Сады Драконов

– Идем.

– Куда?

– С этим надо что-то сделать, – кивнул он ему на ноги. – Давай, тут доктор недалеко…

– Я не хочу!

– Я тоже, – устало сказал Мур.

А доктор сказал:

– Мурчик, радость моя живучая! Ну как ты? Я сейчас собирался сам тебя проведать.

– Бок болит.

– Давай посмотрим… А внутри тоже болит?

– Днем болело.

– Бегал? Тебе же все сказали, что надо беречься!

– Убережешься тут…

– Да на самом деле не страшно. Перенапрягся… Только знаешь что… Давай-ка помажем… И заклеим. Сейчас пойдешь и ляжешь, ужин тебе домой принесут, а утром я зайду и посмотрим… Ты уж побереги себя. Все ж тебе такой шанс выпал, так ты цени.

– Я ценю… – Мур доктору почти невольно доверял: они хорошо познакомились, когда Мур зимой заболел. – Вот еще что… У меня тут Младший теперь, и…

– …Кто? Тебе дали Младшего?

– Да.

– Тебе, сейчас? – чего переспрашивать-то?

– Вчера.

Доктор долго смотрел на него, недоумевая, потом вздохнул:

– Очень некстати. Еще бы у тебя бок не заболел.

– Да дело не во мне. Посмотрите его, пожалуйста, а то я не знаю, чем его намазать, да и нечем.

Когда Маус вошел в белый кабинет, то показался еще больше похожим на хорька – сгорбился, уставился исподлобья. И болячки эти его, и сам – мелкий, тощий, непросохшие волосы торчат иголками. И опять губу вытягивает. Доктор почему-то встал. Маус съежился. Доктор глубоко вздохнул и сказал ласково:

– Да ты-то чего боишься? – оглянулся на Мура и предупредил: – Будет скандал. Да, Мур, будет скандал, и кто-то получит по заслугам… Но это не ваше детское дело. Вот что, Мурчик. Я его тут у себя на ночь оставлю и, что могу, сделаю. Ничего у него страшного нет, к утру вылечим. Другой вопрос, кто его к тебе с коньюнктивитом и такими болячками подпустил… Иди к себе, Мур, иди и ложись. Да, вот тебе еще витаминчики, их надо растворять в воде. Иди.

Мур и пошел, зажав в кулаке пузырек. Оглянулся еще на Мауса из дверей – тот, как псих, пятился от доктора, странно прижав локти к бокам, а кулаки к груди, а доктор что-то ему тихонько говорил…

Доктор прав. Нельзя подпускать к человеку с едва зажившим швом такое грязное существо с гнойными болячками. Мур опять нечаянно вспомнил, какие вчера у Мауса были глаза. Будто дождался кого-то родного. Да если б Мура хоть кто-то, хоть где-то ждал так, Мур бы… Маус ошибся. Придумал себе какого-то волшебного Старшего царевича, а Мур – всего лишь… Теперь всего лишь Мур. Никто.

Он отлично выспался в полном покое, и бок наутро вообще не давал о себе знать. Первым делом он подошел к окну и посмотрел в угол сада: того желтого проема в осенний лес не было. Но в стороне еще неустойчиво мерцал новый, изумрудный, точнее не разглядеть, и вдали еще, прямо в белой каменной стене вдоль дорожки переливалась пестрая, веселая щель. Значит, все хорошо. Он вздохнул и благодарно улыбнулся, сам не зная кому. Кому? Ну, наверно, тому, кто решил вложить в него эту редкую способность видеть порталы и пользоваться ими.

Это Близнецам, что ли?

Сразу замутило. Про порталы Близнецам не должно быть известно. Но остальное, надо признать правду, все, что Мур умеет, – это их вклад, их обучение… Их дрессировка. Беспощадная. Ну, а как еще обучать младенца водить корабли в таймфаге? Биологические механизмы подражания, стимуляция соответствующих зон мозга: хороший, правильный цвет – радость, плохой цвет – страх и боль… Но он летал лучше всех в своем возрасте не из-за их грамотной дрессировки. А потому, что был глуп и верил, что если будет хорошо, правильно, красиво – лучше всех! – летать, Близнецы его похвалят… Стоп.

Все хорошо. Вот попить молока вместо завтрака, и можно будет заглянуть в ту веселую дырку. Посмотреть, что это там красивое, как праздник… С блестками даже какими-то золотыми и красными… Но вот умение видеть щели и проникать в них – это тоже Близнецы вложили? Почему тогда они не знали, что он шнырять по пространствам и временам сам научится? Без всякого таймфага? Вообще без всяких устройств?

Он не сдвинулся с места, стоял и смотрел за окно. Трава, деревья. Тот же самый мир, что и в комнате. Тот же воздух и свет. Как безопасны простые окна. Просто впускают свет, а если открыть – воздух. Через окна не выйдешь в другие времена и края. Ну, заглянет он вот в ту праздничную дырку с блестками, а там интересно, хорошо – и что же, уйти? Опять взять – и уйти опять отсюда? Насовсем? Там ведь столько чудес… Но – зачем они ему? Чудес этих было – уже без счета.

Мур силой заставил себя отвернуться от окна, сел на пол и зачем-то закрыл ладонями лоб и глаза. В уме замелькали полузабытые картинки: вот праздник на широкой реке: переполненные людьми, размалеванные полосатые лодочки, желтые, синие, зеленые яхточки, буксиры с синими и черными баржами, суда побольше, полные пассажиров, пароходы с черными и красными трубами – черный дым клубами под самое серое небо, крики, гудки, – и вот бы хоть кто-нибудь взял покататься, хоть бы на самую жалкую лодочку… А вот маленький стеклянный, домиком, фонарик со свечкой высоко-высоко на скале – кто его туда поставил? – а скала-то среди голого черного леса, глухая ночь, слепые звезды – холодно, страшно, и он так туда и не шагнул даже, только потом все думал про фонарик: а может, там наверху пещера и там живет кто-то? Кто? …А вот под белым от зноя небом пустой, глиняный город-лабиринт: башни, строения с торчащими наружу балками, и веет от углов лентами сухой глиняной пыли – брошенный человеческий термитник, и нет воды… Куда они все ушли? Какие они были? Кто? Под наносами песка и пыли что-то хрустело под ногами, он даже думать не хотел, что. Убежал обратно, на свою сторону, в опостылевший приют. В приюте хотя бы все понятно: где и когда. «Где» – это он почти всегда, помучившись ночку-другую, посчитав, понимал по звездам, а вот с «когда» – не разберешься сходу. Прошлое, будущее?

Лишь бы не слишком далеко от времени, в котором родился. Древность опасна. Хотя, конечно, безвозвратно уйти подальше и поглубже в чужое время было бы самым верным – в этих спутанных, глубинных, страшных слоях времен Близнецы б его никогда не отыскали. Но глубокие времена наводили страшную тоску. Что ему до тех эпох? Там жизнь точно станет бессмысленной. К чему таймфаг или даже простой поисковый расчет – в Средневековье? Тот первый приют (потому он в нем и застрял) хотя бы находился в том же временном слое, что и его собственное время, где-то близко, примерно за полвека до его рождения, все безопасно, вещи и люди понятные, место – Легийские Домены, в небе – терминалы и искорки кораблей. Надо только придумать, как попасть хоть в какой-нибудь порт: тогда им владела глупая идея по-настоящему, а не через ненадежную щель, попасть Домой из Доменов, даже на Геккон – ведь тогда даже Близнецы еще не знали бы, кто он такой, и… И, может… Все бы сложилось хорошо? Они бы не захотели его уничтожить? И Дома – он ведь мог бы пригодиться? Наверно.

…А в том приюте было хорошо, хоть он и считался там малолетним преступником. Ох как это уже давно было – этот самый первый сиротский приют! И как с ним повезло! Вышел из щели – город как город, людей много, холодно, снежок – пошел и украл куртку в магазине. Никто не остановил. А через десять минут – засмотрелся на сахарные горячие булки и ватрушки в витрине кондитерской – поймали. Как-то он очень и не испугался, когда взяли за шиворот и сунули в желтую машину – старинный прототип люггера – с мигалками. Но никто не бил, не орал – наверно, он страшно жалким тогда был, грязный, в отрепьях, худущий – перед этим долго жил в лесу, ел только грибы, ягоды и рыбу из речек и озер… А ее еще попробуй, поймай. Но наступила осень, пошли дожди, он простудился, кашлял и мерз – и сунулся в первую же щель с цивилизацией: улица, дома. Люди ходят. Страшно было, конечно: он так давно не видел людей. До этого он перемещался только по тем щелям, что вели в какую-нибудь безлюдную природу, желательно, с плюсовой температурой воздуха. А тут – зима. Но когда-то надо попробовать пожить среди людей? Сколько можно оттягивать? Заболел ведь уже даже. А люди, наверно, помогут? Потому что он маленький. А не помогут – можно поискать еще портал… Но не пришлось. Люди помогли: даже еще в ворованной куртке не успел согреться – а уж поймали. Наверно, запрут где-нибудь и будут разбираться. Может, даже накормят. Тут развитое государство, богатый город. Куртку вон даже не отобрали… Он так, оказывается, устал быть совсем один и сам о себе заботиться. Какие большие эти полицейские. А от него, наверное, воняет… Люггер мчался над серым городом, большие что-то говорили ему – он и понимал, и не понимал искаженные слова, настолько запутанными были в них звуки: «Гдо исте, дзитте? Гакж сибие именуиши? Гдэ тва роджиче? Гакж ту пржибыл суджа?» «Дзитте» – это они его так называют? Дитя?

В тепле люггера накатила сонливость, потом он еле дошел – вели за шиворот, но аккуратно – по полицейским коридорам в какую-то маленькую комнатку, где были только прикрученные к полу стол и стулья. Принесли еду – он не смог, только попил горячий чай, потом пришли врачи с чемоданчиками, морщась – он ведь был грязный – осмотрели и сразу забрали в детскую больницу. Там напала куча людей в медицинской одежде: вытряхнули из новой куртки и старого тряпья, отмыли, обстригли космы, одели в пижамку и халатик, напичкали кашей и лекарствами и наконец заперли в изоляторе – как же он был счастлив! Пижамка! Кроватка! Одеялко! Подушечка в белой-белой наволочке! Чистота чистейшая! Тишина! На столике бутылка со сладкой микстурой от кашля и термос с чаем, и белые-белые кружка и тарелка… На тарелке – ватрушка с творогом! Белые стены, окно, за которым внизу сквер, а дальше улицы с домами, с машинами – и там люди ходят… Как же, оказывается, он устал от природы.

После двух недель в изоляторе – сидел один, пил лекарства, откармливался, с помощью детского наладонника разбирал и учил слова здешнего языка, а полиция тщетно пыталась установить его личность – одели в новую одежду, сквозь зиму (во время полета сквозь белый-белый снег видимости никакой ни на небе, ни на земле) отвезли в приют и сдали под надзор.

Надзор? Там было столько маленьких пацанов в одинаковой одежде, что он в первый же миг понял: большим тут некогда следить за каждым. Здания старинные, красно-кирпичные, мрачные, белые сугробы, забор высокий, взрослые в серой форме, похожей на полицейскую. Коридоры с высокими-высокими белыми потолками, такие же классы, спальни… Его тогда сразу переодели в форму – белая рубашка-черные штаны и куртка, ужасные ботинки – и отправили в класс с противно-горчичного цвета стенами. Мальчишки все мелкие-мелкие, безопасные, но он, пожалуй, еще мельче их… Жизнь пошла по режиму, строем. Всегда холодно. Но много еды, и всегда дадут добавки, если попросить. Спальня на двадцать пацанов, уроки – и три спортивных тренировки в день: спортзал-бассейн-спортзал. Стальная дисциплина. Какое-то военное место? Он скорей учил язык, чтоб разобраться. Но жесткая дисциплина – не настолько жестокая, конечно, как там, где его растили с рождения – успокаивала. И не надо думать, где взять еду и как устроиться на ночь потеплее. И вообще не надо принимать никаких решений – делай, что велят. И полагается такой же, как всем пацанятам, кусок присмотра и заботы, и, как всем, время от времени перепадает от больших «молодец, правильно» или «умница». Чистота, класс, парта, учебники с картинками, тетрадки. Цифры такие же, как Дома, а детская эта арифметика простая, как считалка… как бы не выдать, что знаешь больше? Тогда же он разобрался и с календарем, и с точным местонахождением: не так и далеко от Дома. Потому и язык такой – родственный. Он быстро начал болтать с мальчишками, его стали брать в игры – правда, все равно прозвали Инопланетянином.

Остался бы он там насовсем? Если б не привлек серьезное внимание больших? Если бы рос, как все другие дети? Если б не стало скучно? Сколько бы еще он мог притворяться обыкновенным?

Спокойная жизнь в приюте продлилась всего-то два с половиной месяца. Даже зима не успела пройти. Слишком быстро из его тетрадок исчезли языковые ошибки. Слишком быстро решал задачки. Слишком быстро бегал на тренировках и осваивал сложные трюки в кружке акробатики. Приют не был, конечно, военным в полном смысле слова, но и долгие уроки, и многочасовые тренировки работали на то, чтоб годам к двенадцати подготовить сирот к поступлению во всякие кадетские училища. И в нем, конечно, работали специалисты с наметанным взглядом. Такую золотую рыбку, как ни прикидывайся плотвой, они пропустить не могли. Сначала он заметил, что они переглядываются поверх его головы. Потом стали забирать в маленькие кабинеты, и там – или сиди один, решай всякие тесты, или веди беседы с большими – кто ты и откуда, а ответ «потерялся-упал-ушибся головой-ничего не помню» вызывал реакцию «а врать-то ты, маленький, не умеешь». Ну и в конце концов приехали другие люди, не в форме, взглянули на него, на родном его языке сказали: «Привет, малыш», пожали руки приютским специалистам, а его сунули в машину и увезли в «другое место». Служба всегда работает очень хорошо. Профессионально. Не пугали, не ругали. «Поживешь пока тут», и все. И никаких «Откуда ты взялся?» Несколько этажей в небоскребе, высоко-высоко над старинным городом, комната с кроваткой и игрушками, выходить одному нельзя; но не под замком, и никаких допросов. Вкусная еда, каждый день новые книжки или игрушки, сколько хочешь смотри сказки на родном языке – и через пару дней Мур сам сказал: «Я хочу Домой». Они сказали: «Пожалуйста». Они спросили: «А домой – это куда именно?» Мур ответил, что «Домой» – это пишется с большой буквы. Потому что – Дом. Который планета. Большие сказали: «Хорошо. Через неделю – наш корабль пойдет на Дом. Отправим. А дальше-то – куда? И объясни, ребенок, почему тебя никто не ищет?» Мур ответил правду. Что никто просто еще не знает, что он потерялся. Потому что он, извините, еще только через пятьдесят появится на свет. Они не удивились. Поверили. Сказали только, что вернуть его в родное время нет возможности. Что у них гонцов такого уровня нет. Он хотел спросить, живет ли уже на свете Вук Дракон, но не решился. Наверное, еще нет, ведь Вук еще мальчик… Значит, в свое время не к кому возвращаться, и Мур сознался, что сбежал из своего времени. «Все-таки сбежал, а не потерялся?» Стало немного страшно, но он все еще был тогда наивный дурачок и верил большим. Опять сказал правду – что нави, что появился на свет на Гекконе, и что хочет обратно Домой, чтобы водить корабли и приносить пользу.

Он не понял тогда, почему глаза больших остыли. Не понял, почему изменился их тон, когда они сказали, что – да, его обязательно надо вернуть на Геккон, а выдавать себя за человека – глупо и отвратительно. Они быстро собрались и ушли, ничего не объясняя, и дверь почему-то за собой – заперли. И потом несколько дней никто больше не приходил к Муру в комнату, не разговаривал о чем-нибудь интересном, не улыбался, не дарил игрушки. Даже еду приносил робот. Мур подходил к двери и слушал далекие голоса – слов не разобрать, но можно различить знакомые голоса… Даже смех. Они работают, они заняты своим делом. А он – будто вычеркнут из их внимания. Как будто он провинился в чем-то плохом. Нельзя выдавать себя за человека? Но он ведь и не выдавал, а просто жил себе и жил… Почему их участие, их поддержку – будто выключили? Он что, перестал для них быть ребенком, которому нужна забота и доброе слово? Да. Ведь он – нави. Вот и все. Близнецы ведь тоже никогда не относились к нему по-человечески… Мур часами стоял у окна и смотрел на чужой город. Думал. А экран, стоит включить, все показывал человеческие сказки. Про дружбу, про приключения. Про как надо спасать принцесс и побеждать чудовищ… Про всякие добрые дела. И герои столько всего хорошего говорили друг другу… Но ведь он тоже умеет дружить? Он ведь ладил с пацанятами в приюте, играл, смеялся? Хотел быть, как они… Это что же, значит – выдавал себя за человека? И так – нельзя? Надо быть нави – и все? Что же, и друзей тогда – никаких? И добрых слов?

Может, опять уйти, убежать, отыскать какой-нибудь самый красивый проем и уйти туда навсегда – но что будет там с ним дальше? Кто будет о нем заботиться, давать еду, кров, одежду? Кто будет защищать? В лесу жить трудно. И бессмысленно. А с людьми… Эх. Значит, надо найти мир, где никто даже не слышал о нави. Тогда и будут сказки, дружба и всякое другое хорошее… Наверно. Он стал думать о порталах. Их всегда надо было поискать, иногда по нескольку дней, но ведь самый-самый первый открылся ж прямо в двух шагах от его кроватки? Когда он вот так же сидел взаперти и никуда нельзя? Он лежал и мечтал тогда, чтоб прямо в стене открылось окно, в которое никто не запрещает смотреть. А открылся – проем. В волшебный лес…

Мур улегся на кровать и свернулся, как тогда, грустным клубком. Специально воображать себе портал не стал. Не помогает, он раньше пробовал. Надо мечтать о каком-нибудь хорошем месте… Где все хорошо, светит солнышко, никого нет… Где неважно, нави ты или человек…

Зря он дал волю памяти. Только расстроился. Ну да, открыть портал и уйти искать сказки – что еще тогда он мог? Он был мал и совсем один на свете. Не хотел быть нави. Но сказок не существует, и нечего обманывать и себя, и других. Нави быть не перестанешь. Смысл жить – только здесь. В чужих краях – кому он нужен? Хватит, набегался. Он трус. Он боится. И всегда боялся. Всего. Да, боялся. Очень. И готов со многим примириться, чтоб оставаться здесь – Дома, в родном времени, в безопасности. Здесь его создатели сложили всякие странные гены и получился вот он такой – значит, он им хоть на что-нибудь пригодится?

Но ведь Близнецы еще давным-давно считали, что ему такому (да какому?!) – лучше не жить… Хотели уничтожить. Потому что – брак, неудача. Они так и сказали: «Провал проекта». Вряд ли они передумали.

Завтрак прислали в таких же интересных походных контейнерах, как вчера ужин. Он сказал, что на обед придет сам. И еще спросил, сколько ребят всего в школе.

– В этом секторе только ты да твой младший в медпункте, – через робота доставки ответил ему диспетчер. – Обед для всех в три, в главном корпусе. Вашу детскую столовую закрыли на ремонт. В главном корпусе, понял? Не опаздывай. Тебе там доктор меню особое составил.

Мур слегка огорчился. Меньше всего хотелось подходить к главному корпусу и маячить на глазах у больших. Он успел поесть и порешать прямо в рваном учебнике задачки по физике, когда пришел доктор:

– Делом занят?

– Не хочу на второй год оставаться. Сдам осенью, что успею, и в первой четверти нагоню. Надеюсь, мне это разрешат.

– Конечно, разрешат. Давай посмотрим твой бок… Ну, и тут все хорошо, только опять помажем и заклеим, из-за мыша твоего, вдруг все же грязь попала… Чтоб без риска.

– Как он?

– Спит. Да что его болячки, вот нервы у него… Потому и чесался. И в глаза грязь занес. Но ничего, за ночь почти все прошло.

Мур подумал и спросил:

– А он… В принципе – нормальный?

– Нормальный. Только невоспитанный и издерганный, – доктор пожал плечами. – Вроде тебя, кстати. Только ты скрытный, а он – весь вот он, любуйтесь.

– Мне по ошибке его доверили.

– А ты подумай хорошенько, стоит ли исправлять такую ошибку. Он ведь тебя любит, – заметил доктор. – Я еле отвязался от его вопросов о твоем здоровье. Тебя, конечно, нельзя не любить, но…

– Меня?! – захотелось убежать.

– Спокойно. Ты, Мурчик, делаешь все, чтоб никого не подпускать к себе. Но не думай, что твое хамство и ледяные взгляды хоть кого-то обманули. А мелкого ты точно не обманешь. Да, тебе теперь совсем некстати такая обуза, но, раз уж это случилось… Держись. Да, слушай, а я так и не понял, откуда его сюда привезли. Ты что-то знаешь? Медкарты нет; он говорит, вообще все вещи и документы потерялись. А на вопросы только смеется или плачет. Лазутчик.

– Ничего не знаю. Мне он даже не сказал, как его зовут.

– Да, мне тоже. Это детская защита глупая. Ладно, начальство вернется, будем разбираться. Ты-то сам как, готов с ним встретиться?

– С ним тяжело.

– А он рвется к тебе. Ты – хороший Старший, Мур, и…

– Я?! Я вообще никакой не Старший!

– Да брось. Ты, Мурчик, толковый, к тому же…

– Я второгодник и хам!!

– Ты хитрец и умник, – засмеялся доктор. – Отрадно даже просто говорить с тобой – теперь-то ты не огрызаешься на любое доброе слово. Присмотри хотя бы за мелким, пока выясняют, кто он и откуда.

Маус выглядел человеком. От расчесов на ногах остались только белые следы, в углах рта болячек не было, веки тоже не красные – другое дитя, да и только. Тихий, осторожный. Помалкивает. Глаза не ядовитые, и вроде бы и не злится больше. И ел аккуратно, но, может, потому, что вокруг было полно взрослых со всей школы. Муру все приветливо улыбались, говорили, как рады видеть – опять толком поесть не смог. Рады? Что подумают все эти люди, если узнают, что он нави? Им будет мерзко. Вот Игнатий приедет… Попроситься куда-нибудь, где можно будет жить по правде? И не скрывать, что нави, и заняться наконец чем-то толковым… Игнатий!! Вот кто даст совет, что делать с Маусом!

Но это ведь если Игнатий сам встречу с Маусом не подстроил…

– Ты чего? – тихо спросил Маус. – Ты белый стал, тебе опять больно?

– Нет.

– И ты еду не ешь…

– Ну и что. Тебе-то что за забота?

Маус опустил глаза, ссутулился. Они сидели за отдельным столиком в сторонке от больших, и Мур все никак не мог решить, звать ли его с собой. А Маус еще ниже поник под его взглядом, сгорбился, опустил лицо, пряча сморщенный нос – и Мур наконец догадался, что все его мерзкие гримасы – какой-то нервный тик. Он не сам гримасничает. И невольно сказал:

– Да ладно, Маус. Пойдем домой. Не в медпункте же тебе жить.

– Я тебе не буду мешать, – шепотом сказал Маус. – А ты почему меня так назвал – «Маус»? Это что значит?

– Принято маленьких «мышатами» звать, а «маус» просто значит «мышь» на другом языке. Ты ж не захотел сказать, как тебя зовут.

– А если я скажу?

– Зачем мне твое имя? Я ведь не передумал.

– Но ведь я твое знаю.

– Ну и что. Ты наелся?

– Но ведь ты вообще не поел?

– Ну и что! Отвяжись. Все, пойдем.

У выхода к ним подошел доктор. Улыбнулся просиявшему Маусу и молча показал ему на качели в полусотне метров от столовой. Тот кивнул и ушел, не оглядываясь. Мур сказал:

– Да, пока я присмотрю за ним. Но он мне мешает. Вот начальство вернется, и я откажусь.

– Твое право, – кивнул доктор. – А может, передумаешь? Смотри, он ведь хороший, болячек больше нет.

– Ну и что. Выживет и без меня. Крепче будет.

– Как ты?

– А разве нет?

– Да. Ты будто железный, Мур. Но… Может, тебе все же не стоит смотреть на него, как… как на таракана. Найди для него доброе слово, Мурчик, пожалуйста. А не это твое ледяное «ну и что». Побереги.

Мур пошел беречь. Маус лениво качался на качелях, Муру самому тоже захотелось покачаться, но – здесь, на виду у всех оставшихся в школе взрослых, которые, пообедав, начали выходить из столовой – к чему? Он кивнул Маусу, и тот послушно спрыгнул с качелей и посеменил за ним. До следующей игровой площадки с качелями они дошли молча, там Мур облюбовал себе качели и немного покачался – но тут же дал о себе знать бок. Он посмотрел, как Маус юрко и стремительно ползает в многоэтажном лабиринте, и пошел к лавочке; посидел, разглядывая деревья, потом улегся на спину и стал разглядывать реденькие кружевные облака, которые постепенно таяли в небе. Скоро оно опустеет. Останется одно яркое и прекрасное летнее солнце…

Что же ему с Маусом-то делать? Ладно, поживем-увидим… Как хорошо, что лето… Как хорошо, что он выжил… А никто не верил, что он выживет… Он смотрел-смотрел в небо и не заметил, как подкрался Маус, и противно вздрогнул от его шепота:

– А ты чего лежишь? Тебе плохо?

– Нет, – не глядя, ответил Мур. Трудно на него глядеть. – Так просто. Ты наигрался?

– Не знаю. Скучно, – он сел рядом на траву. – Тоска. Я думал, мы будем дружить.

– Дружба – это сказки.

– Нет!

– Ну, симбиоз.

– Сим… Что?

– Люди сходятся, если они полезны друг другу.

Маус долго молчал, шуршал травой, посапывал, потом сказал:

– Да. От меня никакой пользы не бывает… Тебе-то точно – один вред. Я не хочу, чтоб тебе было плохо… Ну, ладно, вот эти главные приедут, вместе пойдем и скажем… А как мы скажем? Что ошиблись?

– Да.

– Но я не ошибся. А ты… Ты меня не помнишь. А теперь… Теперь на кой я тебе черт, я ведь такой плохой стал. Пользы нет. Один вред.

– Стань хорошим, – зевнул Мур.

– Я пытался, – он усмехнулся, и его усмешка была невозможно старше его самого. – Я думал, ты меня научишь. Мы ведь оба не настоящие. И ты под присмотром. Меня рано или поздно заметят и обратно заберут.

Мура ожгло испугом:

– Что?

Маус помолчал, но все же объяснил:

– Я кое-что натворил ужасное. По правде ужасное. А потом оказалось, что ты все-таки есть на свете. Что ты не умер. И я убежал сюда и стал тебя ждать. Отводил глаза большим, чтоб не доискивались, откуда я.