Комендантский час

– Да и войска уже завтра будут здесь и будут наводить порядок.

– И ты не преминешь указать им рукой на меня?

– Если сегодня скроешься, то и показывать будет не на кого.

Климент собрался уходить, как вдруг остановился и вновь повернулся к небольшому изображению святого Прохора.

– Это ведь мой подарок, небольшая, зато сколько смысла, – указывая пальцем на икону, произнес помещик. – Ты ведь помнишь легенду о его житии, что я рассказывал?

Священник в ответ лишь молчал, угрюмо поглядывая на нарисованного старца с седой бородой.

– Его называли Прохором Лебедником. Он перетирал горькую лебеду в муку и пёк хлеб для голодающих. Хлеб получался вкусным, слаще меда. Только кто брал у него хлеб без спроса и без благословения, получал его горьким и черным.

– Это ты к чему? – спросил Демьян, однако его собеседник промолчал и вышел из храма.

Возле входа хозяина ждал слуга Василий, с которым клирик пересекся взглядом. Визуальный контакт был прерван скрипучей дверью, захлопнувшейся под давлением сквозняка, вновь затушившего горящие свечи.

Демьян остался наедине со своими мыслями в темном зале. Он перебирал в голове одну идею за другой, пока не пришел в собственных раздумьях к крайней дикости, которая с каждой секундой находила себе все больше обоснований, становясь приемлемым и даже необходимым исходом. Клирик поднял с пола спички и отправился прочь из церкви.

«Чем гуще тьма, тем ярче пламя», – подумал он, покидая храм.

На улице вечерело, однако улицы не были пусты: шумные компании, ранее грабившие строившиеся годами усадьбы, спускали наскоро нажитые состояния в карты. Демьян осторожно обошел несколько домов, передвигаясь вблизи их заборов, дабы не привлекать лишнего внимания. Оставив за спиной полсела, он замер перед захудалой полуземлянкой, знававшей лучшие времена. Глухо постучав, клирик вошел внутрь, где его уже ждали. Двое его подельников – Иван Усанов, известный за широкий шрам, протянувшийся от подбородка до левого виска, и Богдан Старых, легко узнаваемый по неровной бороде и проплешинах на макушке, – сидели за столом перед кучками аккуратно сложенных драгоценностей.

– Ну, наконец-то, с голоду ж помираем! – произнес раздосадованный Усанов.

– Потом пожрете! Сначала дело обсудим, – брякнул священник, прикрывая за собой дверь.

– Что за дело? – спросил плешивый вор.

– Завтра прибудут войска, а значит надо готовиться.

– Войска? Уже? К чему готовиться-то? Сейчас вещи соберем да в путь, доли уже разложены, – говорил Усанов, показывая на лежащее пред ним богатство.

– Мы не побежим, а дадим бой, – сказал Клирик и, присев за стол, принялся рассматривать сворованное.

– Какой бой, Демьян? Бредишь что ль? – бросил бородач усмехнувшись.

– А ты хочешь без боя им сдаться?

Вдруг Богдан вновь стал серьезен.

– Сдаться? А как же побег наш? Вот мы, собранные, перед тобой. Нам бы подкрепиться да наутёк!

– Некуда бежать, братцы, все прочие деревни заняты войсками, а там, где нет солдат, уже вовсю хворь бушует, – соврал Демьян.

– Покуда знаешь? – удивился Иван.

– А мне Ляпунов поведал.

– Ляпунов? – раззадорился вдруг Богдан. – С чего это он тебе такую помощь оказал?

– За то, что его добром живиться не пошли. Но ведь это и исправить можно.

– Он что, не заплатил? – спросил Иван.

– Ни копейки, сказал, не даст. А это значит одно….

– Своё силой получим, – кивая, произнес Богдан.

– Именно так, силой, да только подготовиться надо. Чай не дадут нам войска просто так грабить.

– А толку? Ты ж говоришь, все окружено. Даже если как-то сладим с военными, а потом и с Ляпунова спросим, податься будет некуда, – сказал Иван, по привычке почесывая старый шрам от нервов.

– Если денег будет много, то и откупиться сможем, – вслух грезил Богдан.

– Не нравится мне это, мужики. Может, лучше сейчас дёру дать? Глядишь, проскочим, – высказывал сомнение Усанов.

– Не выйдет, сказано же тебе. И откупаться не придётся, – ободрял подельников священник. – Даже если не просекут армейцы, кто мы такие, спросят, куда едем в такое время, ведь велено по домам сидеть: карантин! Другое дело же, если мы попами оденемся.

– И то верно! Попов всюду пустят, – кивая, подтверждал Старых, поглаживая бороду.

– Ну, ты голова! – вторил ему Иван и улыбался.

– В храме есть одежда. Как с помещиком закончим, так сразу туда. Подобающе будем смотреться, глядишь, удастся затея. Осталось одно: как с отрядом завтрашним совладать?

– Есть мыслишка, но без толпы не обойтись, – сказал Богдан.

– Говори быстрее! – нетерпеливо просил Демьян.

– Сдается мне, что надо знатно бахнуть, – хитро сощурившись, произнес Старых.

– Имеется чем? – спросил клирик бородача.

– Помните, как наш кузнец отравился чем-то, да так, что неделю работать не мог?

– Ой, знаем мы его отравления!

– Я не про то! – резко сказал Богдан. – Он черной солью отравился! Я у него выведал как-то, во время пьянки.

– Не смекну, что за черная соль? – спросил Иван.

– Порох, – ответил Старых. – Целый бочонок пороха у этого сивушника припасён.

– Откуда? – удивился священник.

– То ли он его у золотодобытчиков на что-то выменял, то ли еще у кого….

– И на кой он ему? – вопрошал Усанов.

– Вместо соли, сказал же! Вернее, был вместо соли. Он хвалился: думал, дешево приобрел, вот только желудок его в разлад совсем пришел. Теперь он и глянуть на этот бочонок боится.

– Это хорошо, что не может, – сказал Демьян, – это нам на руку.

– Сразу говорю, жечь там особо нечего: бочонок мал и не доверху заполнен. Больше дыму от него, чем огня. Поэтому и сказал, что толпу надо будет собрать.

– Соберём, – тихо произнес радостный клирик, отвлеченно посматривая в сторону, – соберём, это не проблема.

В его голове уже созрел коварный план, суливший немалый прибыток. Пропитанный желанием легкой наживы разум будто жаждал отмщения за годы слепой покорности казавшимся ложными принципам. Осточертевшая мораль привела Демьяна к нищете, а вероотступничество сделало героем и хозяином жизни. И если раньше его душу согревала надежда, то теперь пламя ненависти пожирало её испещрённые останки.

Часть 2

Тихо дребезжа, огромный обоз, набитый измотанной солдатнёй, тащился по дороге, ведущей к очередному беснующемуся селу. Утреннее солнце, сменившее ночные дожди, грело плохо, и казаки, сохраняя нервное молчание, неустанно переминались в липнущих к телу черкесках.

Пётр сидел и смотрел на окровавленный штык своего ружья. Наконец, не выдержав, он достал из кармана платок, чтобы избавиться от осточертевшего алого рисунка, но сидящий рядом друг остановил его.

– Про холеру забыл? Не трогай. Кто знает, болел он или нет, – бросил казак, посматривая по сторонам.

Пётр убрал платок обратно в карман и взглянул на завернутое в непрозрачную ткань тело своего почившего командира, лежащее в подводе, плетущейся за казачьей каретой.

– Миш, ты тоже о Геннадьиче думаешь? – спросил он у друга.

– А как иначе? – проговорил тихо казак в ответ. – Можно подумать, ему надо было вот так за всё это помереть.

– Время такое, не знаешь, отчего поляжешь.

– А когда другое-то было? Он ведь перед отъездом – в больницу жертвовал, врачей благодарил за их труд. А потом вот что с ним сталось! Болезнь, выходит, не вокруг, а в нас сидит.

– О чем болтаешь ты? – не понимал Пётр.

– Людям пограбить захотелось да пар выпустить, вот о чем. А нам теперь эту кашу расхлёбывать. Чем Порфирий Геннадьевич смерть заслужил? Он что, крестьян обирал? Или, может, из дому велел носа не совать? Да даже если бы велел, все ж для людского блага.

– Занятие у нас с тобой такое: костьми ложиться по приказу. И Геннадьич солдатом был хоть куда, лучше нас это понимал.

– От пули на войне умереть не страшно, но дома-то!

– Миш, мы для войны живём, какая тебе разница, дома или за порогом?

– А суть не в войне, а в том, что нечисть, как только стало можно, повылезала и кутёж устроила. Ты не понимаешь? Успокоим мы этих оборванцев, а потом? Придёт новая чума и опять, по- новой? Что-то не так в нас самих.

– Болезнь множит больных, таков закон – и не попишешь.

– За что же мы воюем? Тварям только повод нужен, соберутся – выступят.

– Не понимаю тебя.

– Да что тут непонятного? Мы плетёмся от одной деревни в другую, и везде одно и то же: где из-за пустяка началось, где пьяные подрались, где кто-то поджог устроил. И пошло-поехало. Вот и спрашиваю я, за что мы воюем? Это не шведы, не турки. Это идиоты, которые еще вчера сивуху пили, рукавом занюхивая. А дураки – народ неистребимый, его только учить.

– Ты что предлагаешь?

– Бросить их всех наедине с тем пепелищем, что они оставляют после себя. Сами, глядишь, дойдут до порядка.

– Так и дойдут!

– Уроки лучше выучиваются самостоятельно. А мы штыками только прерываем процесс.

– А как же закон? Они преступники.

– А русские не признают справедливости, спущенной сверху. То ли дело самому за свой проступок пострадать….

Пётр замолчал, но через секунду перекрестился и сказал: « Справедливость так и так вся сверху. А эти, про которых ты говоришь, сами не остановятся. Поправ одни границы, они новых не придумают».

– Про границы верно, – пробормотал Миша. – Но почему нам надобно с этим всем справляться?

– Работа у нас такая, принципы таковы.

– Эти принципы Геннадьича в могилу свели. Каков же тогда в них прок?

– А жизнь вообще к могиле ведёт. Принципы только определяют, как ты в неё ляжешь. Думаешь, атаман, коли мог бы, переиграл все по-своему? Нет. Он умер за дело, которому был верен. Достойная смерть.

Миша не ответил Петру. Лишь взглянул сурово на штык-нож собственного ружья.

– О чем думаешь? – спросил друга Пётр.

– Да как бы нам так этой достойной смертью всех, кто верен разбою, обеспечить?

Обоз тихо въехал в село, проехал по главной дороге, и, так и не встретив ни одного жителя, остановился перед церковью.

– Что же тихо так? – вопросил Миша, а в это время его голова наполнилась тяжелым гулом, который всегда появлялся при излишнем нервном напряжении.

Солдаты не спешили покидать обоз, осматриваясь и осторожно прислушиваясь к одинокому молчанию вокруг.

Внезапно кто-то распознал глухое шипение, доносящееся из церкви, и обратил на неё взор. Двери храма открылись, и из них выкатилась дымящаяся бочка. Проскочив ступеньки, она влетела в военную карету и взорвалась. Мощный хлопок сотряс округу. Люди были оглушены и оттого дезориентированы. Густой дым заполнил площадку перед храмом, делая казаков слепыми: он попадал в глаза, заставляя их слезиться. Военные пытались прочистить уши от едкого звона, но как только это удавалось, их тут же оглушали вопли раненых.

Михаил ощупывал края перевёрнутой повозки, когда обнаружил под рукой ружье Петра. Сам казак лежал рядом с пробитой головой: в него попал осколок жестяного обода бочонка. Мужчина схватил оружие и испуганно сполз на землю. Откуда ни возьмись вдруг набежала безумная толпа с вилами и топорами. Люди стали добивать солдат с оторванными конечностями и рубить изо всех сил уцелевших . Кто-то успевал выстрелить в бунтовщиков, кто-то давал отпор кулаками, но вскоре обессилевал под натиском превосходящих сил. Михаил взглянул пред собой и сквозь пелену горького тумана увидел человека в чёрном, наблюдавшего за всем издалека. Казак вскочил на ноги и тут же подстрелил какого-то мальчонку, вооружившегося косой. Мужчина вынул нож из винтовки и, отбросив её в сторону, ринулся навстречу безучастному наблюдателю. Приблизившись на расстояние удара, он широко махнул клинком, рассекая руку уворачивающегося клирика. Не успел Михаил нанести второй удар, как его самого сразили метким выстрелом в спину. Демьян увидел Богдана, умыкнувшего винтовку у одного из почивших воинов.

Резня продолжалась не больше пары минут, Когда дым рассеялся, перед её участниками предстало поле бесславной битвы. Развороченные взрывом кареты пылали жарким огнем, покусывавшим тела мертвых. Пламя запекало свежие раны и оплавляло лица убитых. Бледные казаки были как попало разбросаны вокруг обоза. Ручейки свежей крови пропитывали землю, но и она была не в силах сразу напиться.

К раненому Демьяну подскочил Иван и принялся перевязывать рану.

– Это пустяки, заживёт, – говорил он, затягивая слишком тугой узел.

– Легче, легче, – командовал ему священник, почти не ощущая боли от восторга.

Он глядел на результаты своих трудов, и тёмная гордость захлестывала его с головой. Он приказал собравшейся вокруг него толпе вооружиться казачьими винтовками, а сам поднялся на паперть, с которой и собирался вещать сельчанам, еще вчера выбравшим его сельским головой и согласившимся на страшную авантюру.

« Братья и сестры, надобно мне нынче каяться пред вами! Я совершил ошибку! Я уверовал, что поветрия нет и хворь – лишь выдумка властей. Но это не так. Холера существует, люди! И её разносят солдаты, рыскающие по селам!» – произносил Демьян под улюлюканье толпы.

« А потому должно нам сплотиться пред лицом опасности!» – воскликнул он, и народ стал рукоплескать.

« Надобно нам расправиться с кровопийцами, что довольствовались нами столько времени! Нужно разобраться с последней преградой на пути к счастью и спокойствию, расправиться с последним помещиком, отравляющим своими деяниями наши жизни!» – кричал священник, а толпа внимала ему, голосом подавая знаки согласия.

– Идите же и поквитайтесь за то, что сделал этот нелюдь с вами, – наконец сказал клирик и тут же приказал Богдану и Ивану возглавить шествие к имению Климента Ляпунова.

Толпа заверещала и направилась туда, куда ей велели идти бандиты. Кто-то помимо винтовок держал в руках факелы, подожжённые от горящего обоза.

– Славно позабавимся! – подумал Клирик и ненадолго вернулся в церковь.

Там он проверил, хорошо ли припрятаны деньги и драгоценности. Они лежали в мешках в тёмной поповской обители. Демьян взял икону свято чтимого Прохора и положил её в один из мешков. Ему оставалось только одно – уничтожить сообщников.

Священник отстал от толпы, а потому, когда добрался до дома бывшего друга, увидел гору трупов Ляпуновских холопов, отчего-то решивших защитить дом хозяина. Ворота были отворены, и подле них лежало несколько застреленных сельчан, среди которых был и Иван. Богдан стоял неподалеку, за небольшой часовней, в окружении бунтовщиков, неумело обращавшихся с оружием. Он крикнул священнику, чтобы тот скорее бежал к ним.

– Эта падла Василий стреляет из окна по нам, у него несколько пистолетов, – сообщил подоспевшему соратнику бородач.

– Значит, сразу после выстрела побежим внутрь дома, – предложил Клирик.

– Пойдёт, – кивнул Богдан, соглашаясь на предложенный ему план. – Еще группа наших обходит дом, чтобы поджечь его. У нас будет мало времени, чтобы поживиться.

– Главные богатства должны быть в кабинете Ляпунова.

– Оттуда Вася и стреляет, – сообщил Богдан.

Вдруг вновь воцарилась тишина, что не устраивало подельников. Богдан вытолкнул из-за часовни невооруженного мужичка, и тот тут же словил пулю.

– Бежим! – скомандовал священник и вместе со своим импровизированным отрядом отправился на штурм имения.

Ворвавшись в особняк, группа тут же разбрелась, ведь каждый хотел поворовать себе в усладу. Лишь какой-то невооруженный старик остался с Демьяном и Богданом. Втроём эта компания поднялась по лестнице на второй этаж, где их встретила запертая дверь кабинета. Старик тут же попытался её выломать, но Василий выстрелил и через неё убил погромщика. Богдан, будучи метким стрелком, тут же выставил ружье и нажал на курок, попав прямо в дыру от пули Васи. Ранив слугу Ляпунова в грудь, бородач выбил дверь и обнаружил последнего лежащим на полу.

– Твари, все передохнете! – сказал еле дышащий стрелок.

Богдан собирался удушить его голыми руками, но Демьян остановил его, увидев, что в кабинете стоит железный шкаф, в котором, скорее всего, и было спрятано самое ценное.

– Надо узнать, где ключ, – сказал священник, оглядываясь по сторонам.

– Щас все выведаем, – произнес бородач и начал избивать Василия.

Клирик же схватил со стола один из заряженных дуэльных пистолетов, лежавших подле дорогого футляра, и выстрелил в голову подельнику, который тут же свалился на пол.

– Ну что, Вася, – произнёс Демьян, – теперь ты мне всё расскажешь.

Священник подошел ближе к лежащему и взял со стола другой пистолет.

– Скажи, где ключ и твой хозяин?

– Ключ прямо на мне, хозяин велел сторожить, – произнёс Василий, показывая, что на груди у него висели на одной цепи ключ и нательный крестик,

Священник схватил ключ и сорвал его с шеи раненного слуги. Металлический крест, некогда подаренный приближенному самим Ляпуновым, упал на пол, прямо в лужу крови, растекшуюся под Богданом. В этот момент клирику вдруг стало плохо. Горький комок подкатил к его горлу, а голова закружилась то ли от предвкушения наживы, то ли от чего-то другого. Поп прошагал через комнату, вставил ключ в замок массивного металлического шкафа и провернул его. Какого же было удивление грабителя, когда он обнаружил, что внутри было пусто. Он обернулся к Василию, но тот лишь улыбался. В комнату вбежал молодой сельчанин, чтобы сообщить, что ни Климента, ни лошадей в поместье нет. После этого он взглянул на мертвого Богдана и перекрестился.

– Это поп его пристрелил! – крикнул вошедшему Василий.

Парень поднял обозлённые глаза на клирика.

– Ты? – закричал он, но Демьян поднял пистолет и выстрелил ему в голову.

Бунтовщик упал навзничь, а священник отбросил бесполезное оружие в сторону. Его тошнило, неведомая сила мутила взгляд. Снова дал о себе знать горький комок, и Клирика стало выворачивать прямо на пол кабинета Ляпунова.

Когда священника немного отпустило, он огляделся по сторонам: замертво лежал Василий, рядом располагался застреленный приспешник, в дверном проёме лежал на спине труп погромщика.

Осознав своё тяжелое положение, Демьян поспешил скрыться. Он выбежал из поместья, лишь краем глаза приметив, что оно уже горит. Проскользнув мимо нескольких зевак, он направился к церкви, где оставались ценные вещи помещиков. Отворив тяжелую дверь, он вбежал внутрь, поглядывая на забинтованную рану. Он пронесся по крохотному залу, вбежал в свой покой, где лежали мешки с ценностями. Прямо перед священником стояла икона свято чтимого Прохора, а рядом в канделябре потрескивала свежезажжённая свеча. Демьян стал хватать мешки, как вдруг заметил странную тень, промелькнувшую перед ним на иконе. Тишину обители нарушил звонкий выстрел. Пуля попала в голову священника, застряв в черепе. Климент Ляпунов стоял позади с пистолетом в руке. Убрав оружие, он подошел ближе к бывшему другу и сорвал с его груди крест, после чего завернул икону в ткань и покинул храм.

Черный требник.

***

Требник, или Потребник ( от древнерусс. «треба» – «жертва») – богослужебная книга, содержащая чинопоследования таинств и других священнодействий, совершаемых Православной церковью в особых случаях, в том числе при захоронении усопших.

***

1922 год.

Сквозь толщу затхлого безжизненного воздуха, через покрытое широким слоем пыли стекло единственного окна, в бывшее помещение сельского архива пробивался яркий луч утреннего солнца. Он предательски точно сфокусировался на единственном глазу комиссара Сухорукова, что выглядывал из-под шерстяного пледа, заставив последнего укрыться им с головой.

Уже месяц в этих краях стояла ясная и теплая погода, но служащие штаба, временно занимавшего старое здание лишь потому, что оно единственное подходило по размерам для нужд армии, вынуждены были тепло одеваться, ведь стены архива состояли из начисто отсыревшей от времени древесины.

Наступало утро, и даже плед не мог спасти чутко спящего офицера от надвигавшихся криков петухов. Находясь в предподъемном полудрёме, сознание Сухорукова растягивало каждую секунду покоя, отчего последнему казалось, что он спит уже слишком долго. Однако реальность просачивалась сквозь пелену сладких ночных грёз, и вот комиссар уже ощущал ломоту в теле, вызванную неудобной позой, холодный, но спёртый воздух, наполненный пылью от старых документов, и зуд в носу, вызванный аллергией то ли на полынь, обширно цветущую нынче в округе, то ли на вездесущий тополиный пух.

Внезапно остаток сна был прогнан звуком приближающихся к кабинету Сухорукова шагов. Откинув в сторону быстро остывающий плед, комиссар вскочил на ноги с широкого старого кресла, притащенного некогда солдатами по его просьбе. Продрогнув от своей вылазки, офицер принялся чеканить удары сапогами об пол, интенсивно растирая тело через уланскую куртку.

Тут дверь открылась, и в неё вошел высокий человек с кудрявыми волосами, чей оранжевый блеск в лучах утреннего солнца лишь подчеркивала черная кожаная фуражка.

– Здравствуй, командир, – сказал Сухоруков, размазав последнее слово неумело скрытым зевком.

– Здравствуй, спящая красавица, – усмехнулся Бенякин, снимая головной убор. – Ночью было спокойно? Ты вроде выглядишь уставшим.

Пройдя в глубь комнаты, командир подошел к самовару и ощупал тыльной стороной ладони его холодный корпус.

– Я хорошо спал, – немного замявшись, выдал Сухоруков. – Олег, только, и правда, неспокойно ночью было.

– Что такое? – осматриваясь вокруг, спросил командир и стал доставать из кармана кожаного пальто пачку папирос.

– Ночью же сержантик твой вернулся, Вольный который.

– Аркаша Вольный? Ну да, в Светово я его отправлял, чтоб он глянул, как там дела, какие настроения, – разминая бумажную трубку с махоркой, приговаривал Бенякин. – Что-то он задержался там. Видать решил, что раз я ему патронат составил за то, что он меня когда-то спас, отыскав вовремя лекаря, то можно напрочь об обязанностях позабыть. Ох и вздрючу я этого мелкого….

– Он в госпитале, – перебил начальника Виктор, потупив глаза в пол.

– Что? Его что, подстрелил кто-то? Что с остальными?

– В том и дело, командир, в порядке он, а с головой что-то не совсем…. В общем, он не соображает ничего, не разговаривает даже. Его один из наших объездчиков нашёл в поле, прям таким и доставил. Сказал, что он бесцельно в кустах плутал. Смотреть на него жутко: глаза не закрывает и смотрит сквозь тебя, пустым взглядом. Даже не за что зацепиться в его зенках, ни тени разума. Остальных же нету, я отдал приказ искать, но пока напрасно.

– Где он сейчас?

– Дык в госпитале валяется, в потолок взирает.

Услышав это, командир тут же рванул к выходу. Комиссар спешно последовал за ним. Выйдя из здания, офицеры почувствовали теплые потоки воздуха, обдающие их лица. Несмотря на раннее утро, в округе совершенно не ощущались остатки ночной прохлады. Небо было заволочено массивными кучевыми облаками, которые то и дело сбивали солнечные лучи с их траектории, плотно затягивая небо.

Мужчины шли молча в быстром темпе около двух минут, пока не остановились возле деревянного дома, стены которого были окрашены в синий цвет. Лишь положив руку на калитку, командир внезапно услышал лай собаки, бдительно сторожившей вход. Отпрыгнув от неожиданности, он тут же прикрыл калитку и закричал, что было мочи: « Нина! Нина, твою мать! Убери своего пса от меня, а то пристрелю!»

Спустя минуту ожидания Сухоруков не выдержал и стал бить ногой по забору, отчего лай собаки лишь усилился: « Нина, просыпайся! Командир сказал, что пристрелит, а он ведь не шутит!».

Наконец дверь дома открылась и хозяйка, одетая в белое платье медсестры, не спеша вышла во двор.

– Кого, меня или собаку? – спросила она, подходя ближе к замолчавшему псу.

– Всех и сразу, – скрепя зубами, ответил Бенякин.

Девушка привязала собаку и открыла калитку незваным гостям.

Глазам офицеров предстала красивая светловолосая девушка с веснушками на лице. Её стройную фигуру скрывало широкое платье, что, однако, не отпугивало ухажеров. Девушка выглядела уставшей.

– Как он? – спросил командир, проходя мимо сестры.

– Да так же. Не говорит, не жрёт, не пьёт.

– Нужду хоть справляет? – спросил Виктор.

– Нет, – сухо выдала Нина.

– Странно, – поднимаясь на крыльцо, сказал Олег.

– Дык что странного-то? Не питается – не испражняется.

Бенякин, не снимая сапог, прошёл внутрь и прикрыл ладонью лицо от ослепляющего солнца, что врывалось в голое окно, находящееся на восточной стороне дома.

– Задерни его! – скомандовал он Нине и направился в светлицу.

Войдя в комнату, разделенную белой тканью на несколько коек, Олег стал осматриваться. Следом за ним вошли сестра и комиссар Сухоруков.

Две кровати из трех пустовали. На третьей же сидел обращенный к стене мужчина, голова которого была обернута белой тряпкой.