Псалом отрешённого

Георг Тракль

Псалом отрешённого

ИНТОНАЦИЯ ГЕНИЯ

Несмотря на то, что лирическое наследие Георга Тракля уже более полувека как канонизировано, а сам поэт безоговорочно причислен к «лику» величайших поэтов 20-го столетия,1 его настоящая биография – без красноречиво зияющих белых пятен! – без сомнения, ещё не написана, а поэтика его «потусторонних» прозрений и снов не разгадана. При всём обилии трудов и штудий, посвящённых Траклю, его феномен, и как личности и как поэта, по целому ряду «неудобных» вопросов до сих пор не поддаётся сколь ни будь однозначной «расшифровке»: например, нет единого мнения о том, был ли поэт психически здоров или всё таки страдал одной из форм шизофрении – особенно в последний период своей жизни2; состоял ли он в кровосмесительных отношениях со своей младшей сестрой Гретой, к которой он испытывал необычайно сильную привязанность и глубокие чувства, или предавался любовному роману с ней только в поэтических грёзах3; оборвал ли он свою жизнь преднамеренно – под давлением невыносимых психологических обстоятельств, или случайно принял смертельную дозу кокаина в краковском военном госпитале, куда он был помещён, чтобы пройти обследование в качестве «психиатрического» пациента4 после перенесённого им психологического шока под Гродеком5. И, наконец, если говорить о лирических откровениях Тракля, наивысшие взлёты его поэзии – это бред расшатанной психики алкоголика и наркомана или экстатические озарения духовидца и пророка?

«Terra incognita» парадоксального мироощущения Тракля оказалась неприступной крепостью для широкого круга исследователей его творчества – от клиницистов до философов – и благодатной почвой для разного рода теорий с их стороны. Из «хаоса ритмов и образов» Тракля построено немало «стройных» систем в надежде «объяснить» «гениальное» безумие поэта и пролить свет в темноту его опоэтизированных грёз. Но замкнутый в себе лирический мир Тракля с маниакальным упорством доказывает, что мудрость его «не от мира сего» и отказывается говорить с любой человеческой логикой на языке смыслов. Философ Мартин Хайдеггер хотя и допустил возможность «диалога между мышлением и поэзией», согласился с тем, что когда мы слушаем Тракля, надо «расстаться со всякой претензией на непосредственное понимание»6 его поэзии. Чувствуя своё интеллектуальное бессилие, некоторые исследователи пришли к экстраординарному выводу, что надо «заразиться» безумием, чтобы по настоящему понять «сумеречное» сознание поэта.

При всём многоообразии суждений о поэзии Тракля, пожалуй, самый лаконичный и при этом убедительно правдивый отзыв о стихах Тракля оставил его друг – философ Людвиг Витгенштейн, который откровенно признался: «Они вне моего разумения, но их интонация переполняет меня счастьем. Это интонация воистину гения». После многократных и безуспешных попыток аналитически разобраться в фантасмагорическом калейдоскопе образов Тракля на основе логических форм языка, Витгенштейн сделал в своём дневнике потрясающую запись о метафорическом мышлении поэта: «В действительности, имеет место невыразимое. Оно манифестирует себя, это явление мистическое».

Именно эта загадочная манифестация духа поэта, которая так обостренно ощущается в сновидческих прорицаниях Тракля, – призрачным эхом доносящаяся из области потустороннего и одновременно отступающая в тишину невыразимого, – и производит на слушателей своё неизгладимое и даже более – мистическое! – воздействие.

Поэтика Тракля настолько темна, что при её «разборе» даже самому вдумчивому и пытливому читателю порою решительно не на что «опереться». В ней нет и не может быть ничего раз и навсегда установленного – «кармический» ветер перемен в галлюцинирующем потоке сознания поэта неумолим: привычные связи неизбежно разрушаются и возникают новые – самые неожиданные. И всякий раз, прикасаясь к таинству траклевских метаморфоз, читатель вынужден разрешать одну и ту же дилемму, невольно возникающую перед ним – что же представляется ему на самом деле: игра болезненного воображения, способного порождать только распад и бесплодное взаимодействие случайных символов, которые лишь «притворяются» образами действительности, или долгожданное откровение, несущее в себе знаки грядущего, ещё не распознанного завета.

Касаясь проблем перевода герметичной траклевской поэтики, особенно позднего её периода, невозможно не отметить главную лирическую загадку, которую оставил нам Тракль – обворожительную уникальность звучания его поэтический речи, гипнотическую вибрацию его стиха, болезненную прелесть интонации, которые, конечно же, не сводятся только к «мерцающей» семантике его образов, или к замысловатому синтаксису письма или неожиданным метафорам и фигурам речи, а проистекают из глубинной и неведомой нам области души поэта.

Но передаётся ли поэтическая интонация на другой язык? Сохраняются ли при этом её «мелодические подъёмы и спады»7, чарующий звук, магическая вибрация речи? Другими словами, «переводима» ли душа?

Остаётся только надеяться, что, несмотря на неизбежные утраты, присущие самой природе перевода, неповторимый лирический голос Тракля будет услышан сердцем читателя, ибо интонация голоса настоящего поэта, уходящая к истокам, затерянным в бесконечном, без сомнения, рождена до всякого слова и имеет силу превыше мышления.

Вводные замечания от составителя и переводчика

Настоящее электронное издание носит, в первую очередь, ознакомительный характер и поэтому содержит относительно небольшой свод переводов: 27 стихотворений, относящихся к «зрелому» периоду творчества Тракля, а так же несколько фрагментов из стихопрозы поэта. Заинтересованный читатель может дополнительно познакомиться с моими переводами, опубликованными в альманахе «У Никитских ворот» (№1, 2019 г.).8

Важно отметить, что все иллюстрации в представленной книге выполнены мной собственноручно, а деление книги на главы условно и предпринято для удобства восприятия стихотворных текстов.

Известно, с какой щепетильностью Тракль вычитывал гранки своих произведений, обращая особое внимание на сохранение всех нестандартных приёмов своей авторской пунктуации. Поэтому в своих переводах я старался следовать оригинальному тексту и не злоупотреблять «лишними» знаками препинания, сохраняя, по возможности, верность правилам русской грамматики.

В ОГНЕДЫШАЩИХ ЛИВНЯХ ПОЛУНОЧИ

Рождение

Geburt

Цепи гор: чернота, безмолвье и снег.

Красная из чащобы в долину устремляется травля;

О, мшистый взор лани.

Тишь материнская; в черном сумраке елей

Распростерты дремотные длани,

Когда на ущербе месяц холодный сияет.

О, человека рожденье. Трепещет в ночи

Родник голубой в расщелине скал;

Потрясенный падший ангел зрит свое отраженье,

Пробуждается очертание Бледное в затворе глухом.

Две луны

Два ока сверкают окаменевшей старухи.

О горе, схваточный вопль. Черным крылом

Ночь виски обвивает младенца,

Снег, что с пурпурного облака осыпается тихо.

Детство

Kindheit

Ягодный рай бузины; безоблачно детство таилось

В лазурной пещере. Теперь над тропинкой заброшенной,

Где дикие травы ржавея вздыхают,

Ветви свисают в раздумьях притихшие; шепчутся листья,

Словно воды поют голубые в расщелине скал.

Нежны плачи дрозда. Приумолкший пастух

Солнце вдаль провожает, что по склону осеннему катится.

Голубое мгновение – в нём вся душа без остатка.

Проступает пугливая лань на опушке лесной

                    И покоятся с миром в долине

Колокольни старинные, деревушки угрюмые.

Всё смиренней теперь постигаешь промысел сумрачных лет,

Прохладу и осень келий пустынных;

И в священной лазури отдаётся со звоном светоносная поступь.

Тихо мается створка в окне приоткрытом; и слёз не сдержать

При виде погоста на всхолмье ветшающего,

Поминаешь былое, преданья изустные;

                    но, бывает, душа просветлеет нечаянно,

Вспоминая улыбку на лицах людей,

                    дни весенние в сумрачном золоте.

Часословная

Stundenlied

Темными взорами созерцают друг друга влюбленные,

Златокудрые, лучезарные. В стынущем мраке

Истосковавшиеся руки сплетаются в хрупких объятьях.

Пурпурно разорваны благословенных уста.

                    В очах округлённых

Темное злато весны отражается после полудня,

Опушка лесная и чернота, тревоги вечерние в зелени;

Быть может невыразимое птичье круженье, Нерожденного

Путь мимо мрачных селений, вдоль одинокого лета за летом

А порой из голубизны угасающей проступает

                    очертанье Отжившее.

Тихо шепчутся в поле колоски золотистые.

Жизнь сурова и взлетают размашисто

                    крестьянские косы стальные,

Плотник обтесывает бревна могучие.

Нарядилась пурпурно в осеннюю пору листва; монашеский дух

В дни веселья прогуливается; наливается гроздь виноградная

И праздничен воздух во дворах распахнувшихся.

Слаще дух пожелтевших плодов; тихо сиянье улыбки

Счастливого, музыка в погребке затенённом и танцы;

В сумерках сада шаги и затишье умершего Отрока.

В пути

Unterwegs

В час вечерний понесли в мертвецкую – Странника;

Дух смольный витал; шёпоты красных платанов;

Взмахи галок сумрачно-тёмные; заступала стража на площади;

Солнце гасло скрываясь под простынёй чёрной; неизбывно

Проживается в памяти этот вечер минувший.

В комнате рядом мелодия Шуберта льется

                    сестра исполняет сонату.

Бестревожно тонет улыбка её в обветшалом колодце,

Голубовато мерцающем в сумерках. О, как древен наш род.

Чей-то шепот в саду ещё не затих;

                    кто-то оставил небесную твердь эту чёрную.

На комоде яблоки пахнут – дух ароматный разносится.

                    Теплит бабушка свечку – горит золотая.

О, как осень печально нежна. С замираньем звенит наша поступь

                    в стареющем парке

Под сенью деревьев высоких. Гиацинтовый лик полумрака

                    как он строго взирает на нас.

Стопы твои ласкает родник голубой, алый покой твоих уст

                    таинственно дышит,

Дремлет в них сумрак листвы,

                     темное злато увядших подсолнухов.

Веки твои хмелея от мака на челе моём грезят украдкой.

Нежный звон колокольный сердце до боли пронзает.

                    Облаком синим

Лик твой нисходит осеняя меня в полумраке.

Песня звучит под гитару в далёком-далёком трактире,

Там где кусты бузины одичалые, день ноября

                     из давнишнего прошлого,

Ступанье доверчивое по лестнице меркнущей,

                     вид побуревших от времени бревен,

Окно нараспашку, в котором лишь сладость надежды

                     осталась навеки -

Несказанно всё это, о Боже, отчего до глубин потрясенный

                     встаешь на колени.

О, эта ночь, как она омрачённа. Пламя пурпурное

На моих угасает устах. Тишине отдаваясь смолкает

Гармония струн одиноких в душе растревоженной.

Так смелей опьяняй эту голову хмелем –

                     пусть катится в сточную яму.

К Люциферу

An Luzifer

(3-я редакция)

Духу придай своё пламя, отчаянье жгучее;

Воздыхая глава подымается к полночи,

На всхолмье весны зеленеющей; где кровью когда-то

Изошел кроткий Агнец, что скорбь претерпел

Глубочайшую; но следует Тёмный за призраком

Зла, или же влажные крылья он расправляет

К золотому нимбу солнечному и содрогается

От колокольного звона грудь его болью истерзанная,

Упование дикое; мрак низвержения пламенного.

De profundis

De profundis9 («Es ist ein Stoppelfeld…»)

Вот оно – сжатое поле, в которое плачами черными

                    излились дожди.

Вот оно – бурое деревце, что одиноко в сторонке стоит.

Вот оно – беснование ветра, что рыщет вокруг опустевших лачуг.

Эта вечерня как она скорбна.

За околицей где-то

Сиротинушка кроткая остатки колосьев ещё собирает.

В полумраке блаженно пасутся глаза её золотисто-округлые

И лоно её о Женихе о Небесном тоскует.

По дороге домой

Набрели пастухи на плоть её на сладчайшую

Что истлела в колючем терновнике.

Я – тень вдалеке от угрюмых селений.

Из источника в роще

Испил я безгласие Господа.

Хладный металл на челе моём проступает

Ищут сердце моё пауки.

Вот он – свет, что в устах моих гаснет.

Ночью я очутился на пустоши

Среди нечистот весь и звёздного праха.

В кущах орешника

Хрустальные ангелы вновь зазвенели.

Весна души

Frühling der Seele

Вскрик во сне; вздохи ветра по черным проулкам,

Сквозь надломленность веток приветлива вешняя синь,

Вся в пурпуре ночная роса и повсюду меркнут созвездия.

Зеленеет рассветно река, в серебряной дымке аллеи

И соборные башни старинные. О нежная грусть упоения

В лодке скользящей и смутные зовы дрозда

В сады уносящие детства. Пелена просветляется розовая.

Празднично воды звенят. О тень на лугах напоенная влагой,

Зверь так блаженно ступает; росток зеленеет, ветка цветущая

Хрустальность чела осеняет; лодка качнувшись мерцает.

Над холмом тихо в облаке розовом солнце поет.

Тишь глубинная в ельнике, в водах строгие тени.

Чистота! Всюду одна чистота! Где теперь, смерть,

                    твои тропы ужасные,

Где безмолвие серое в камне застывшее, где скалы ночи,

Тени где неприкаянные? Лучистое солнце из бездны сияет.

Сестра, когда я тебя отыскал на лужайке затерянной

В чаще лесной, полдень стоял и царственно было

                    безмолвие зверя;

Ты вся в белом под раскидистым дубом была,

                    и терн расцветал в серебре.

О торжество умирания, о пламя поющее в сердце.

Всё темнее сгущаются воды рыб обнимая их плески чудесные.

Час неизбывной печали, солнца взор молчаливый;

Чужестранное – это душа на земле.

                    Брезжит в сумерках духа лазурь

Над израненной чащей струится и протяжно поёт

Над лачугами колокол темный; смиренны последние проводы.

Мирт расцветает в покое над белыми веками Мертвого.

Воды притихшие льются со склона закатного дня,

Тонет берег зелёный во мраке, в дуновении розовом радостно.

На вечернем холме песнопение нежное Брата.

Псалом отрешённого

Gesang des Abgeschiedenen

В птичьем полете необъятна гармония. Чащи зеленые

Под тишайшими кущами сходятся вечером;

Лани раздолье хрустально.

Потаённое в сумраке утишает волненье ручья,

                    увлажненные тени

И соцветия лета, что волшебно звенят на ветру.

Уже дремлет чело человека

                   в размышленья ушедшего.

И мерцает лампадка – доброта – в его сердце

И вкушение с миром; ибо хлеб освящен и вино

Дланью Господней, и очами тебя созерцает из ночи

Брат безмолствующий, да упокоится он после скитанья

                    тернистого.

О приют в духоносной лазури ночной.

С той же любовью молчанье затворное

                    тени древних отцов обнимает,

Их пурпурное муки, стенанья могучего рода,

Исходящего ныне смиренно смертью

                    в единственном внуке.

Ибо ещё лучезарней от черных минут помрачения

                    пробуждается вновь

Страстотерпец на обратившемся в камень пороге

И безмерно объемлет его прохладная синь

                    и свет угасающей осени,

Тихий дом и сказания леса,

Предел и закон и лунные тропы ушедших.

Песнь о закатной стране

Abendländisches Lied

О взмах души окрыленной в ночи:

Когда-то мы в путь пастухами пускались к темнеющим чащам

И красная лань и цветок зеленеющий

и лепечущий звонко ручей к нам приникали

Доверчивые. О, напевность сверчковая древности,

На жертвенном камне цветущая кровь

И крик одинокой птицы над зелёным безмолвием заводи.

О, эти походы под сенью креста и огненность пыток

Над плотью, паденье пурпурных плодов

В вечерних садах, где некогда кротко ступали апостолы,

Воители ныне, из ран и от звездно сияющих грёз пробужденные.

О, синецветная нежность, букет васильковый в ночи.

О, эти сезоны покоя и осень за осенью в золоте,

Когда мы монахами мирными сжимали пурпур винограда;

И холм озарялся окрест и чаща сияла лесная.

О, эта травля охотничья и эти замки;

                   упокоенье вечернее,

Когда человек в затворничестве

                    в мыслях вынашивал праведное,

Сражаясь молитвой безгласной

                    за животворящий замысел Божий.

О, горькое время заката,

Когда в почерневших водах мы каменный лик созерцаем.

Но лучезарно подъемлются

                     посеребренные веки возлюбленных:

Плоть единая. Ладан с розовоцветных струится подушек,

И песнопенье воскресших сладостно.

Возрасты жизни

Lebensalter

Духоноснее светятся дикие

Розы в саду у ограды;

О, затишье души!

В прохладе под сенью лозы

Солнце пасется хрустальное;

О, ясность святая!

Старец в ладонях пречистых

Спелый плод преподносит.

О, луч любви!

ГАРМОНИЯ СТРУН СУМАШЕСТВИЯ

Себастьян во сне (фрагмент)

Sebastian10 im Traum

1.

Матерь чадо под белой луной понесла,

Под кущей тенистой орешника, под бузиной первозданной,

Напоённая маковым соком, плачем напевным дрозда;

И безмолвно

Сострадальческий лик бородатый над нею склонялся

Из мрака окна осторожно; и убранство старинное

Предков

В пыли истлевало; любовь и задумчивость осени.

И выдался мрачный день года, печальное детство,

Когда в прохладные воды Отрок вошёл бестревожно,

                    к серебряным рыбам спустился,

Упокоенье и Лик;

И когда под копыта взбешенных коней вороных

                    он бросился камнем,

Взошла над ним в поседевшей ночи – звезда;

А порою под вечер прижимаясь к остылой руке материнской

Ступал он осенним погостом святого Петра,

Труп истонченный во мраке затвора покоился тихо

И охладелые веки Иной на него поднимал.

Но всё же он малой был птахой в ветвях сиротливых,

К ноябрьской вечере был звоном протяжным,

Покоем Отца, когда он спускался во сне по ступеням спирали

                   по лестнице в сумраке меркнущей.

Гелиан (фрагмент)

Helian11

В часы одиночества духа

Чудесно в сиянии солнца идти

Вдоль стен пожелтевших лета.

Звенит тихий шаг, утопая в траве; но все дремлет

Сын Пана в мраморе сером.

На веранде под вечер напились мы допьяна бурым вином.

Румянится персик в листве рыжеватый;

Соната нежна, смех полон счастья.

Чудесно в покое ночном.

На темной равнине

Приветствуют нас пастухи и белые звёзды.

Но осень приходит

И дарует нам роща прозрачность трезвения.

Вдоль краснеющих стен притихшие бродим

Провожая очами округлыми птиц перелетных.

По вечерам сходят белые воды в погребальные урны.

В обнажившихся ветвиях небо ликует.

Благодарные руки крестьянина хлеб и вино преподносят

И мирно плоды созревают по кладовым полным солнца.

О как строго взирают лики нежно лелеемых мертвых.

Но светло на душе под праведным взором.

Отроку Элису

An den Knaben Elis12

Элис, когда в черной лощине дрозд запоет,

Где-то рядом погибель твоя.

Причастились прохладой уста твои из ручья голубого

                  в расщелине скал.

Претерпи, пусть исходит чело твоё

                   медленной кровью

Писания древнего

Пророчества темного в кружении птицы сокрытого.

Мягким шагом уплываешь ты в ночь,

Что поникла лозой от избытка гроздий пурпурных,

Всё чудеснее плещутся руки твои в синеве.

Звенит купина

Там, где очи твои сияюще лунные.

О, как давно, Элис, ты опочил.

Тело твоё – Гиацинт.

В него погружает монах персты свои восковые.

Пещера чернеющая – наше безмолвие,

Откуда порой кротко зверь выступает,

И медленно веки смежает тяжёлые.

Роса на виски твои капает черная,

Звёзд угасших прощальное золото.

Элис (фрагмент)

Elis

(3-я редакция)

– 1 –

Чудесен покой этого дня золотого.

В сумраке древней дубравы

Ты являешься, Элис, отдохновенный

                   с изумленьем в округлых очах.

Синева их сочится истомой влюбленных.

Розовоцветные вздохи

На устах твоих тают.

По вечерам погрузневшие сети тянет рыбак.

Добрый пастырь

Ведет свое стадо к дальней опушке.

О! Как праведны, Элис, все твои дни!

Оливы покой голубой

На голые стены струится незримо,

Старца смутный напев замирает.

Челнок золотой

Качается, Элис, сердце твоё в небе пустынном.

Песнь о Каспаре Хаузере

Kaspar Hauser13 Lied

Он всем существом своим солнце любил, что в нимбе пурпурном

                   за холм опускалось,

Тропинки лесные любил, черной птицы распевы,

Мир зеленеющий радостно.