Сады Драконов

Сады Драконов

Ольга Апреликова

© Ольга Апреликова, 2021

ISBN 978-5-0053-0692-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сады Драконов

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. Заноза и Железный Котенок

1. Не выше сопляков

– Зар-р-раза! – получив когтями по шее, Мур озверел, всерьез перехватил мельтешащие лапы и крепко сжал запястья.

– Пусти! – взвыл мелкий. – Больно же, пусти!!

Мур чуть ослабил хватку. Косточки тонкие, жалкие. Но сильный какой, паразит, выкручивается. Хлипкий он только с виду. Что с ним делать? Так и держать, что ли? Пальцы длинные крючками, глаза белые, зрачки дырками. И переполнены ядом. Когти тоже – шею жжет. Да он весь, наверно, ядовитый. Свирепый. Жалкий. Сопит. И волосы белесые, жесткие, как проволока. Зубы мелкие скалит, выкручивается. Хорек. Взгляда в упор он не снес, опустил голову. Будет еще царапаться? Или кусаться, как утром? Или подлизываться, как вчера? Не будет. Заревет сейчас, и все… Но все вырывается – упрямый.

Мур бросил вывертывающиеся твердые ручонки, оттолкнул его, шмыгающего носом, отвернулся. Шею саднит сильнее, чем исцарапанные, искусанные руки. Он потрогал, глянул – кровь. Зараза. Лето за окном – как не настоящее. Но солнце-то вон, светит, ветер с моря перебирает в деревьях листья – сбежать бы на берег… Или в любой из порталов. Уйти ото всех и всего… От заразы этой мелкой уйти, вот от кого. В стекле окна отражался он сам – космы и бледное лицо, разгромленная комната и мелкая белесая злючка, потирающая запястья. Сколько этой заразе – семь, восемь? Так ведь сам дурак: пожалел. Мол, хоть сиротке буду нужен… И получил. Грязными когтями. И зубами. Нет, ну за что? Мур повернулся и кивнул на дверь:

– Проваливай.

– Нет!

– Ты мне не нужен.

– Не ври!

– Да иди ты… Ты! – нет, нельзя гадости маленьким говорить, какие бы у них глаза ни были. Мур подобрал с пола разодранную «Физику» за 6 класс – только выкинуть, снова разозлился и зарычал: – Ты нарочно ведешь себя как можно хуже!

– И буду!

А крючки-то дрожат. Глаза мокрые. Маленький он все же… Ну, выживет. Сам-то хорош – забыл, кто таков? Друзья, ему? А звезду с неба? Ага. Черную дыру. Может, еще и счастья в жизни? Мур посмотрел на свои исцарапанные руки, на порванную футболку. Потрогал царапины на шее – уже вспухли. Пошел и, чтоб прикрыть позор, переоделся в школьную рубашку с длинными рукавами, вернулся и велел:

– Идем к большим.

– …Чего это?

– Не хочу тебя терпеть, – Мур глянул: противный, паршивый, злющий. Фу. – Да на кой черт ты вообще мне сдался? Блин, я сам себе не рад, а тут еще такая бешеная крыса, как ты?

Мелкий опустил башку, ссутулился, теребя подол рубашки. Какие-то воспалившиеся расчесы на ногах, и весь кажется грязным.

– Не смотри так, – пробормотал мелкий. – А то я опять буду с тобой драться. Ты не имеешь права меня презирать. Держишься, как… Как царевич, но внутри – такая же крыса. Вся исцарапанная.

Мур огрызнулся, как на взрослого:

– Уж тебе-то больше не позволю добавлять мне новые царапины.

Мелкий попятился. Мур отвернулся.

С чего вдруг педагоги решили, что Мур – да еще только из госпиталя – готов возиться с бешеным первоклассником? А Игнатий что – позволил? Игнатию-то зачем? Он вообще школьной жизнью Мура не интересуется – потому что она лишь видимость. Притворство. Мур соблюдал распорядок и правила лишь для того, чтоб люди не догадались, кто он такой на самом деле. С чего вдруг этот паршивый звереныш свалился ему на голову? Да, почти у всех ровесников были Младшие, которых они опекали. Нормальная практика для сиротских заведений. Но Муру, двоечнику и бездельнику, здесь не предлагали Младшего. А ведь это все здесь в школе еще о его прошлом ничего не знают. Если б узнали… Ох. Хорошо, конечно, что есть Служба. И Игнатий. Но куда лучше, что Мур – не где-то в закромах Службы, а в обычной школе. Почему ж так противно?

Школа. Просто школа. Интернат. Для сирот. Море – рукой подать. Нарядные здания, детские площадки, сады – и все, что захочешь, по первому требованию… Как все бессмысленно. А – куда деться? На Геккон? Ага. Только вперед ногами. В интернат Службы, чтоб воспитали супер сотрудника для особых поручений? Нет уж, в детской школе хоть какая-то свобода… Но этот зверенок – что, так и терпеть? Ради чего? Мур велел:

– Пойдем.

Мелкий двинулся за ним без звука. Они прошли пустым коридором – во всем корпусе никого – спустились по лестнице. Когда шли от дома по пестрой от теней дорожке, Мур автоматически проверял взглядом все поблизости открытые вовне норы и отмечал дальние. Это умение видеть дырки (и уходить сквозь них) в другие пространства он скрывал, как мог. Всегда. Ото всех. И вот сейчас шел и не косился. Пройти бы, заглянуть – вдруг там правда хорошо? Да и просто – побыть одному, поваляться в траве… А мелкого куда деть?! Ой, засада… Надо избавляться. И быстро. Он ведь всю жизнь испортит! Какие проемы и приключения с таким хвостом? Нет, нафиг эту обузу. Как же Мур вчера не подумал о главном-то?

Вчера он не был собой. Вчера он, размечтавшийся дурак, думал о смысле жизни. Вчера, вернувшись в школу и глядя на прежние, знакомые вещи, Мур наконец поверил, что на самом деле выздоровел. Выжил. Ему радовались удивлявшиеся люди, которые полгода назад в мыслях прощались с ним навсегда. От этого Мур стал добрым и щедрым – и правда обрадовался, когда еще в госпитале сказали, что в школе есть малыш, которому, может быть, пригодилось бы его, Мура, внимание и участие. И Мур захотел стать Старшим. Захотел – стать нужным. Пошел знакомиться с Младшим, уже зная, что согласится – и согласился. К тому же бросившийся навстречу мальчишка с первого взгляда показался знакомым, даже родным. Глаза, сияние, невидимые звезды. Удар счастья. Наваждение? Нет, глупость. Затмение.

Или это с ведома Игнатия, и тут присутствует секретный и угрожающий расчет Службы? Ужасно. Лучше считать, что это ошибка педагогов, которые вообще не знают, кто такой Мур.

Снова заболел, тягостно заныв, больной бок. Мур прошел немного вперед и сел на холодную каменную скамейку. Мелкий подошел и встал перед Муром. Мур спросил:

– Ну, что ты взбесился?

– Потому что ты ничего не понимаешь!!

– А что я должен понимать?

– Ты должен быть самый лучший! Лучше всех! Ты – царевич должен быть, настоящий! А ты – никто!

– Никто, – кивнул Мур. – Зачем же ты вчера согласился?

– Потому что кроме тебя для меня больше нет никого вообще!

– «Тебя», «меня»…Тьфу. На свете тьма народу. Тебе найдут нового Старшего.

– Мне нужен ты!

– Ага, ну-ну. Ты всегда злой?

– Нет. Но теперь я буду злиться всегда.

Нет смысла с ним говорить. Мур махнул рукой. Мелкий вдруг сел в траву у дорожки и отвернулся. Ревет? Так ведь не жалко. Зараза потому что он бешеная. Еж. Дикобраз. А вчера-то вечером был шелковым щеночком. Говорил шепотом. Смотрел жалко. А с утра… Это – такая ненависть бывает? Мура еще никто не ненавидел. Не любил никто, но – ненавидеть? Ценили. Подкупали. Ловили. Использовали. Пугали. Дрессировали. Презирали. Эксплуатировали. Не считали одушевленным. Еще хотели убить – кажется, из санитарных соображений. Но прицельную ненависть, да еще такую отчаянную, внезапную, он встретил впервые.

Он потер глубокий укус у локтя, будто отпечатки зубов можно стереть. И шов болит. И шею саднит. Хорошо, что рубашка все скрывает.

А ведь сейчас каникулы, жизнь еще беззаботна. Жутко подумать, что начнется вместе со школой: исчадие это туда таскать и отвечать за его успеваемость?! Уроки детские с ним учить?! А при ребятах будут нормальные веселые мышата, а не этот маус… Который даже как его зовут не хочет говорить. Вот пусть и будет – Маус. Маус зачем-то порыл пальцем песок дорожки, повернулся и, почесав тем же грязным пальцем красный край века, вдруг спросил:

– Эта школа – хорошее место или плохое?

Мур задумался. Он бывал во всяких заведениях для сирот: ничего, стерпел. И даже в Доменах, хоть они и так близко к Дому, никто не догадался, что он за существо. Можно было притвориться обычным ребенком, месяц-другой отдохнуть – и сбежать, как только начнут всерьез присматриваться. Дальше голод, холод и воля – хоть давись. От портала к порталу. По лесам, берегам и ущельям – чем дальше от людей, тем безопасней. Рыбки наловить, запечь в костре… Вырыть норку-логово, натаскать туда сухого мха и дремать, дыша в коленки и слушая, как тихо шуршит бесконечный осенний дождь… Отравиться грибами, вывихнуть, скатившись с обрыва, плечо, пропороть подошву сучком… Найти щель в какой-то нищий городишко, украсть полмешка картошки, бутылку молока и рваный коврик, чтоб укрываться… Вывалиться в щель на грузовой терминал секретного порта, забитого контрабандой – и прямо в лохмотьях заявиться на борт первого же вставшего на погрузку судна, сверкнуть «нечеловеческими» глазами нави и полгода под кличкой Маугли водить убогий кораблик, увертываясь ото всех погонь. Отравиться какой-то дрянью и неделю проваляться между жизнью и смертью.

Очнуться и обнаружить, что валяешься в тюрьме огромного, настигшего «вольных контрабандистов» крейсера Службы, а охрана говорит на твоем родном языке. Смыться в первую же дыру, потом ныть и ругать себя – и, измучившись от проклятых приключений, через лабиринт порталов вернуться Домой и сдаться в первый же приют – в глупой надежде начать все сначала… Сбежать. Год проболтаться в Бездне и вернуться Домой второй раз – ради передышки. Сбежать…

В первый раз сам назвал себя, глупый потому что, во второй – система биометрического контроля Службы сама тут же оповестила кого надо. Оба раза за ним приезжали почти мгновенно. Такие особые люди с холодными глазами. Забирали «в другое место». В первый раз это был знакомый дом в лесу, второй – целый дворец на тропическом острове. Два-три дня не пугали, давали новую одежду, даже книжки и игрушки – и сколько хочешь еды. Но потом появлялись особые люди с глазами совсем уж ледяными, представлялись: «Служба, Дивизион „Кабир“, Геккон» и требовали все рассказать. Где был, что делал – он молчал. Боялся, ежился, когда повышали голос, бледнел, когда пугали, – и молчал. С ними, ни с кем – нельзя говорить. Ни о чем. С людьми, как только они выясняли, кто он такой, вообще лучше не говорить. Все они, даже самые лучшие, тут же… А с этими, со своими, с Геккона… Жуть.

В общем – быстрее смыться, пока не прибыли сами Близнецы. Или особые врачи Службы. С медицинскими чемоданчиками, а там, в ампулах… Мур был, преодолевая растущий ужас, вежлив и осторожен. Выжидал, пока стабилизируется подходящая щель – пусть хоть зима на той стороне, лишь бы – жить. И – в свободу. В первый раз, из дома в лесу, он в зиму, в снег и удрал – успел, хотя портал нормально открылся только к утру. Уже рассветало, и в комнату вот-вот могли войти… Успел. Спасся. Но не выжить бы, если б, скатываясь с кровати к проему, не схватил вместе с одеждой и одеяло. Зима ведь. Все равно окоченел, пока не нашел проем в мир потеплее, ноги чуть не отморозил и еще месяц кашлял… Да, легко – сбежать через дырку между мирами от любых людей. Даже от Службы. И даже от «Кабира». Трудно – выжить потом…

Маус смотрел на него, замерев и приоткрыв рот. А, о чем он там спросил? «Плохое место»?

– Я бы сказал – нулевое, – Мур вообще-то был глубоко благодарен Игнатию за обычную школу. Полтора года назад возвращаясь Домой, он был согласен не то что на дом в лесу, ледяные взгляды и допросы с уколами, а даже на тюрьму для несовершеннолетних. Даже, наверное, на Геккон. – Зато мы Дома.

– Да какой же это дом! Здесь плохо, – передернулся Маус.

– Мне поф… Безразлично. Так мы идем обедать?

Ел Маус неопрятно, жадно, по-свински обнюхивая еду, роняя крошки, хлюпая компотом – и Мур поесть не смог. Подташнивало. Еле дотерпел, пока Маус наестся – а когда вышли из столовой, у Мауса рубашка стала еще грязнее, даже рукава испачкал… А Маус как будто облизывался – покушал вкусно.

Хорошо хоть, других ребят не было. Лето. Пустота. Даже жутко. Пустая школа, пустой корпус, пустая столовая. Пустой парк снаружи… Взрослых тоже не видно. Идти их искать надо в главный корпус. Дойти бы только. Мур свернул с дорожки под дерево, улегся в траву. Посмотрел на солнце. Маус подошел, смотрел-смотрел сверху, потом сел у самого ствола, начал кору скрести, что-то там высматривать в морщинках и чешуйках. Странный он все же как-то не по-хорошему. Да что ж ему Мур сделал? Улыбался же, заботиться хотел… Нужным стать захотел, дурак… Когда сказку рассказывал, тот лежал, слушал, аж рот приоткрыл…

Мур зевнул. Травинки щекотали саднящую шею. Утро, укусами увертливого психа с ядовитыми глазами, вернуло в реальность. Теперь в душе было уже не больно, а досадно. Как бы выпутаться? Мур спросил:

– Тебя откуда привезли?

– Там меня теперь нету, – с каким-то удовольствием ответил Маус, продолжая ковырять кору.

– Тут лучше?

– Нет, – Маус посмотрел как на идиота. – Тут ужасно и скучно. Но тут ничего не заставляют… Не ругают… Можно делать, что хочешь… Ты вот только… Будто чучело себя самого.

Чучело себя самого? Если б Маус еще знал, насколько прав. Усталость нарастала. И шов все болит и болит. Он сказал:

– Надо идти к большим.

– Мне и тут хорошо.

– Будет еще лучше, как только ты от меня избавишься, – Мур смотрел, как большое белое, плотное, как мороженое, облако величественно и сосредоточенно изменяет свою форму. – Будешь делать все, что хочешь.

– Что хотел – я уже сделал, – буркнул он.

Мур хотел спросить, что, но стало скучно. Да ну его… Он еще немного посмотрел на облако; осторожно, чтоб не побеспокоить саднящий шов, сел и встал на ноги. Маус все еще скреб кору. Бедное дерево.

– Ладно, я один схожу.

– Я тебя ненавижу, – звонко сказал Маус голосом вдруг очень чистым, ясным, какого и ждать-то не подумаешь. Весело очень сказал.

– Я заметил, – Мур отвернулся и пошел по траве к дорожке.

Трава была густой-густой, изумрудной, живучей. Солнце дружелюбно жгло плечи сквозь рубашку. Если удастся еще сегодня сбыть Мауса с рук, то, наверное, можно сходить в бассейн, жарко же… Нет, нельзя, доктор не разрешит. Ну, тогда к морю… На дорожке под ногами тихонько заскрипел и захрустел песок. Морской песок, веселый, – если разглядывать, все песчинки разноцветные. Посидеть бы на берегу, послушать прибой… Или смотаться в какую-нибудь щель поинтереснее? Чтоб там была осень? Или хотя бы просто – лес… Как раз такой есть в углу сада, у корпуса, он еще утром видел… Дорожка шла под старыми яблонями, тень от их листвы качалась синими кружевами на беленой высокой стене справа и лиловыми – на песке дорожки. Идти долго, да там еще… Все объяснять…

Под левую лопатку его навылет пробило копьем, а под ноги покатилось мелкое зеленое яблоко. Твердое жутко даже на вид. Он едва смог перевести дыхание; изогнулся, потер, где больно. Обернулся – Маус догонял его. Бежал как-то неуклюже, прижав руки к бокам, сутулясь как-то, вприскочку, и голову нагнул… И правда, хорек.

Директор школы вчера вечером отбыл в отпуск. Двое его старших заместителей – тоже. Лето. Мур посмотрел на запертую дверь директорского кабинета и ничего третьему заместителю, молодому дядьке в белоснежной рубашке, говорить не стал. Только стыдно стало, что Маус этот полоумный рядом – такой замызганный. И вертится и припрыгивает, как дурак.

– …На вторую-то смену вы в лагерь опоздали, Мур, но на третью ведь можно, если захотите. Вот тебе «Солнечное лето», может, что приглянется, – дядька сунул пестрый буклетик. – А то смотри, здесь ведь сейчас без братвы-то лихой куда тише, чем в любом лагере, тебе после больницы-то как лучше? Что-то ты бледноват, как ты себя чувствуешь?

– Устал немножко, – самое выигрышное – полуправда.

– Так ты отведи мелкого-то своего в Игровые, а сам отдохни… Да, Мур, послезавтра-то к тебе приедут, ты помнишь?

– А… Нет, забыл. Спасибо, что напомнили, – Мур невольно улыбнулся.

Послезавтра приедет Игнатий. Вот с кем можно будет посоветоваться насчет Мауса. Спросить впрямую, и все. Надо только дотерпеть.

Когда вышли, Мур дошел до первой скамейки на солнышке и сел. Маус плюхнулся рядом и стал чесать глаза. Мур сидел и старался ровно дышать. Солнце утешительно грело макушку и плечи. Плохо, что болел уже не только шов, но и глубже, внутри. Говорили же врачи, что много ходить пока не надо… И не волноваться – ха. В спину дуло – он оглянулся посмотреть: совсем рядом открылся проем в какое-то зимнее пространство. Пахнет вкусно – снегом, ледышками, яблоками… Но этого никому не почувствовать. Зимой хорошо отсюда любоваться, а на той-то стороне, без еды и теплой одежды… Дураков нет. И нечего туда таращиться. Вот и Маус забеспокоился, чем бы его отвлечь? Он вспомнил про буклет и сунул в руки Маусу. Тот схватил жадно, стал листать, сминая и пачкая страницы. Мур отвернулся. Опять затошнило слегка, как в столовой или как после особых лекарств в госпитале. А Маус шуршал буклетом, бормотал что-то, ухал, шептал что-то себе под нос – Мур не прислушивался. И вдруг Маус двинул ему локтем прямо в больной бок:

– Ты! Ты почему не выбираешь?! Мы куда… Ты… Ты что?

Мура продирало ледяными мурашиками по всему телу, а в бок будто в самом деле вонзилось копье, только теперь уже острое, а не тупое яблочное. Он прижал к боку локоть, стараясь дышать пореже. Спина и лоб взмокли холодными гадкими капельками. Проем в зиму захлопнулся и, наверное, на всей территории школы позакрывались все проемы, от ворот до щелей и нор. Да что же больно-то так… Маус вскочил и отбежал на несколько шагов, встал за дерево, спросил оттуда шепотом:

– Ты что? Ты что?

– Ничего, – потихоньку выпрямился Мур. – Ты только это… Просто не подходи ко мне близко.

– Нет.

– Ну и не надо. Не подходи, и все.

– Я забыл, что ты был в больнице.

– Отвяжись, – осторожно поднялся Мур. – Пойдем отсюда.

– А это? – он показал буклет. – Ведь надо выбрать? – он догнал Мура, сунул в лицо пестрый ворох измятых страниц: – А вот тут что на картинке – это лес такой бывает? А там медведи всякие есть? А вот это что такое – это такие домики, да? Чтобы жить? А там что внутри?

– Отвяжись, – повторил Мур, отстраняя его левой рукой подальше от себя. Он был твердый, но отступил послушно – повезло на этот раз. – Да выбирай ты себе все, что хочешь. До третьей смены еще две недели.

– Это немножко, – он опустил растрепанный буклет, прижал его к пузу и попытался разгладить какую-то страницу. – А ты где уже был? Вот тут, где такие горы – был? Надо туда, где ты еще не был, потому что мне-то ведь все равно, я вообще нигде не был…

– Ты что, совсем дурак? Ты не понимаешь? Мы никуда с тобой не поедем – вместе! Такого слова про нас, этого «вместе» – нет! Ты что, забыл, зачем мы сюда приходили? Сейчас начальства нет, но ведь они вернутся, и я от тебя избавлюсь.

Он стоял, тупо хлопая глазами. На щеке присохла полоска соуса, и в углах рта болячки. И веки эти красные. Закрыл буклет и сунул за пазуху – тот проскользнул под грязной рубашкой и шлепнулся на дорожку. Он его быстро подобрал, вытряс песок, прижал к пузу – и вдруг сказал звонкой, как колокольчик, скороговоркой:

– Прости-пожалуйста-что-я-бросил-в-тебя-яблоко-догнать-не-мог-бегаю-плохо-прости-не-буду-больше!

– Да ладно. Уймись.

– И тут, на лавочке, – он показал, как пихнул локтем, и буклет опять шлепнулся в песок. – Прости, я забыл, что у тебя бок болит. Я не буду справа подходить! – подобрал буклет, опять прижал к себе: – Не буду!

– Спасибо.

– Я не буду кусаться! – крикнул он. – Я тебя не ненавижу!

– Отвяжись!

– Послушай, но ведь ты ничего про меня тому дяденьке не сказал? – тихо спросил он. – Что хочешь, чтоб меня не было?

– Этот дядька – не начальство, а так, заместитель. Он ничего не решает.

– А мне показалось, что ты передумал, – сказал он гнусаво, потому что опять принялся противно вытягивать губу и морщить нос.

– Нет. Тебя вести в Игровые?

– Я вторую рубашку потерял где-то, – гнусил он, уставившись в землю. – Мне тут дали две, потому что я без ничего приехал, потому что багаж потерялся; сказали, что все дадут и ничего страшного, но дали больше всякие там носки и трусы, а вторую рубашку я потерял.

– То есть ты не пойдешь в Игровые в таком измызганном виде?

– В из… как? В грязном? Нет.

Вообще-то в корпусе была такая особая комната со всякими новыми вещами, где можно было брать все, что нужно, но Мур что-то про нее забыл. Надо идти. Он пошел. По дороге раза два сидел на скамейках. Маус по дороге вел себя тихо и близко не подходил, а когда увидел загроможденные полки и вешалки – растерялся. Мур кивнул ему:

– Бери все, что нужно.

Он опять уронил буклет, но в этот раз подбирать не стал. Через минуту Мур понял, что подобрать себе рубашку он не может. Мур подвел его к вешалкам:

– Вот отсюда и до этой таблички. Давай быстрей.

Он торопливо сцапал синюю футболку, пару рубашек, еще футболку, жуткого (но очень точного, чистого) оранжевого цвета и растерялся – куда деть? Мур подал ему пакет:

– Сюда. И еще штаны. Нет, эти зимние. Сойдет. И еще обувь. Не хватай так, надо померить… Давай сам.

Пока Маус возился с сандалиями, Мур отошел и взял себе зеленую (терпимого цвета, с сизым, как осока, оттенком) футболку – а то старые после больницы надевать не хотелось. Еще взял тетрадки – все равно же экзамены теперь сдавать, значит, надо заниматься – и пару книжек. Маус внимательно следил за ним – поверх белых коробок с чем-то еще не распакованным было видно только еж волос и в красном контуре глаза с черными дырками зрачков. Мур вспомнил, что он потерял свои игрушки, и кивнул на полку с разноцветными коробками: если Мауса что-то из этого хоть на полчасика займет, и то удача. Тут он справился удивительно быстро: вытащил одну маленькую летающую машинку с пультом и целую минуту обалдело разглядывал сверхнарядных кукол. Мур забеспокоился:

– Ты что?

– Это очень странные игрушки. Модели людей, что ли?

– Вроде того. Для маленьких девчонок. Ну, идем, ты ж не девчонка.

Маус фыркнул:

– Когда я был маленьким, я вообще не знал, что девчонки есть на свете.

Мур вздрогнул. Когда он сам был маленьким, он тоже этого не знал. Довольно долго. Стоп. Нельзя вспоминать.

– Тебе рассказывали, почему ты осиротел? – не надо было задавать этот вопрос – но с Мауса все как с гуся вода.

Он хрюкнул и опять посмотрел на Мура как на идиота:

– Я не осиротел. У меня вообще не было никогда родителей.

Мур присмотрелся. Да, это не сиротство стоит серой стеной в его глазах. Это…

– Я – человек понарошку, искусственный, – сообщил Маус. – Нави. От слова «Навигатор», потому что изначально…

– Я знаю.

– Еще бы. Ты сам такой же. Нави.

– Не говори никому, – преодолев дрожь, серьезно сказал Мур. Какие у него детские глаза – доверчивые? У Мауса?! Чего это? И когда он этот взгляд уже встречал? – Ни про меня, ни про себя. Особенно детям.

– Да это ясно, – отмахнулся Маус. – Знаю я… Как они смотрят и как разговаривают… Ладно, я не буду болтать.

Дома было грязно после утренних боев, но Мур махнул рукой и пошел в свою комнату. Положил новые книжки и тетрадки на пустой стол. Теперь придется снова жить здесь… Противно. Он прилег и сказал Маусу, замершему в дверях со своими пакетами:

– Иди к себе. Если можешь, веди себя тихо.

Маус исчез. Несколько минут Мур прислушивался, но было тихо, бок переставал болеть, и он сам не заметил, как уснул. Проснулся от легкого шороха, поднял голову – Маус осторожно собирал с пола осколки разбитой утром чашки и обрывки учебника. Увидел, что Мур проснулся, сразу присел и уставился своими черными дырками. Мур усмехнулся:

– Ты что, исправляешься?

– Не обольщайся. Я тебе еще устрою… всякое, – пообещал Маус, кривясь. – Когда выздоровеешь и перестанешь быть чучелом. Извини, что разбудил. Я бы и утром не бесился, если б помнил, что ты только из больницы. Я везде прибрался, и рубашку постирал. Что еще сделать?

– Сам отмойся.

Он молча кивнул, собрал оставшийся мусор и вышел. Мур еще полежал, прислушиваясь к ноющему боку – странно, ведь в больнице вообще уже ничего нигде не болело? Потом встал. До вечера было еще безнадежно далеко. Он задрал рубашку и посмотрел на шов – что-то неприятно красный… Сходить к доктору? А Мауса куда? Он подошел к окну и посмотрел в угол сада, где утром заметил проем в пасмурный осенний лес – ничего. Закрылся наглухо. Стало не по себе. Проемов он не видел, только когда бывало совсем плохо. Но сейчас ведь не опасно болит? Паршиво…

Отмывшийся и надевший новую одежду Маус стал похож на человека. Вот только глаза… и ноги… Грязь смылась, и отвратительные расчесы явились во всей воспалившейся гнойной красе. Болячки в углах рта – тоже. Нет, к доктору надо прямо сейчас. Мур сходил умыться и позвал: