До свидания, моя хорошая

–Сейчас доктор Моретти сделает укол в сердце плода. Я прошу вас поднять руки и положить их у головы. Это делается для того, чтобы вы не трогали даже инстинктивно свой живот. Пожалуйста, поднимите руки и положите их удобно.

Я поднимаю руки к голове; я лежу, будто сдаюсь. Это всё так… неправильно… и поза такая жалкая, что я готова расплакаться от безысходности… Теперь я не могу защититься он этой длинной иглы, которую достает доктор Моретти… Это так неправильно и я в этот момент чувствую себя так беспомощно, что всхлипываю. Но я не плачу больше. Надо быть сильной – даже сейчас.

–Сейчас, – говорит доктор. Он спрашивает свою коллегу, с какой стороны лучше подобраться к сердцу, которе еще пульсирует на экране. Последние удары. Гретхен, кажется, до сих пор спит, она не двигается… Прокол. На узи видно, как игла входит в сердце и быстро – раз-два, две секунды, яд введен – и сердце на мониторе замирает. Похоже, смерть была действительно быстрой и безболезненной, хотя это нельзя сказать наверняка – она не дёрнулась, просто овал сердца перестал пульсировать. Всё.

–Мне очень жаль, – печально говорит доктор Моретти, – простите пожалуйста.

Я только киваю смотрю на Сеню – он спрятал лицо в ладонь – видны только глаза. Взгляд на две тысячи ярдов… или что-то очень близкое. Страшный, отрешенный взгляд.

Шприц извлекают очень аккуратно и мой живот реагирует на это горячей болью. Так бывает, – говорит доктор Эммерих в ответ на мой вопросительный взгляд. – Это схватка.

И вдруг я отчетливо чувствую, что там, в моем теле, больше нет никого живого. Что осталась только я. А Гретхен – ушла. И её ничем не вернуть, плёнку нельзя отмотать назад, нельзя перезапустить этот день с самого начала, нельзя больше пустить эту историю по другим рельсам, нельзя вколоть другой укол и запустить это маленькое сердце на мониторе вновь. Оно встало и будет стоять. Оно теперь всегда будет стоять. Это никак не отменить. Нет такой возможности, нет такой опции…

Датчик узи всё еще там, на животе. Врачи сообщают мне, что сейчас понаблюдают еще пятнадцать минут. Если сердце не будет биться и дальше, значит, меня отпускают из этого кабинета дальше.

Конечно же, сердце не забилось. Не помня себя, я встаю с кушетки и словно тень, за мной плетется Сеня. В коридоре уже ждёт та самая акушерка. Она сочувственно гладит меня по плечу, кивает и говорит, что сейчас меня будут готовить к родам.

Госпожа Херц озабочено спрашивает, какое я хочу обезболивающее. Можно просто самое лёгкое, говорит она, – можно эпидуральную анестезию. Можно оперативным путём. Но я лишь мотаю головой: нет, ничего не надо. Достаточно уже того, что в конце этих родов не будет живого младенца. Я не хочу, – объясняю я ей, – еще больше обманывать свой организм. Это не сиюминутное решение, я обдумала его и взвесила заранее.

–Подумайте еще раз, – настаивает акушерка, – ведь это совершенно другие роды. Вам, возможно, будет очень больно. – Она делает ударение на слове „очень“, но я пропускаю это мимо ушей – в первые два раза мне тоже рассказывали, что будет нестерпимо больно – и оба раза было вполне нормально. Неужели сейчас я не вынесу?

Снова мотаю головой:

–Нет, не надо.

–Хорошо, – говорит она, – сейчас пройдёте в палату вместе с мужем. Это для начала. За вами будет присматривать моя коллега помоложе, я подойду уже ближе к самим родам.

Мы идём в палату и она даёт мне таблетку, от которой у меня должен запуститься процесс рождения.

Палата небольшая, в ней есть кровать и два кресла с розовой обивкой и вообще всё очень уютно. Вдруг я отмечаю, что на стенах нет никаких картин – на их месте – выгоревшие квадраты и прямоугольники. Я глазами показываю на них госпоже Херц – мол, а где всё это? Но она пожимает плечами. Только немного позже до меня дойдёт, что это она сама сняла картины, на которых изображены младенцы и улыбающиеся молодые мамы – чтоб не травмировать меня. Потому что мы находимся в обычной комнате для родов, которых полно в больницах по всей стране.

В комнате есть специальная кровать – она похожа на обыкновенные больничные электрокровати, но шире и в изголовье имеется специальная штанга, которую можно выворачивать туда-сюда, вверх-вниз на схватках. На окне стоят старые весы с декоративными грузиками и рядом с ними – металлическая фигурка аиста без младенца. Вот и правильно, – думаю я, – вот и правильно.

Сеня садится в кресло. Он не знает, что делать, но я кивком головы одобряю то, что он сидит именно там – мне сейчас надо разобраться со своим телом самой. Я ложусь на кровать на бок и подгибаю ноги насколько это возможно. Слёз нет, но меня не покидает ощущение нереальности происходящего. И в какой-то момент мне кажется даже, что рассудок начинает покидать меня. Мне вдруг кажется, что я должна свернуться, как спящая кошка, свить гнездо для котёнка, который никогда не родится живым. Единственное, что я могу теперь – это беззвучно и почти бесслёзно плакать, потому что мне горько и грустно. За окном – послеобеденное августовское небо, немного затянутое облаками. Очень красивый свет. Ветка клёна виднеется за полосками жалюзи и я спрашиваю себя, сколько женщин, рожавших в этой комнате, смотрели на эту ветку и на эти листья? Стук в дверь. Прибегает тощая блондинка с длинными густыми светлыми ресницами – вторая акушерка. Она на бегу представляется именем Франци и интересуется моим самочувствием. Все ОК, – отвечаю я и это, конечно, ложь. Не может быть всё ОК на таких родах. Франци говорит мне еще раз о возможной анестезии.

Мы можем подключить вас к специальному газу, – говорит она, хлопая своими красивыми ресницами (почему я обращаю внимание на такие незначительные мелочи? До сих пор не понимаю.) – тогда вы почти ничего не почувствуете.

Но я не хочу так. Я не готова так. Я не понимаю, как можно просто не почувствовать рождение собственной дочери… И я мотаю головой.

–Вы хотите посмотреть на ребенка после родов? – озабоченно спрашивает девушка и видно, что в её практике бывало уже всякое. – Если не хотите – я могу принести специальный контейнер. Мы положим его вот там, – она неопределенно указывает на место в районе моих ног, – а когда ребенок родится, я положу его туда и мы сразу унесём его на обследование.

–Франци, я хочу не просто увидеть свою дочь, я хочу взять её в руки сразу после родов… я хочу, чтобы это были нормальные роды… понимаете? Контейнер не нужен, спасибо.

На её лице я читаю понимание. Я знаю, что не все могут вынести вид мёртвого ребенка, но на всех – плевать. Сейчас есть только я и мои ощущения.

На часах – 12:27 Потихоньку начинает действовать таблетка, провоцирующая роды – начинает схватывать внизу живота, но пока что это довольно безобидные ощущения. Франци убегает в коридор, где, как я понимаю, должна проконсультироваться с врачём и доложить обстановку.

Сеня, сидя в своём кресле пытается подбадривать меня, но он ужасно растерян и подавлен. Он предлагает что-нибудь почитать мне вслух, чтобы отвлечь.

–Хочешь новости? – спрашивает он, – я буду сразу переводить на русский.

Но слушать новости мне совсем не хочется. Тогда Сенька начинает зачитывать мне на память все стихи, которые он помнит – а помнит он их, надо сказать, немало. Очень жаль, что дочка родится мёртвой и мы никогда не сможем шутить, что во время родов её папа декламировал Бродского и Пастернака… и вообще много таких „очень жаль“ и „никогда не сможем“… в нашей с Гретхен истории…

Так проходит час. Я смотрю на часы, стрелка бегает по кругу и мои глаза тоже пробегают эти круги. Схватки идут регулярно и интервал уменьшается. К тому же становится немного больнее.

–Франци, – обращаюсь я к акушерке, – дело, кажется, пошло.

Она ободряюще треплет меня по плечу и говорит о том, что заглянет через полчасика, а сейчас её вызвали к пациентке.

К пациентке с живым ребёнком, – настойчиво подсовывает мне объяснение моё замутненное сознание. Впрочем, такие мысли нормальны, к сожалению. Я вспоминаю свои предыдущие роды, рождение Мишки – тогда всё прошло настолько быстро и легко, что никто не ожидал – и меньше всего я. И это тоже было летом… – к тебе и твоему ребенку можно уже не спешить – так пусть родится тот, которому ещё нужна помощь.

Я смиряюсь и терплю боль. Я понимаю, что в этот раз никакой награды за мои мучения не будет, в конце не будет маленького тёплого тельца, которое обязательно положат тебе кожа к коже. Не будет поздравлений, не будет ничего того, к чему привыкаешь, когда рождаются живые дети. Интересно, а что будет вообще? Я просто должна довести эту историю до конца.

И я веду свою линию, стискиваю зубы и уже начинаю налегать на ручку-рычаг, когда приходит схватка. Потому что становится больнее. Сенька помогает, как может, на разве по силам ему забрать мою боль? Конечно, конечно нет.

Проходит какое-то бесконечно-долгое количество времени, когда прибегает Франци.

–Я пришла, чтобы остаться с вами, – говорит она. Следом входит госпожа Херц. Они смотрят меня и говорят, что дело и правда идёт, как надо.

В 17:44 рождается Гретхен. Я подхватываю её руками.

Она тёмно-красного цвета, потому что ещё нет под кожей жировой прослойки. Вообще она выглядит идеальной, очень хорошенькая, похожа отдаленно на новорожденного Гришку. У неё довольно короткие ручки и ножки, но это совсем не портит её, ведь она и сама маленькая и такая длина конечностей смотрится более-менее пропорционально… (только намного позже, через два дня после родов, я прочитаю в специальной литературе, что на таком сроке тело должно выглядеть совсем по другому – как тело маленького человека, а эти руки и ноги так и отставали бы в своем развитии и пожизненная привязка к аппарату искусственной вентиляции лёгких – в случае, если наша дочь вообще дожила бы до своего рождения в декабре). Я прижимаю маленькое, почти невесомое тельце к себе и только шепчу на автомате: „Вот и всё, котечка, вот и всё, прости меня, прости…“

Гретхен как-то очень быстро остывает. Я передаю её в руки Сене, он должен успеть подержать её еще хотя бы немного тёплой – это кажется мне важным. Акушерка делает фото для нас – мы не приглашали фотографа – эта затея казалась мне, фотографу по профессии, дурацкой – и теперь мне кажется, что это было зря, ведь мне обязательно захочется ещё не один раз увидеть дочку.

Франци делает отпечатки ручки и ножки, подписывает карточку и обе акушерки оставляют нас одних на целый час.

Но что такое час в сравнении с оставшейся жизнью без неё?

Когда мы остаёмся одни, Сенька не выдерживает – мы обнимаемся и рыдаем, уткнувшись в плечо друг другу. Тело Гретхен лежит между нами на моей груди. Она уже совсем холодная, но мне всё время кажется, что она просто заснула и поэтому мы плачем тихо, почти беззвучно и разговариваем шёпотом.

Постепенно до меня доходит, что она ничего больше не чувствует и я начинаю осторожно рассматривать её – мне хочется всё запомнить… я трогаю её тонкую почти прозрачную кожу, расправляю прижатые ушки, пересчитываю крохотные пальчики на ногах и руках; открываю рот – очень бережно, как если бы она была живой – мне хочется посмотреть на её язык… очень узкая грудная клетка, достаточно большая голова, но она правильной формы, круглая, а не такая, как описано в литературе как один из возможных вариантов её патологии.

Сеня с удивлением, но понимающе следит за моими манипуляциями. Я не знаю, зачем я так подробно рассматриваю её. И в то же время – конечно же, ответ лежит на поверхности…

Франци подходит к нам. Она молча кивает и заворачивает тело Гретхен в чистое желтое полотенце. Сейчас её у нас заберут, как надолго – мне неизвестно.

Госпожа Херц о чем-то говорит с Сенькой. Он отрицательно мотает головой. Я плохо слышу, нахожусь в какой-то прострации. Но мне спокойно. Мы сделали всё, что могли…

Плацента рождается с проблемами и открывается кровотечение. Госпожа Херц зовет врача и сообщает, что мне сейчас предстоит полный наркоз, но у меня нет никаких сил возражать…

Из тёмно-синей глади как будто воды – хотя нельзя наверняка сказать, что это, вдруг проступает круглый предмет. Очень быстро до меня доходит, что это лицо – и это лицо озабочено смотрит на меня. Еще через несколько мгновений я узнаю госпожу Херц.

–Доброе утро, – ласково говорит она.

Я постепенно прихожу в себя. Операцию провели успешно – это вообще нередкое осложнение после родов. Но уже всё нормально.

Акушерки советуют остаться в больнице еще одну ночь и мы принимаем решение последовать их совету. Меня перевозят в палату, где никого нет. Дверь звуконепроницаемая, окна открываются лишь на ширину ладони…

–Они её положили в специальную охлаждающую камеру, – говорит мне Сенька. Акушерка спросила, будем ли мы хоронить…

–Будем? – я заглядываю ему в лицо.

–Будем.

Мы звоним домой, трубку берет София Михайловна. Уже поздний вечер, мальчики легли спать, не дождавшись нашего звонка.

Всё обсудим завтра. Подумаем обо всём завтра. Сейчас я просто невыносимо устала и хочу спать. И чтоб меня никто не трогал. Еще я ужасно голодна, я не ела с самого утра, но что за еда – больничный паёк? В сумке нахожу благоразумно спрятанную пачку орехов и изюма – этого мало, но другого сейчас просто негде взять. Медсестра приносит мне чаю.

–Если что, звоните вот этой кнопкой мне на пост, – ласково говорит она и уносится дальше.

Я грызу орехи с чаем, плачу одними глазами и после всего, накрывшись одеялом с головой, пытаюсь заснуть. Сон на удивление приходит почти сразу.

31 августа 2018 года.

Лучше бы утро не приходило. Вчера так хорошо держалась, даже пыталась шутить – сегодня от той бравады не осталось ровным счетом ничего.

Встала, проверила, могу ли стоять на ногах – вроде могла. Я закрыла на окне жалюзи поплотнее – свет раздражал меня. Решила сходить в душ. Это было необходимо. Не знала, рассчитаю ли я силы и не упаду ли в обморок… впрочем, это уже не важно. А важно то, что сразу же, только открыв глаза, я ощутила такую безграничную пустоту вокруг, такую обиду и злость на всё, что меня окружало, что тихо заплакала. Я не могла плакать сильно. Слёзы откуда-то брались сами, их было много, очень много… На телефоне уже висел десяток сообщений от Сени и Софии Михайловны, но я не могла и не хотела никому отвечать. Пустота стояла смеющимся призраком прямо передо мной. Пустота, которая одновременно – смерть, черная дыра, затянувшая в себя мою дочку. Её нет здесь, здесь нет даже той крошечной приставной кроватки, которые обычно прилагаются в больницах к младенцам, нет растянутого больничного комбинезончика и нет коробки с подгузниками на пеленальном столике… Ничего. Ничего не напоминает о Гретхен. Прежде, чем пойти в душ, уже стоя, я открыла на телефоне её фотографии, сделанные вчера.

Только рассматривая их, я поняла, что ошибки не было. Это не просто милые коротенькие ручки и ножки, узкая грудная клетка и не безобидная легкая непропорциональность тела – вообще безобидного тут нет ровным счетом ничего. Это верные признаки того самого диагноза.

И я вспомнила дневник родителей мальчика из Санкт-Петербурга, который я читала в сети сразу после уточнения нашего диагноза – Никита тоже родился с таким пороком развития и вот уже девять лет мучений, которые принято называть почему-то жизнью. Хотя что это за жизнь? Но там и семья глубоко верующая. И они, так же, как и мы, знали, на что шли – и это обратная сторона нашей истории – её возможная сторона с больницами каждый месяц, с аппаратом искусственной вентиляции легких, с жизнью „вопреки“.

Всё это лишь ненадолго успокаивает меня. Собираюсь с силами и иду в душ. Горячая вода расслабляет, я мою голову, одной рукой держась за поручень. С удивлением щупаю опустевший живот, который еще не до конца ушел, хотя и был небольшим. Молока так и нет пока – и это хорошо. Потому что я хочу закончить эту историю мягко, тело не виновато, что всё сложилось вот так, оно настроено совсем на другой ход событий. Под душем снова приходят слёзы, их неожиданно много и я плачу, плачу навзрыд, как маленькая девочка.

Вытираюсь, одеваюсь в своё чистое взятое из дома. Платье – то, которое я ношу совсем редко, домашнее. Персиковое со звёздами.

Сижу на кровати и тупо смотрю в стену.

Время, замри.

Стучат в дверь. Они всегда стучат, а потом неминуемо заходят. Отменить это нельзя.

Входит медсестра, сегодня новая, на бейджике стоит имя: Линда. Она желает доброго утра, меряет мне давление, удовлетворенно записывает цифры в голубую книжечку.

–Сейчас придёт психолог, – говорит она и, как все они, добавляет, что ей очень жаль. Они здесь все это говорят, их так научили.

Входит и эта психолог – высокая, статная женщина лет пятидесяти с длинной и толстой русой косой, перехваченной на макушке чёрной резинкой. Вообще она напоминает мне Брунхильду из какой-то давно прочтенной саги. Она спрашивает, есть ли у меня желание поговорить о том, что произошло. Но желания у меня нет. Совсем. Я хочу пойти попрощаться с Гретхен.

Брунхильда перекидывается парой слов с акушеркой – шепотом, но так, что мне совсем ничего не слышно.

–Я вас поняла, – говорит она, – но… вы готовы увидеть то, что увидите? Может быть, лучше после беседы? Или… тут она находится снова, – давайте я буду сопровождать вас.

–Спасибо, – отвечаю я и голос мой звучит бесцветно, – я бы не хотела никаких сопровождающих. Максимум – Арсений, мой муж.

К слову, всё это время Сеня стоял за дверью, не желая вмешиваться в наш разговор. Но тут он вошел.

Мы поздоровались (к счастью, он один знал, что не надо говорить это чертово „доброе утро“), он крепко обнял меня. На глазах у этой вышколенной психологини. Впрочем, наплевать, проявлять эмоции можно и важно и если я сейчас прямо здесь разрыдаюсь, к чему я уже близка, то так тому и быть.

–Господин Островски, – заводит свою шарманку акушерка, – ваша жена настаивает на том, чтобы попрощаться с дочерью, не пообщавшись с нашим психологом, – она глазами указывает на неё, – госпожой Шильке.

Впрочем, вскоре вопрос исчерпан, я не хочу видеть госпожу Шильке рядом со мной и Гретхен. Мы идём по длинному коридору, иногда из палат выглядывают усталые или заспанные женщины и девушки в халатах, с плохо расчесанными волосами – недавно родившие и пока не успевшие прийти в себя. Я не завидую им, я прошла через эти первые дни целых два раза – в этом есть и своя прелесть, и свои сложности. Но сейчас лучше бы я была одной из них… Не идти на встречу с мёртвым младенцем, а быть рядом со своим тёплым, живым, пусть кричащим, пусть требующим, но живым!

Мы поднимаемся на лифте на четвёртый этаж и снова петляем коридорами, клиника большая, по пути встречаются медсёстры и медбратья, двое санитаров куда-то везут старика на электрической кровати, а он расспрашивает их надтреснутым голосом о какой-то истории, видимо, недавно произошедшей. Клиника – огромный муравейник…

Наконец, вот кабинет, где для нас положили нашу дочь. Можно сказать, комната прощания. Нет, тоже не так, комната прощания у них внизу, я видела её мельком позавчера. Такой зал с тёмно-синими стенами и витражами-звёздочками. А здесь… предварительное прощание, здесь я ещё смогу взять малышку на руки.

Когда мы с Сеней входим в комнату, слышно, как из двери (в комнате есть ещё одна) выскальзывает врач или медсестра. Нас оставляют одних.

Странная комната. Здесь мне бросается в глаза отчего-то сразу не Гретхен, всё также завернутая в жёлтое больничное полотенце, а фигурка ангела, обнимающего звезду золотого цвета. В Германии дети, которые умерли до рождения или вскоре после него, называются „звёздными“, я где-то об этом слышала. Вот оно что, вот, что это за комната…

Тело Гретхен лежит на детских электронных весах, но они не показывают вес. Я беру её в руки аккуратно, она очень лёгкая, почти невесомая. Сколько она может весить? – думаю я. – Ну, грамм пятьсот, это максимум…

Она очень, очень холодная и от неё бьет в нос специфический больничный запах. Младенцы так не пахнут. Вчера сразу после рождения она пахла тоже по-другому, сладко, как пахнут новорожденные, так пахли и наши мальчики, но это другая история… Маленькое тельце окоченело – то ли от того, что его охлаждали, то ли это просто посмертное окоченение – она не гнётся – как куколка… Я прижимаю кукольную малышку к себе и хожу с ней по комнате. Я пою ей песни на русском и украинском, какие помню и не помню, просто кусками, на автомате. Я рассказываю ей ещё раз о том, что случилось вчера и почему. И почему-то рассказываю ей еще вдобавок историю про того петербуржского мальчика с таким же диагнозом – как будто оправдываясь – потому, что не могла иначе.

Моему животу вдруг становится холодно. Отстранив от себя тельце, я замечаю, что это сочится через полотенце кровь. Мы с Сеней разворачиваем немного, чтобы понять, что происходит. Это капает кровь из пуповины. Сеня начинает тоже плакать, но, по своей всегдашней сдержанности, беззвучно.

–Какая она маленькая, – говорит он, – какая она крошечная…

Он гладит холодную голую спинку, крупную голову…

–Прости нас, Гретхен, – шепчет он ей, – но так лучше. Так, правда, лучше.

Я понимаю, что когда-то надо будет положить её и выйти из этой комнаты. Просто оставить её на столе, снова завернув в полотенце. В следующий раз увидеть лишь на похоронах… Сеня делает снимки, сейчас это неуместно, но завтра я скажу ему за них спасибо. Я тяну время. Минутой раньше, минутой позже – нам придется оставить её здесь. Мы снова плачем, плачем оба, никого не стесняясь.

–Ну, – говорит Сеня маленькому тельцу, – нам надо идти. Мы обязательно увидимся. До свидания!

–До свидания, моя хорошая, – сквозь слёзы шепчу я. И мы, оставив её там, где взяли, выходим. Керамический ангел со звездой смотрит нам вслед.

Какой ужасный, муторный день. Я заставляю себя поесть, но больничная еда пресная, не лезет в горло… а Сеня уже рассказывает о том, что надо подумать насчёт похорон. Но я сейчас совсем ничего не соображаю.

Психолога я всё ещё не хочу видеть, а по результатам осмотра меня отпускают. Мы с Сеней идём в машину и оттуда звоним по видео-связи своим. Я так рада их снова видеть – весёлых, бесящихся и дурачащихся – живых!

Мы едем домой. Оставив здесь часть своего сердца, мы едем назад, в свой город.

Четверг, 13 сентября 2018 года.

Сегодня мы похоронили нашу Гретхен.

Дни до похорон прошли, как в тумане. Я присутствовала при всех приготовлениях, на разговоре в похоронном бюро, в больнице на обследованиях и у женского врача на контроле лишь телесно. Я могу вспомнить события прошедших двух недель только примерно – всё стёрто, всё – один сплошной ком без начала и конца.

Крошечную одежду, которую надели на тельце Гретхен, мы заказали в интернете. Персиковую со звёздами – я отдала на это свое платье, его выслал по почте Сеня, он не перечил мне, он и сам был убит произошедшим.

Нам разрешили украсить маленький белый гроб и мы разрисовали его красками и он вышел таким ярким, будто бы событие у нас было не траурное, а весёлое. Но всё это, все эти странные, необходимые – и не очень – действия вернули меня к жизни, вернули в реальность.

Когда после похорон мы зашли домой, то первое, что попросили Гриша и Миша – это еще раз посмотреть фотографии сестрички.

–Какая она маленькая и странная, – сказал Гриша, – и вся красная, почти чёрная. Мама, – он тронул меня за плечо, – ты плачешь, что ли? Опять плачешь?

Я кивнула. Слёзы снова начали течь, они текли сейчас от любого слова, просто текли.

–Мама, почему ты плачешь? – не унимался Гриша.

–Я по ней соскучилась, – выдавила я из себя, – смотри, как было бы хорошо – Гриша, Миша и Маргарита, Гретхен.

–Я тоже по ней скучаю! Мама, смотри, Миша…

Мишка только что зашел вместе с Софией Михайловной. В руке был надутый гелием небольшой оранжевый шарик.

–Представляешь, – начала рассказывать свекровь, – прямо возле подъезда к нашему Мишке подошла девочка – и молча подарила ему этот шарик! Мишка сиял. А мне почему-то стало слегка не по себе.

Я понимала, что сейчас может показаться всё, что угодно и допускала это.

А потом, вечером, я написала длинное письмо родителям Никиты. Я не знаю, ответят ли они мне и, возможно, я поступила глупо, но я решила, что буду им помогать. Буду каждый месяц переводить небольшую сумму на их счёт. Как только сама вернусь на работу. Мне не положен отпуск, я начну снимать уже на следующей неделе, так будет лучше всего.