то важных лиц. Когда эти документы дошли до людей, решавших впускать или не впускать, они пересмотрели своё решение, и в октябре 1977 года мы, переполняемые радостью, вновь стали неразлучны.

За пару дней до прилёта моих родителей в Миннеаполис я связался с самой большой газетой города и рассказал о близящемся событии. Редактор заинтересовался и прислал репортёров в аэропорт, которые сделали фото, проинтервьюировали нас, и в газете появилась статья с нашими фотографиями встречи.

Внизу статьи репортёр втиснул, по моей настоятельной просьбе, рекламу о выставке картин Михаила Кулакова, которую я тогда подготавливал. Материал появился в St. Paul Pioneer Press, 17 October, 1977.

Поначалу мы вчетвером жили в одной квартире, мы отказались от предложенной родителям отдельной квартиры, чтобы жить вместе, как всегда жили. Вскоре моя сестра переехала жить в студенческое общежитие университета, где она стала учиться. А я с родителями продолжали жить втроём, поставив цель – поскорей купить дом. В 1978 году я заполнил свой первый отчёт по налогам, и вскоре получил от государства переплаченные 2000 долларов. Эти деньги послужили первым взносом, и мы получили заём из банка для покупки дома.

В день когда мы переехали из квартиры в дом, пришёл наш багаж из Ленинграда, добиравшийся до нас по морю. Мы всё волновались, что он придёт до въезда в дом, и нам будет негде держать мебель и книги – то, из чего состоял наш багаж, так как только эти “ценности” разрешалось вывозить эмигрантам. Мебель мы продали когда родители через 23 года переехали в кондоминиум, а большинство привезённых книг до сих пор у меня пылится, ибо не то что покупать, но и брать их бесплатно никто не хочет.

За перевозку этого багажа тоже заплатила еврейская община. Но именно эту сумму мы должны были вернуть – заём был беспроцентный. И мы, разумеется, вернули, платя каждый месяц сколько могли.

Теперь о Peltsman Corporation, которая обеспечила мне финансовую возможность заниматься женщинами, литературой и прочими радостями. А точнее – всё обеспечил мой папа. И конечно же, – мама, она всегда поддерживала папу и меня и помогала нам во всём.

Ещё до покупки дома папа устроился на работу инженером и участвовал в проектировке танков для Израиля, и мама начала работать помощницей секретарши на той же фирме, что и папа.

Родители нашли работу не без помощи раввина Max S. из синагоги, в которую мы ходили по пятницам. Во время службы я слушал мелодичные еврейские песни и писал стихи на программке.

Папа знал лишь несколько английских слов, к тому же ему пришлось переучиваться с метрической системы на английскую. Но папа был замечательный инженер-механик, и он изъяснялся со своими коллегами на работе с помощью рисования технических набросков и создания чертежей. Его начальник-израильтянин подходил к папе и разводил ладони на разную длину друг от друга, а папа должен был на глаз определить, какое расстояние между ладонями в дюймах. Так проходило практическое обучение английской системе единиц.

Поначалу, до того как папа нашёл инженерную работу, он был готов работать таксистом, уборщиком – кем угодно, только бы начать жить, как настоящий американец, и никого не обременять. Но когда папа стал успешно работать инженером, он сразу начал мечтать открыть собственную компанию. В СССР у папы было много изобретений, причём внедрённых в производство, которые давали деньги, значительные по советским масштабам. Так, в сибирском городе Искитым был завод, который изготовлял машины для горячего литья керамики под давлением, на которые у папы было авторское свидетельство.

Вот мы, посоветовавшись, решили, что папа напишет о себе и о своих изобретениях, я переведу на английский, и пошлю это письмо в технические компании Миннесоты.

Одна из крупнейших компаний в США, в которой имелось отделение по производству керамических изделий, откликнулась. Нас пригласили на деловой ланч16, где мы познакомились с начальником этого отделения Чарли М. и другими шишками. Чарли отнёсся к нам с искренним расположением, а к папиным машинам с большим интересом. На пробу он дал папе разработать несколько мелких конструкторских решений, что папа легко и быстро сделал, потом он отправил нас слетать в другой штат, где находился их завод, чтобы папа прошёлся по цехам и сделал технические предложения по улучшению производства. Сделали и это.

Вскоре Чарли дал нам понять, что его фирма хочет разместить заказ на автоматическую литьевую машину. Тут мы сразу столкнулись с массой проблем из-за полного отсутствия американского опыта в бизнесе, в производстве и самое главное – из-за полного отсутствия деловой хватки.

Мы опять обратились к нашему раввину-благодетелю за советом, и он познакомил нас с влиятельным членом синагоги Sid C. – владельцем компании по продажам механического инструмента и оборудования. Он тоже заинтересовался папиной машиной, а главное – близящимся заказом из огромной компании.

Мы заключили с ним договор о совместной работе и познакомили его с Чарли. Папа и я с восхищением наблюдали, как наш новый партнёр легко и верно разговаривает с Чарли и целенаправленно ведёт нас к получению заказа. Он делал то, что нам бы и в голову не пришло, а приди – мы бы не осмелились это сделать.

Разительным примером было установление цены за проектировку и изготовление машины. Мы с папой подсчитали на пальцах и пришли к сумме 80 тысяч долларов, да и то, она казалась нам нагло высокой. А Сид прямо спросил Чарли, какой у него выделен бюджет на этот проект. 200 тысяч долларов – поведал наш будущий заказчик. И когда мы стали подготавливать техническую смету (к тому времени я уже знал что такое quotation и как её делать), то наш партнёр, не задумываясь, поставил цену 200 тысяч долларов. Мы с папой заволновались, что Чарли увидит такую огромную цену и не разместит заказ. Но Сид заверил нас, что раз у Чарли такой бюджет, значит он готов заплатить и заплатит эту сумму. И действительно, через пару недель мы получили заказ.

Счастью нашему не было предела.

Это был 1979 год. Папа стал президентом нашей новой компании, я – вице президентом. А Сид даже не сделал себе визитки и не взял себе никакой должности – у него было других достаточно, и его не впечатляли звания, а лишь деньги.

Сид занимался делами: он выделил в здании своей фирмы комнату для папы, где установили кульман и закупили все принадлежности для конструирования машины. Сид поручил одной из секретарш печатать наши письма, отвечать на звонки и пр. Сид нашёл маленькую компанию с механическим цехом, которая должна была изготавливать детали, закупать узлы и делать сборку машины по папиным чертежам и указаниям и т. д.

Папа сделал комплект чертежей своего детища за несколько месяцев. Его чрезвычайно вдохновляло то, что он купил новый белый Кадиллак Эльдорадо, и при его жаркой любви с детства к автомобилям всё это воспринималась абсолютным чудом, как и президентство в собственной корпорации.

Так началось наше дальнее деловое плавание вдвоём с папой, а потом и с мамой, которая стала работать у нас секретаршей. Мы проплыли 33 года, и после смерти папы я продолжал его дело по мере своих сил.

За девять месяцев до папиной смерти в 2011 году произошло значительное по своему глубокому смыслу событие. Мы получили заказ на наши машины из России. В то время папа уже не участвовал в работе компании, и я несколько лет руководил производством сам. На установку изготовленных машин я отправил в Москву механика и электрика. По возвращении, они показали мне фотографии, которые они сделали в процессе установки и испытания машин. На одной из фотографий я обратил внимание на оборудование, стоявшее рядом с одной из наших машин. Оно смотрелось как давняя модель папиной литьевой машины. Электрик подтвердил, что это – действительно, старая установка, которая работала в цеху заказчика с давних времён, но к которой они уже не могут найти запасных деталей, а потому она стоит в нерабочем состоянии. И тогда я узнал в этой машине первую литьевую машину, которую изготовляли по папиному авторскому изобретению в 60-70х годах в Искитыме.

Я показал фотографию папе, и он радостно и с недоумением подтвердил, что это – его советская машина.

Круг замкнулся: через полвека папина американская машина встала рядом с папиной советской машиной в России. И, что самое главное, папа увидел это при жизни.

Милиционеры и полицейские

В СССР мы всей семьёй дружно, как и большинство советских людей не любили милиционеров. Папа особенно недолюбливал гаишников, как и всякий машиновладелец. Папа вынужден был общаться с гаишниками, когда они останавливали его и грозили “проколоть талон”, пока не получали взятки.

Нечто подобное происходило и с ежегодным техосмотром машины.

В своих других ипостасях милиционеры тоже были мало привлекательны. Так, они меня не раз прихватывали из-за перехода улицы в неположенном месте.

С милиционерами уголовного розыска нам, к счастью, не приходилось иметь дела.

Да и вообще, в основном, плюгавые, безграмотные, наглые существа в плохо сидящей на них форме были объектом всеобщего опасливого презрения и насмешек, а подчас и ненависти.

И вот наступил октябрь 1977 года – родители прилетели в Миннеаполис из Италии, где жили несколько месяцев, ожидая визы в США.

Счастливые, восторженные, мы с сестрой везём папу и маму к нам в квартиру. Там накрыт стол, и мы говорим, говорим, не веря, что мы снова вместе, и снова обнимаемся, целуемся.

Уже за полночь, и все, полные чувств и впечатлений, укладываемся спать.

Вдруг среди ночи меня осторожно будит мама:

– Папе плохо с сердцем.

Я вскакиваю, бегу в спальню. Папа лежит в кровати, держится рукой за сердце и стонет.

Я сразу вызываю Ambulance (скорую помощь). Буквально через три минуты, стук в дверь, и в квартиру входит полицейский метра два ростом, широкоплечий, в руках у него медицинский чемоданчик, на боку пистолет и наручники. Он идёт быстрым шагом в спальню, склоняется над папой, щупает пульс, я перевожу вопросы и папины ответы о характере боли и пр. Попутно, полицейский переговаривается по радио со скорой помощью, которая приезжает через пару минут после полицейского.

Так мы узнали, что полицейские приезжают первыми.

Папе при виде могучего, вооружённого и заботливого полицейского, сразу стало легче, но всё равно мы решили взять его в больницу на обследование. Оказалось, что причиной боли было не сердце, а желчный пузырь, который потом успешно удалили. Но папа всё равно считал, что полицейский спас ему жизнь.

С тех пор папа влюбился в американских полицейских да и все мы – тоже. И за всё время последующей жизни американские полицейские были только помощниками и друзьями. Даже тогда, когда они доброжелательно штрафовали папу за превышение скорости.

И папа не пытался предлагать им взятку, поскольку он не хотел омрачать в себе образ американского полицейского.

Железо и мякоть

Мой папа, любитель всякой механики, всегда стремился всё чинить и сооружать сам. От этого он получал огромное удовольствие и удовлетворение. Так в детстве, я вынужден был помогать папе в ремонте машины, а в зрелости – в производстве механизмов, которые папа проектировал.

Я же – прямая противоположность в этой области. Я получаю огромное удовольствие и удовлетворение, когда я нанимаю кого-то, чтобы тот сделал за меня механическую работу.

Мне не интересно влиять на механизмы и всякого рода железо, мне интересно влиять на сердца людей и на их другие органы.

Однако именно благодаря продажам изготовленного железа, я смог позволить себе беззаботное увлечение женской мякотью.

Папа был прав. Но и я не ошибся.

Стихи между строк

Когда в 1976 году я покидал свою пресловутую родину, власть, в ней царившая, запрещала уезжающим брать с собой что-либо рукописное или напечатанное на машинке. Разрешалось только взять записную книжку с адресами близких и знакомых, причём содержание этой книжки проверяли на таможне.

К тому времени я сделал три самиздатовские книжки стихов, взять с собой которые даже нельзя было и помышлять. Так как моя память могла удержать в себе не более десятка стихотворений, да и то с ошибками, я попросил родителей, чтобы они в письмах мне переписывали стихи из моих книжек. Но так как письма, отправляемые за границу “предателям родины” проходили цензуру и часто пропадали, то я решил, чтобы стихи вкраплять в текст письма, записывая их в строчку, чтобы они не привлекали к себе внимание цензора столбцами. А внимательно читать мелкие и обильные строчки письма цензору станет лень.

Решение оказалось абсолютно правильным, потому что, таким способом, я получил от родителей все свои стихи. И ни одно письмо не пропало.

Каждое письмо шло минимум месяц. Родители мне писали часто, и я отвечал им, описывая чудеса американской жизни.

Когда я получал письмо, я отделял стихи красными скобками для простоты их отыскания в сплошном тексте. Так в одном письме (четыре тетрадные страницы) мама пересылала мне около десяти стихов.

Папа тоже подключался, но почерк у него был неразборчивый, и мама была главной переписчицей и хранительницей моих стихов.

После одного из них мама написала:

"Мишенька, надеюсь что ты на практике будешь бОльшим оптимистом, чем в своём творчестве."

Мамины надежды я полностью оправдал не только на практике, но и в самом творчестве, в чём родители с радостью убедились на нашей второй славной родине.

Так родители переписали три книжки моих стихов. У меня хранятся все эти письма.

Мой позывной

Самая первая осознанно услышанная мелодия была та, которую мне насвистывал папа. Он насвистывал её для того, чтобы окликнуть меня и маму, пропавших из виду или отыскать нас в толпе или в лесу. Это был позывной нашей семьи – мы свистели в поисках друг друга. С помощью высвистывания этой мелодии мы не терялись, а всегда находились и были вместе.

Я никогда не спрашивал папу, что это за мелодия, я думал, что она – это часть папы. В детстве я был уверен, что он придумал её для меня, для нас.

Каково же было моё удивление, когда, уехав в Штаты, я услышал эту мелодию по радио и разузнал, что это знаменитая американская песня When You Wish Upon A Star и папа насвистывал первые два такта этой мелодии. Вот тогда я понял, что папа с давних пор, пусть неосознанно, но настойчиво звал нашу семью в Америку.

Я дал послушать папе эту песню, он уже не мог припомнить, где он её услышал впервые и при каких обстоятельствах он начал использовать её как позывной нашей семьи.

И вот, теперь, когда папа затерялся в огромной стране смерти, мне иногда кажется, что если я посвищу эту мелодию, то он выйдет из густой неподвижной толпы, и я, как маленький мальчик, брошусь к нему в раскрытые объятья, а он, молодой, смотрящий на меня с фотографии на столе, много моложе меня сегодняшнего, скажет: Как тебе живётся, сынок?

Я свищу, но папа не откликается, хотя верю, что он слышит меня.

Когда я буду умирать, я уверен, что услышу, как папа насвистывает мне эту мелодию, и я с облегчением вздохну в последний раз, обрадованный, что я не потерялся.

Следование за родителями

Папа не хотел учиться работать на Макинтоше, который я купил в 1986 году, несмотря на то, что я не раз предлагал ему показать хотя бы азы. Он оставался верен кульману и карандашу. Правда, он с радостью перешёл с советских кнопок на клейкую ленту, крепящую бумагу на пластиковой, а не на деревянной чертёжной доске.

А вот мама с радостью приняла мои уроки и даже стала печатать на Макинтоше письма для нашей компании.

К восьмидесяти годам папа отошёл от дел. Но он продолжал чертить на кульмане. Он чертил снова и снова один и тот же узел машины, который хотел усовершенствовать. Но пальцы его уже плохо держали карандаш, линии были нечёткие, и узел становился всё менее узнаваемым. Да и усовершенствования никакого не получалось, проступали только повторения, с каждым разом всё менее различимые.

В какой-то день папа уже не сел за кульман и перестал обращать на него внимание. Я его продал какому-то домашнему изобретателю, который был много моложе папы, но тоже не любил компьютер.

Папа, ещё недавно замечательный инженер-механик, ушёл в телевизор и в сон.

Маме в какой-то момент тоже стало тяжело печатать письма на компьютере, и я взял это на себя. Интернет тогда ещё только начинался и до нас не добрался.

Только бы мне не писать об одном и том же, тот же “узел темы” вывязывать по-разному. К счастью, вариации в литературе могут быть вполне продуктивными.

Любимое кладбище

На это кладбище я попал случайно, проходя вдоль его почти не заметной из-за деревьев и кустов ограды. Ворота были открыты, и я вошёл. Меня встретили высокие старинные памятники и семейные склепы, за которыми шла поросль недавних памятников, ростом поменьше. В центре красовалось озерцо с лебедями и утками, а на берегу стояла скамейка.

Кладбище это старинное, Lakewood Cemetery – давно обжитое смертью место, в котором кроется беспощадное время.

Красота и торжественность этого кладбища меня проняла, и я стал привозить туда девушек на первое свидание, паркуясь у озера под расплакавшейся ивой. Выбор такого места их поражал, и от удивления девушки раскрывали рот и раздвигали колени, что от них и требовалось.

Через многие годы, в преддверии папиной смерти, мы купили кусок земли на этом полюбившемся кладбище под наши могилы. С холма поблескивала озёрная рябь, и виднелось место моих любовных парковок.

На холме и похоронили папу, а потом и маму. И я решил там же поселиться после смерти. Несколько раз в год я взбираюсь на холм и кладу руку памятнику на плечо.

Так всегда, всё началось с любви на фоне смерти и кончится смертью на фоне любви.

Литературные радости

Я заказал маме в новую квартиру русское телевидение, и она, в свои девяностые годы, посмотрев передачу о чём-либо культурном, просила меня достать ей почитать книгу на заинтересовавшую её тему. Так на тот раз ей захотелось перечитать рассказы Чехова. А я недавно продал двенадцать зелёных томов Чехова издания 1957 года – одно из первых собраний сочинений классиков, которые стали издаваться в то время в СССР. Чтобы подписаться на Чехова, мама и папа стояли ночью в очереди. Такие ночные очереди выстраивались тогда и на собрания сочинений других классиков. Книги были на вес золота.

Собрания сочинений Чехова и прочих я привёз с собой в США. А когда интернет заполнился любыми собраниями любых сочинений, я стал распродавать то, ради собирания чего было потрачено столько времени, денег и вдохновения.

Я достал маме рассказы Чехова в библиотеке. А вот Андрея Платонова, которого мама запросила вслед, я ещё не продал и принёс ей на следующий день. Мы с ней обсуждали прочитанное, и она восхищалась, смеялась, радовалась.

Так мама продолжала наслаждаться литературой до конца своей жизни. Она несмотря на мои предупреждения, внимательно читала мою писанину, пытаясь понять, где правда, а где – выдумка. Я намекал, что всё – выдумка, чтобы мама не тревожилась за мою судьбу.

Мама корила меня за “гадкие слова”.

А я отвечал: Нет гадких слов, это мы в них гадкий смысл вкладываем. Я этот смысл меняю на прекрасный.

Мама не соглашалась, но с любовью и надеждой смотрела на меня, веря что её "умный сын" окажется прав.

Она всегда переживала, когда читала ругательные статьи обо мне.

Я пытался объяснить и утешить её, что если меня ругают – это хорошо, а плохо – когда молчат и сомнительно – когда хвалят, и что есть литературные и психологические условия, при которых я имею полное право и необходимость использовать мат. Но это не помогало.

И я грущу, что мама не дожила до 15 августа 2019 года, когда была защищена докторская диссертация обо мне. Вот она гордилась бы, радовалась бы… А без неё это уже не так и важно.

* * *

30 декабря 2017 года мамочке исполнилось 96 лет, и мы отпраздновали это событие в кругу нашей семьи. Но вскоре началось мамино быстрое угасание. Она оставалась в сознании почти до самой смерти, узнавала всех нас и продолжала волноваться о нашем благополучии.

На старые мамины фотографии я смотрю отстранённо, спокойно – там мама в дальнем прошлом, неподвластная смерти. Но на недавние – не могу смотреть без ужаса: где же ты, мамочка? – ведь только что мы были вместе.

Вот она – беспощадная непостижимость исчезновения.

А ведь моя мама в свои 96 была совершенно здоровым человеком со светлым умом. У неё не было никаких болезней, кроме гипертонии, которая держалась в узде с помощью таблеток. Ей был не нужен слуховой аппарат – у неё был отличный слух, после давней операции по удалению катаракты, она читала и могла вдеть нитку в иголку без очков.

Если у мамы что-то падало из рук, она быстро и легко наклонялась, чтобы поднять и также быстро и легко выпрямлялась. Она интересовалась работой интернета и чудесами генетики. Она часто обыгрывала меня в игре в слова – мы выбирали какое-нибудь слово и из его букв составляли как можно больше других слов.

И вот несмотря на всё это, по некому задействованному злодейскому закону, мама вдруг стала терять силы и угасать. Почему?!!!

Что меня мучит, так это закон смерти, который, как всякий закон, пора нарушить – совершив преступление вечной жизни.