Вызволение сути

Это письмо частное и останется таковым, если Вы согласитесь на эту компенсацию нанесённого мне ущерба. О Вашем согласии с указанием номера газеты, в которой будет опубликована эта реклама, я должен получить Ваше письменное сообщение до 31 января 1982 года. По истечении этого срока я оставляю за собой право придать это письмо гласности и принять иные меры, которые я сочту необходимыми.

Михаил Армалинский

Следует заметить, что Довлатов послушно уложился в отведённый мною срок для ответа.

21 янв.

Уважаемый господин Армалинский!

Будучи редактором газеты, я, к сожалению, не являюсь ее владельцем, и потому не имею возможности помещать бесплатно какие бы то ни было объявления в этой газете. Значит Вы можете приступить к осуществлению туманных угроз, содержащихся в Вашем письме.

Оба мы с Вами прекрасно знаем, что никакого ущерба ни морального, ни материального я Вам не причинил. И в связи с этим мне хочется посоветовать Вам как коллеге – популяризовать свои вещи каким-то другим способом, и главным образом – за счёт их художественного качества. Кстати, о Ваших стихах недавно с большой похвалой отзывался Игорь Ефимов, человек, к которому я питаю безграничное уважение.

Так что, пишите вместо угрожающих писем – стихи.

Всего Вам доброго.

С. Довлатов

Несмотря на очевидную непробиваемость Довлатова, я всё-таки решил ему ответить, чтобы проанализировать его беспробудный уход от главного вопроса: надо уважать частную собственность или продолжать на неё посягать?

11 февраля 1982

Г-н Довлатов!

Когда нарушившего закон хватают за руку, то обыкновенно он либо извиняется и божится, что больше никогда этого не повторится (вопрос об искренности этих заверений оставим в стороне), либо он начинает отпираться; мол, я – не я, подумаешь, ну, что я такого сделал.

Ваша реакция относится к последнему случаю. Но как бы Вы ни отнекивались, пытаясь покровительственно-небрежно приобщить меня к своему мнению (“Оба мы с Вами прекрасно знаем…”) – Вы преступили закон об охране авторских прав. Вы – профессиональный литератор, редактор уже двух газет, знаете, что нарушение авторских прав является противозаконным и преследуется вне зависимости от того, нанесён ущерб или нет. (Копирайт распространяется не только на текст, но и на иллюстрации и обложку книги.) Этот закон существует и в СССР, и в США (только его формулировку на английском языке Вы сможете заучить из письма, которое Вы вскоре получите от моего адвоката). Разница же между законами там и здесь та, что было бы глупо требовать его соблюдения от редактора советской газеты, а в Америке было бы глупо его соблюдения не требовать.

Вы не желаете признать свою вину не потому, что уверены в своей правоте, а потому что уверены в своей безнаказанности. Однако и здесь, как и у всякого мелкого нарушителя, не хватает смелости прямо отказать мне в выполнении моих требований, а Вы прячетесь за спину владельца газеты. Но чтобы использовать обложку моей книги, Вам ведь не пришлось бежать вприпрыжку к владельцу газеты или в совет директоров, чтобы получить "добро".

Что касается нанесённого мне ущерба, то Вы его подразделяете на моральный и материальный. Принимая эту классификацию, я отвечу Вам, что понятие "мораль", а следовательно, и "моральный ущерб" Вам плохо доступны для понимания – это Вы уже успешно продемонстрировали. Посему обсуждать моральный ущерб я с Вами не намерен. Материальный же ущерб будет состоять, по меньшей мере, из судебных издержек на компенсацию морального ущерба. А в полной мере он будет установлен судьёй.

Вы можете сказать -"где же Ваша принципиальность? согласись я напечатать Вашу рекламу, Вы бы не стали поднимать борьбы за справедливость, а удовлетворённо угомонились бы."

– Конечно, – отвечу я, – Если бы Вы извинились и в качестве доказательства искренности своих извинений, напечатали бы рекламу моей книги , то тем самым справедливость бы восторжествовала и бороться за неё отпала бы необходимость.

В своём письме Вы умышленно не желаете замечать юридической и нравственной постановки вопроса и пытаетесь перевести разговор на творчество, бросая мне кость комплимента, и рассчитывали, что я жадно схвачу её и умолкну, обгладывая её. Но назвавшись коллегой, Вы прекрасно понимаете, что как литератор Вы имеете три варианта реакции на моё творчество: если оно Вам нравится, Вы пишете положительную рецензию, если оно Вам не нравится – отрицательную, а если оно оставляет Вас равнодушным – Вам остаётся молчать.

В заключение, я благодарю Вас за мудрые советы. По счастью, для того чтобы их расточать, оказалось вовсе не нужным быть владельцем газеты.

Михаил Армалинский

На это письмо Довлатов не ответил, а мой адвокат послал-таки по моему распоряжению грозное письмо – я свои угрозы выполняю. Другое дело, что толку от этого не было никакого. Но было приятно представить встревоженного Довлатова, не знающего английского языка, бегающего по знакомым, чтобы перевести сие юридическое послание.

Тогда, в 1982 году, я поставил на этой истории временную точку, будучи уверенным, что она когда-то получит своё продолжение. И вот, через много лет, прочтя книгу Игоря Ефимова Эпистолярный роман с Сергеем Довлатовым, я узнал, что, несмотря на “гнусность” моих стихов (или благодаря их «гнусности”), Довлатов решил с их помощью подставить семейную жизнь своего друга Игоря Ефимова под угрозу:

Довлатов – Ефимову

14 декабря 1982 года

…Да, хотите пари на 10 долларов? Держу пари, что Вы не сможете при хотя бы одном свидетеле прочесть Марине вслух стихотворение Армалинского, опубликованное на 23 странице его сборника!

Всех обнимаю.

С. Довлатов.

Подробный разбор этого довлатовского вызова Ефимову под названием Конкурс – кто выиграл пари: Довлатов или Ефимов? 50 (см. ниже)

Но самое смешное вот что – продав письмо Довлатова за 500 долларов, я получил-таки компенсацию пусть не от самого Довлатова, но от его почитателя. А почитатели Довлатова, это именно те люди, благодаря которым он продолжает пребывать в этой жизни.

Виктор Гейдарович Ширали

7 мая 1945 – 19 февраля 2018

Моё опосредованное знакомство с Виктором Ширали

– О мёртвых – либо хорошо, либо ничего.

Почтим же память нашего друга минутой молчания.

Александр Вязьменский

Умер Виктор Ширали, но я молчать не буду… С ним я был знаком, но только опосредованно. Как поэт он меня не впечатлял, но впечатляла подпольная слава, которая ходила о нём, как о любимце многочисленных женщин. Глядя на него, выступавшего на каком-то поэтическом вечере, мне было трудно поверить в истинность этих слухов, но восторженные взгляды девушек и пребывание одной-двух в его весьма непосредственной близости, заставляло меня вспоминать о разнообразии критериев, которыми пользуется женская душа и женское тело при выборе самца.

У меня было два опосредованных знакомства с Ширали.

События поимели место в середине 70х прошлого века в Ленинграде. На каком-то литературном вечере я заприметил стройную мечтательную девушку с пышными тёмными волосами и горящими глазами. Вечер подходил к концу, и она вышла из зала раньше всех, а я поспешил за ней. Она быстро спускалась по лестнице, но я нагнал её, в результате чего мы оказались в “Сайгоне” c чашечками кофе в руках.

Вскоре она мне поведала, что является долгосрочной любовницей Ширали и что их отношения украшены бурными разрывами и срастаниями, и это был период очередного разрыва, во время которого, она не хотела столкнуться с Ширали, который тоже был на том вечере.

Я буду для удобства рассказа и соблюдения личной тайны называть девушку С. Мы встречались с ней раз пять иль шесть – больше мне было не съесть, запас терпенья у меня был ещё маленький…

Наиболее запомнившаяся встреча с С. произошла у неё на квартире, ибо в тот день её родители отсутствовали, и мы провели вместе часов пять. Я твёрдо запомнил, что кончил в неё семь раз. А запомнил я это потому, что из-за перевозбуждения я извергался в неё весьма быстро, причём даже на седьмой раз. В моей памяти не осталось сексуальных изъявлений С., кроме её безоговорочной доступности. Языком я тоже работал, но не помню, чтоб это произвело на С. грандиозный эффект. Мыслями она была с Виктором Ширали и рассказывала о ресторанных, снежных и прочих с ним приключениях. У неё были страстные порывистые движения по собиранию своих длинных волос на затылке в кулачок, а потом отпускания их на волю.

Наши отношения закончились, когда я почувствовал жжение при мочеиспускании и поделился этой информацией с С., назначив встречу напротив Дома Книги на Невском. В тот день нам было негде уединиться, да и не особо хотелось при сложившейся ситуации, так что я повёз С. на папиных Жигулях, которые были в тот день в моём распоряжении, не куда-нибудь, а в Шалаш Ленина в Разливе. Я выбрал этот маршрут не по политическим соображениям, а по ландшафтным: недалеко, за городом и там можно было укромно запарковаться среди деревьев. Однако сообщение о половой инфекции заморозило наши отношения. Это была не гонорея, а какая-та безобидная, но всё-таки требующая уничтожения букашка. Можно без труда предположить, что она перебралась ко мне от Ширали посредством С. Так я впервые опосредованно познакомился с Виктором Ширали.

Второе опосредованное знакомство с Ширали произошло с помощью другой девушки, имя которой я начисто забыл. Она училась в институте Культуры имени жены Ленина и приходила ко мне в течение дня, быстро раздевалась, ложилась на мой спальный диван, широко разводила колени, и я лизал ей клитор до её громокипящего оргазма. Чуть он начинался, мой язык ей становился нетерпим, и я сразу же вставлял в девушку хуй и устремлялся к своему оргазму на гребнях её остаточных спазм. Отдышавшись, девушка одевалась и уходила. Я предлагал проводить её до метро, но она категорически отказывалась, не желая, по-видимому, появляться со мной на людях. Она была девушкой высокой и, по-видимому, стеснялась парня, который на голову её ниже. К счастью, в постели, эта разница нивелировалась её жаждой оральных и прочих утех, которые я ей с удовольствием предоставлял.

Как-то зашла у нас речь о поэзии и поэтах, и сразу всплыл Ширали, который, как оказалось, не оправдал её половых надежд, несмотря на то, что ростом был с ней вровень. Она даже припомнила, как в её присутствии кто-то ударил поэта в лицо, и она продемонстрировала аудио эффект: “Тюк!”

Однажды эта девушка заболела (невенерически) и позвонила мне, что не сможет прийти на свидание, и когда я, из вежливости, предложил приехать навестить её, она, к моему удивлению, согласилась. Приехав, я застал её лежащей в постели с высокой температурой, глаза её блестели – я надеялся, что не от температуры, а от желания. Однако поблизости маячил её отец, и я не осмеливался приняться за привычное лечение. Девушка, тем не менее, выздоровела без моей помощи и снова приезжала ко мне за помощью, которая ей явно от меня требовалась. Я всегда радостно помогал девушкам и женщинам в этом важном деле, но я был, разумеется, не единственный помощник, и не только она одна нуждалась в моей помощи, и поэтому мы с ней вскоре тоже расстались.

Поэтическая и половая жизнь продолжалась, и я, как и прежде, не стремился познакомиться с Ширали, даже опосредованно.

Но вполне вероятно, что он, совокупляясь с очередной поклонницей, опосредованно знакомился со мной.

“Как хороши, как свежи были” наши посредницы между поэтами!

Марк Александрович Поповский

8 июля 1922 – 7 апреля 2004

Моё смехачество над Марком Поповским

Смысл разбирания архивов – вспоминать забытое и смеяться или грустить о нём. Я предпочитаю смеяться, тем более когда раскопанная мною переписка добавит уточняющие штрихи в изображения тех, кого третья волна русской литературной эмиграции вынесла на берег США.

Я воспроизведу мою смехотворно-поучительную переписку с Марком Поповским, о котором я узнал, читая его материалы в Новом Американце Довлатова.

Чтобы дать представление о Поповском, процитирую Александра Гениса (см. ниже), его соратника:

…приставил к Довлатову комиссара по серьезности. Им назначили солидного Поповского, которого в зависимости от его поведения мы звали то Марком, то Мраком Александровичем.

Поповский жил через дорогу от меня, и я часто заходил к нему за материалами.

– Мой отец, – в первую встречу сказал Марк Александрович, указывая на портрет бородатого мужчины, выглядевшего намного моложе самого Поповского.

– Не похож, – удивился я.

– Духовный отец, – пояснил он, – Александр Мень.

Как неофит Поповский любил христианство яростно и сумел развалить единственную действующую организацию Третьей волны – Союз ветеранов. К нам с Вайлем он относился, как к непородистым щенкам: снисходительно, но на Довлатова смотрел с удивлением, вслух поражаясь, когда Сергей упоминал Фолкнера или Кафку. Как раз этим мне Поповский нравился: он говорил, что думал, не всегда, а только начальству. Стремясь избавить газету от всего, за что ее любили читатели, Марк Александрович пытался нас урезонить и заменить узниками совести.51

Так вот этот Поповский после закрытия Нового Американца пробавлялся скучноватыми настырными статьями в различной эмигрантской периодике и даже пытался играть роль литературного критика. Так, в статье Десять книг одного года, растянувшейся на четыре полосы в двух номерах ежедневной нью-йоркской газеты Новое русское слово (от 8 ноября 1991 года) Поповский, невнятно пересказав содержание моей книги8,13, изъявлял недовольство тем, что “текст книги Армалинского таков, что привести его на страницах газеты попросту невозможно", а также и тем, что книга стоит дорого – 35 долларов.

Я так отреагировал в письме от 14 ноября 1991 года на Поповскую филологическую рецензию: "… то, что книга стоит дорого – радуйтесь, что она Вам бесплатно досталась."

И закончил я письмо такой угрозой: “Погодите, вот к новому году издам "Философию в будуаре” де Сада24, тогда поперхнётесь… слюной."

Через год, оправившись от возбуждения, вызванного моим романом, Поповский прислал мне анкету, обращаясь безымянно: "Уважаемый Коллега!". Этот вопросник он рассылал кому попало, а потом писал статейки о судьбах кое-каких писателей-эмигрантов, кто имел глупость заполнить вопросник.

Вот такое письмо я ему послал 19 декабря 1992

Ув. Кол.!

Получил Ваш безымянный вопросник и довожу до Вашего неведения, что интервью со мной стоит долларов, коих у Вас нет и не будет.

Вы ещё должны мне кучу "спасиб" за присылание бесплатных книг и кучу извинений за глупости, которые Вы понаписали про мой романище.

А также с тех пор, как Поповского поп попутал, и он отказался писать обещанную рецензию на "Мускулистую смерть"6, то мне с ним вообще не по пути.

С пожеланием Почемучке даровых ответов,

Михаил Армалинский

Тем временем мой папа, Израиль Давыдович Пельцман, основатель компании Peltsman Corporation, написал письмо Поповскому в ответ на его газетные призывы к эмигрантам рассказывать о своих деловых успехах. Папа мой был человеком честолюбивым, о его успехах писали американские журналы и делали телевизионные передачи, в том числе русское телевидение в Нью-Йорке. Но папе хотелось, чтоб о нём написал и Поповский. Папе было о чём рассказать.

Но в ответ он получил от Поповского кляузу на меня с полным отречением от всей нашей семьи:

22 января 1993

Уважаемый г-н Пельцман,

Получил Ваше письмо, свидетельствующее о Вашем несомненном таланте, трудолюбии и Вашей энергии. Рассказывать о таких людях всегда приятно и полезно. Но, извините, я этого делать не стану. Вы начинаете свое письмо словами:"Вся наша семья…" Могу ответить на это поговоркой: "В семье не без урода". Не далее как месяц назад Ваш сын Михаил прислал мне оскорбительное, издевательское, а попросту/хамское письмо только потому, что я однажды отказался писать положительную рецензию на его книгу "Мускулистая смерть”. Книги его, выпускаемые под псевдонимом "Михаил Армалинский" мне откровенно не нравятся. И не мне одному. А его трюк с "дневниками Пушкина" все порядочные люди считают элементарной непорядочностью.

Понимаю, что жаловаться отцу на поведение 45-и летнего сына бессмысленно. Я и не жалуюсь, а только объясняю, почему я решил воздержаться от общения с Вашей семьей.

Извините.

Марк Поповский

Так Поповский не по-поповски-христиански, а по-советски решил отмстить отцу за “изменника” сына.

Я ответил выкресту, продолжающему вести себя, как язычник.

1 февраля 1993

Млсдарь Попковский!

(Вы уж извините, но разговаривать с Вами в серьёзном тоне – это значит, вовсе лишиться чувства юмора.)

Мой папа показал мне с изумлением и огорчением Вашу писульку. Конечно, он и понятия не имел о наших с Вами весёлых отношеньицах.

Так что не понял он, почему его “бьют” за сына. Тут мне пришлось рассказать ему о Вас, христианствующем коммунистике, который, по советской привычке, "репрессирует" семью "врага народа".

Вот не хватило же у Вас шапочно знакомой Вам “порядочности”, чтобы не сводить мелкие счёты со мной, "наказывая" моего отца, а сказать ему прямо и честно: “Раз Вы “несомненно талантливы, трудолюбивы и энергичны", то я буду с Вами иметь дело, а вот с Вашим сыном я знаться не хочу".

Нет, Вы решили "настучать" моему папе на меня, а заодно и сделать ему больно, ибо Вам известно, что любому отцу больно слышать, как хулят его сына:

№1 Для начала Вы назвали меня "уродом" в моей семье, продемонстрировав своё азбучное знание фольклора. (Вам следует закупить оптом мною изданные "Русские бесстыжие пословицы и поговорки"21 для обогащения своего кругозора и словарного запаса).

№2 на всякий случай, если мой отец ещё не знал, Вы торжественно раскрыли ему мой псевдоним, как это делали в СССР, чтобы обнаружить за ним еврейскую фамилию.

№3 Объявили, что книги мои не нравятся не только Вам, но и многим другим, счастливо одарённым таким же изощрённым, как у Вас, вкусом.

№4 В заключении окрестили меня "непорядочным", ссылаясь на какие-то трюки с ясным солнышком русской литературы, А. С. Пушкиным.

Эти четыре шпильки не удивили бы меня, поскольку они необходимы в причёске любого советского журналиста. Но они начинают колоть глаза, когда сей журналист во всеуслышание принимает христианство и вместе с ним – моральный кодекс строителя христианизма, которому он божится следовать.

Вы небось уже набили руку в осенении себя крестным знамением и, глядишь, уже сделали реставрацию крайней плоти, пересадив кожу из заднего места, а вот христианскими заповедями о возлюблении врага своего и о подставлении второй дряблой щёчки так и не прониклись.

Что же касается Вашего давнего пионерского обещания, написать рецензию про мою книжку, а потом похеренного по наущению попика, то да, грешен – терпеть не могу людей, которые не держат своего слова. Даже если такие люди и не воображают себя всенародными писателями.

Так что впредь, всякий раз, когда будете молиться Богу, знайте, что Вы обречены поминать его всуе.

Ну, а раз, судя по всему, у Вас не найдётся денег для покупки “Бесстыжих пословиц и поговорок" даже в одном экземпляре, то так и быть, процитирую Вам одну бесплатно: "Не прославишься мудями, коли хуй невелик".

С пожеланиями всевозможных благ,

Михаил Армалинский

Тут этот христосик решил снова пожаловаться на меня моему папе. Он скопировал моё вышеобозначенное письмо и послал его вместе с рукописной писулькой. Поповский пишет глупо, но зато разборчиво.

4 апреля 1993

Уважаемый г-н Peltsman,

Я не сомневаюсь, что Вы любите своего сына. Это естественно и прекрасно. Но любить ещё не значит понимать. Чтобы Вы лучше представили личность Вашего ребёнка, посылаю Вам его письмо ко мне, 70-летнему писателю, автору двух десятков книг.

Полюбуйтесь.

С уваж.

М. Поповский

У папы моего было хорошее чувство юмора, и он посмеялся, читая моё письмо, и полностью разочаровался в Поповском, прочтя его кляузы.

А я продолжил свои смешки и ухмылки в адрес автора двух десятков книг:

10 февраля 1993

Многоуважаемый и досточтимый господин Поповский!

Я должен принести Вам свои глубочайшие извинения в связи с прискорбным недоразумением, возникшим между нами!!!

Прежде, чем писать Вам свои предыдущие послания, я осуществил долгие и кропотливые библиографические изыскания о Ваших книгах, в результате чего получил подробные сведения о том, что Вы автор девятнадцати книг. Из-за этой неверной информации я позволил себе писать в тоне, который вызвал у Вас столько справедливого негодования, изобилие которого обратилось не только на меня, но и на моего отца.

И вот в Вашем последнем, разъясняющем и ставящем все точки над i письме Вы метко указываете, и я бы даже сказал, напоминаете всем нам, что Вы автор не девятнадцати книг, как я по своему легкомыслию воображал, а целых двадцати!!! Ну, посудите сами – да, разве я посмел бы промолвить хоть одно словечко из моих злосчастных писем, знай я об этом сногсшибательном меня факте, ставящим Вас на пьедестал, недостижимый для простых смертных, коим я имею несчастье прозябать?

Я также хочу с чудовищным унынием довести до Вашего сведения, что мой отец, прочтя копию моего письма Вам, которую Вы ему со столь свойственной Вам любезностью выслали, отказался от меня заодно с матерью как от сына и лишил меня многомиллиардного наследства. У меня есть все основания предполагать, что все деньги и семейные драгоценности он перезавещал Вам. Теперь я оказался бедным (как синагогальная мышь) и несчастным сиротой и посему взываю к Вам о снисхождении и христианском участии: я молю Вас на разбитых в кровь коленях, сидя у своего разбитого корыта – усыновите меня, чтобы я смог, наконец, постигнуть тайны человеколюбия, строгим хранителем коих Вы являетесь, а также чтобы под Вашим благотворным влиянием я бы тоже сподобился написания целых двадцати книг, магическое число которых послужило бы мне индульгенцией от всех смертных грехов, столь чуждых Вам, Великому мудрецу о семидесяти лет!

С предельно низким поклоном и надеждой на Ваше снисходительное участие,

Михаил Армалинский, (бывший Пельцман, смиренно мечтающий стать Поповским)

С тех пор Поповский мстительно “кусал” меня, упоминая обо мне в своих статьях (напр. в Новом Русском Слове 24 февраля 1995), где он описывал "Тайные записки" Пушкина20 и мои книжки, специально не называя моей фамилии, чтобы, не дай Христос, делать мне бесплатную рекламу. Он меня там называл по-простому: "сочинитель похабной литпродукции".

1 марта 1995 года я ему написал среди прочего:

…Особое спасибочки за сокрытие моего имени, чтобы оградить меня от навязчивых поклонниц. Однако, вопреки Вашим намерениям, это лишь расплодило мешки корреспонденции, которые мне ежедневно волокут взмыленные почтальоны. На всех письмах – один и тот же адрес, списанный из Вашей статьи:

Писателю-издателю

Сочинителю похабной литпродукции

Миннеаполис, Миннесота

При такой точности описания, американской почте не стоило никакого труда меня найти. (Не пробывали ли Вы, кстати, использовать свой описательский талант для составления литературных кроссвордов?)

А из России мне исправно доставляют корреспонденцию даже с более лаконичным адресом:

Америка

Армалинскому

Причём всё теми же мешками…

Время шло, но оно не лечило Поповского – он всё никак не мог меня забыть. В лос-анджелесском еженедельнике Панорама (1996, N805) он опубликовал статью Откровенный разговор: (см. с. 206-207 в Литературном памятнике20)

Там были такие вещие строки:

…Живущий в штате Миннесота литератор-иммигрант, человек отнюдь

не бездарный, но слегка “сдвинутый” на сексуальной теме, объявил, что ему

удалось разыскать тайные записки А. С. Пушкина, датированные 1836-37 годами, и издать их. Трюк этот, насколько мне известно, имел некоторый

успех. "Записки", носящие откровенно грязно-сексуальный характер, были

переведены в Европе на несколько языков. Отказались печатать книгу-фальшивку только на нашей родине. Уважение к памяти великого поэта взяло верх над возможностью нажиться на его имени. Сочинитель "Записок" однако не

унимается. Нынешним летом я получил от него меморандум, где он сообщает,

в каких странах на каких языках уже выпущены "Записки". Тут же автор

меморандума явно обиженным тоном добавляет:

В недалёком будущем Россия, страшащаяся этой книги, окажется в кольце иноязычных изданий.