Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

– Это им не обязательно сообщать, но ты, сын моего друга, не должен обращаться ко мне с таким титулом, просто говори мне – господин Брёзель.

В следующее мгновение повозка содрогнулась от большого чемодана, плашмя заброшенного внутрь служащим отеля. Одновременно над краем повозки показалась ужасная черная шляпа, а затем точно такая же ужасная черная окладистая борода. Огромный мужчина в черном сюртуке таким образом прибыл в нашу повозку, и мы волей-неволей должны были потесниться, кроме того, господин Брёзель был вынужден вытащить из кармана пакет с бельевыми прищепками и положить его на коробку, потому что стало слишком тесно.

Разумеется, прибывший должен был сесть на заднее сиденье спиной вперед, и скоро обнаружилось, что из-за собаки и наших вещей впереди недостаточно места для его футляра со скрипкой, даже если бы Алекс, немного утомленный от изобилия новых впечатлений, переместился назад.

Но без ворчания, а в общем, не проронив ни слова, мрачный бородач занял свое место.

Рядом с ними я почувствовал себя лишним и незначительным. Невольно я придвинулся поближе к господину Брёзелю, так как незнакомец внушал мне необъяснимый страх. Кучер причмокнул. Впрочем, его звали Йохен, как сообщил потом господин Брёзель. Лошади подались вперед и неуклюже двинулись вниз по рытвинам пляжа, перемалывая песок, который взлетал из-под колес. Затем мы мягко покатили по гладкому влажному ватту, отливающему серым, – по этой странной полоске морского дна, которая во время отлива осушается до нескольких ручьев и заливчиков.

Я видел, украдкой бросая косые взгляды, что у незнакомца из-под шляпы ниспадают до плеч длинные полуседые пряди. Что заставило меня вспомнить о портрете Фрейлиграта. Может быть, и этот был поэтом. Хотя от него ужасно пахло старой непроветренной одеждой и репейным маслом для волос; и этот запах от волос напомнил мне о моей маленькой сестре Кароле. Ах, горячая тоска по родному дому охватила меня, так что я, сидя между двумя молчаливыми и странными мужчинами, едва мог пошевелиться.

***

Дул свежий ветер, но я чувствовал это только лицом и левой ногой, в то время как в остальном мне было невыносимо жарко. Лошади шлепали в такт. Высокие колеса урчали в иле и отбрасывали серые брызги. Хрустели ракушки. Дорогу показывали тонкие, воткнутые в ил голые мётлы, которые называют вехами. Иногда мы пробирались по воде, такой чистой, что виднелось песчаное дно, над которым висели круглые медузы, словно стеклянные выпуклые оладьи, и маленькие крабы, как большие пауки на прогулке. Ветер поднимал в русле маленькие волны, которые формировали рельеф дна. И там, где ватты обсыхали, мы перебирались через такие застывшие волны. Вдали поднималась отмель из ракушек, светло-желтая под солнцем, окруженная кобальтово-синей водой. Стаи чаек с ужасными хриплыми пронзительными криками затевали там драки. Некоторые подлетали к нам, белые, с сияющим опереньем, и зависали прямо над нами и смеялись, словно люди: «Ха-ха-ха!»

Тем временем мы попали в глубокое русло. Я видел, как слева и справа от неподвижной спины кучера бурлит море, а лошади шли по брюхо в воде.

В это мгновение незнакомец начал что-то бормотать, и я услышал, что он поручает свою душу небесам.

Господин Брёзель с удивлением посматривал на то, что было позади меня, и я чувствовал, когда его глаза встречались с моими, что он смотрит на меня, как на взрослого.

Я боязливо дернул правым плечом, со стороны Брёзеля, и почувствовал себя бедным грешником, сидящим между двумя святыми.

Мы ехали так глубоко в воде, что маленькие волны начали весело перекатываться, поблескивая, через пол повозки, и Алекс беспокойно поднимал лапы, а Брёзель озабоченно поглядывал на наши пожитки.

– Вдруг незнакомец заговорил громче, рассчитывая на нас:

– Смотрите, море бушует, и тучи сгущаются. Покайтесь, потому что, как вор в ночи, приближается вечное проклятье!

Голос был сухим и трескучим, но при этом назойливым и въедливым, так что кучер обернулся с открытым ртом, а я сжался в комок. Но господин Брёзель совершенно спокойно сказал:

– Не бойтесь, дорогой, этот ручей неглубокий, мы почти выбрались.

– Выбрались? – обернулся незнакомец так резко, что его окладистая борода задела меня по затылку. – За это я отдал бы все – почет, состояние, счастье, жену, детей и все, что еще может быть. Я – проповедник в пустыне, я – Элиа, сокрушитель идолов, который явился, чтобы отделить зерна от плевел и огнем и мечом истребить грешников, как косят траву!

Сердце у меня забилось, и я помолился за жизнь Брёзеля, когда он с невероятным спокойствием ответил:

– Очень хорошо, дорогой! И к кому вам нужно там, на Нойверке?

– А, вот тут! – сказал незнакомец, и я услышал, как он роется в своем пахучем сюртуке и шуршит бумагой. – Там должна жить одна величайшая душа, супервикарий Брё- зель, брат Господа.

– Гм, – пробормотал Брёзель и вновь повернулся вперед. Я увидел, что он держит в руках письмо. – Действительно, письмо ко мне, и старый шутник, коллега из Харренберга, послал ко мне этого «Элию Второго», софиста Майзериха, плакальщика по призванию, как здесь значится, небесного сыча. – Он сказал это как будто про себя, но я все расслышал с обострившимся от беспокойства слухом.

После этого он повернулся к «сокрушителю идолов». Осмелев, я надеялся, что теперь он каким-нибудь хитрым способом отговорит его и посоветует возвращаться. Но нет, он просто сказал:

– Совершенно верно, уважаемый, Брёзель – это я!

На что незнакомец, на свисающую полу засаленного сюртука которого я больше не осмеливался взглянуть, ответствовал в высшей степени хвалебной речью, от которой меня бросало то в жар, то в холод. Брёзель же ничуть не утратил своего спокойствия, он добродушно улыбался и в конце предложил «проповеднику в пустыне» сигару, которую тот с почтением принял.

Между тем остров увеличивался в размерах, мощная башня вырастала впереди, которая в старину была укрытием для Штёртебекера и других морских разбойников, а сегодня служила маяком, как объяснил мне господин Брёзель, когда незнакомец некоторое время был занят сигарой. Крыши домов и белое здание гостиницы появлялись и исчезали вновь за дамбой.

Скрипучая колымага, шумно раскачиваясь из стороны в сторону, добралась до вымощенной дороги наверху и перевалила через дамбу. Овцы и ягнята с блеяньем разбегались перед нами, так что я с трудом удерживал Алекса.

Зеленый и веселый остров лежал перед нами, окруженный мерцающим, уходящим вдаль морем.

Старый маяк

Пастор Брёзель жил в небольшом доме недалеко от места, отдельно обнесенного дамбой, на котором стоял старый маяк.

Фрау Брёзель, с гладко причесанными блестящими седыми волосами, была со мной очень приветлива, а также с господином Майзерихом, так что я почувствовал себя в кругу семьи, когда мы сели за круглый стол обедать. Дико обросший незнакомец был неразговорчив, поглощая пищу с таким ожесточением, словно перед ним была толпа язычников, которых он должен истребить.

Господин Брёзель время от времени бросал на меня задумчивые взгляды, а после пудинга отвел в сторону и сказал:

– Что если, Гансик, мы найдем тебе другое пристанище вместо любимого дивана Гуно? Бедному господину Майзериху лучше побыть возле меня, пока я не увижу, что он собой представляет на самом деле.

Ему удалось препроводить господина Майзериха в маленькую комнату, где жил Гуно и где мягкий диван действительно занимал почти все пространство.

Мы пожелали «истребителю язычников», как я с самого начала прозвал про себя незнакомца, приятно вздремнуть после обеда, потом господин Брёзель, прикрыв дверь, тихо рассказал жене, как ей держаться с чудаковатым гостем, на что добрая пасторша не только не проявила никакого беспокойства или волнения, как мне бы хотелось в глубине души, но и ответила доброй, радостной улыбкой. Мы снова пошли, Брёзель и я, вдоль дамбы, под громкое пение жаворонков, к отелю у кромки прибоя, где господин Роуз, хозяин, приветствовал нас с деревенским добродушием. Когда он понял, что я не новый постоялец и что мы только хотим переговорить с господином сенатором Хуземангом, он стал немного сдержаннее. Но я сразу проникся к нему доверием, ведь он был честным человеком, знаменитым на все побережье своим юмором и прекрасной едой, и, преисполненный почтения, начал рассматривать висевшую на стене заключенную в рамку «Благодарность», которой наградило его голландское правительство за спасение экипажа потерпевшего крушение в тамошних водах парусника, то есть это был и сам документ и портреты членов команды, включая жену капитана.

Между тем появился господин сенатор Хуземанг – чиновник, присланный из Гамбурга для ежегодной государственной инспекции острова. Он любезно улыбался, держа голову немного выдвинутой вперед, в то время как его взгляд устремлялся вдаль, словно направленный на широкие народные массы.

Господин Брёзель попросил ввиду срочной необходимости выдать разрешение на использование «государственного помещения» на маяке.

После быстрого официального опроса разрешение было охотно выдано с величавым округлым движением руки, и работник Йохен, тот самый, который доставил нас сюда, был отправлен к управляющему островом передать, что служанка должна привести комнату в порядок.

Мы сели на небольшой террасе на дамбе, где стоял стол, и выпили по чашечке кофе, пока Алекс носился внизу, пугая гусей и ягнят, и где перегоревший костер был весело затоптан несколькими ребятишками.

– Это был наш пасхальный огонь! – многозначительно, словно при рассмотрении государственного закона, улыбнулся господин сенатор Хуземанг. – Да, дорогой пастор, мы на островах и в республиках (Гамбург всегда был сам по себе республикой и гордился этим) слишком удалены и наполовину язычники, потому что это более широкий путь к Богу от побережья и свободы, чем, как я уже позволил себе сказать, в Швабии или Саксонии.

– Позвольте тогда и мне высказать свое мнение не в обиду высокому и благородному Сенату, – возразил Брёзель серьезно. – У каждого свой Бог. И детский пасхальный огонь лучше, чем предписанный праздничный перезвон.

Это замечание взволновало мою детскую душу, даже при том что мое внимание отвлекали прыгающий вокруг костра Алекс и корабли, скользящие на горизонте, – там, на водных путях мира.

И мне почудилась неясная связь между тем, что было сказано, и одинокой мощной башней, которую я видел упрямо вздымающейся на другом конце острова и в которую я должен был отправиться уже вечером.

Из больших разноцветных облаков солнце скатилось в море. Мы пошли к башне.

Старая башня стоит на отдельно обнесенной дамбой территории, на которой находится, в том числе, дом смотрителя маяка.

В то время как башня, словно небоскреб, вырастала перед нами все выше и выше – четырехгранная, с белой, кажущейся такой маленькой лестничной пристройкой и черной крышей высоко вверху, несущей стеклянный кожух фонаря, в нем вспыхнул свет и широким лучом упал на вечерние сумерки, регулярно вспыхивая и угасая, напомнив мне шута Пучинелли, орудующего своей шутовской палкой на маленькой домашней кукольной сцене. И я осознал, как далеко я удалился от дома; я ощущал себя так, словно прошел уже целый год.

Мы шагали через большой вымощенный двор. Никогда не видел я здания столь огромного, возвышающегося передо мной до самого неба.

«Элиа», «истребитель язычников», до сих пор миролюбивый, пристроился рядом с нами, хотя и немного отстраненный, потому что вокруг было так тихо и радостно и не давало ни малейшего повода к призывам к раскаянию. Однако перед явлением башни он все же возвысил свой голос и заговорил об Иерихоне, который пал от яростного трубного гласа.

– Даже французы не справились с ней в 1812 году! – добродушно заметил господин Брёзель во время передышки и показал нам узкую трещину, идущую от основания и теряющуюся где-то наверху.

Разве иностранный государь был таким светилом, что мог бы заменить наш морской маяк? – улыбаясь, спросил человек, который только что подошел к нам. Это был управляющий.

Рядом с ним я мельком заметил девочку с темными кудрями, но мы уже поднимались по лестнице, пристроенной к башне.

Через несколько ступеней мы достигли входа в нее, до которого раньше можно было добраться только по веревочной лестнице. Да, это была старая крепостная башня, от которой исходил дух столетий. Мой родной город возвел ее из так называемого монастырского кирпича, который был несколько крупнее современного, в 1300—1310 годах – настоящий символ морского владычества в устье Эльбы, так сказать, выставленный вперед кулак против возможных претендентов на побережье Северного моря. Отсюда сторожевая команда могла держать под наблюдением пиратов и захватчиков, заботиться о ганзейских кораблях и оповещать их, держать открытыми проходы в гавани для рыбаков, а также взимать соответствующие таможенные пошлины, так что добровольное присоединение к Гамбургу было очевидно выгодным. Лишь позднее тридцатиметровый колосс с его почти трехметровыми стенами и восьмиметровой надстройкой стал общим навигационным знаком для всех судов днем и ночью. Это внушающее благоговение сооружение является старейшим из всех в мире действующих маяков.

Когда господин Брёзель радостно сообщал об этих фактах, управляющий порылся в огромном шкафу, вытащил книгу и прочитал что-то вслух, что я вполне понял, хотя это был очень старый нижненемецкий диалект; по крайней мере на побережье сильно изменилось его написание. Сказанное означало, если перевести на современный немецкий язык, что жители Гамбурга благоразумно заключили союз с фризами на побережье Куксхафена, которые обещали следующее: «Мы будем защищать жителей Гамбурга, если кто-либо как-либо, будь он правитель, дворянин или сюзерен или обычный нарушитель спокойствия, – здесь управляющий как будто случайно задержал свой взгляд на „„истребителе язычников““, – осмелится напасть на башню на Ниге О…» Так остров назывался раньше, Ниге – «новый» и О – «остров», как это еще сохранилось в именовании островов Зюдероог или Вангероге, Шпикерог и Лангеог, – объяснил господин Брёзель, а управляющий читал дальше: «…итак, осадить ее или даже захватить, члены муниципалитета Гамбурга и граждане к нашей и всех торговых людей благу и спасению возьмут на себя труд и затраты по отстраиванию и охране башни».

– Благо и спасение есть исключительно в сокрушительном удалении хищнических методов в торговле! – сказал господин Майзерих так, что эти слова эхом отозвались в пустых стенах башни. И что он в Кёльне ликвидировал свою торговлю спиртными напитками.

Управляющий, улыбаясь, перебил:

– Какое совпадение, любезный господин! Первым смотрителем башни был член городского совета Герхард из Кёльна, и он угощался на славу хорошим мускатным вином из поставок своего предшественника, добрых четыре года, а именно до 1314 года, когда в Париже другой правитель острова, барон де Моле, последний Великий магистр кипрского ордена тамплиеров, был сожжен на костре, разумеется, он тоже не был хорошим тамплиером.

Поскольку «истребитель язычников» не нашелся, что возразить, мы отправились дальше. Поднявшись, мы достигли коридора, в который выходило несколько дверей. Широкоплечий, моряцкого вида управляющий открыл одну из них, включил свет, и мы вошли в уютное помещение, где стояла плюшевая мебель и большая кровать с золотыми набалдашниками.

– Здесь, Гансик, твои владения. А Алекс может спать на циновке, – сказал господин Брёзель.

«Истребитель язычников» пробурчал себе в бороду, которая была не меньше, чем циновка, что обстановка более подошла бы для ублажения греховной плоти среди такой княжеской пышности. Но я отнес это к тихой зависти и опустил на пол свою картонную коробку. Через узкое окно, которое выглядело как воронка в толще стены, я увидел пылающее вечернее небо.

Управляющий, войдя в комнату, огляделся, вышел в коридор, и оттуда гулко раздался его голос:

– Анна, – кричал он, – вы забыли полотенце для молодого человека из Гамбурга!

«Молодой человек из Гамбурга» – это был я, и видит Бог, это звучало по-другому, чем оскорбительные словечки, с которыми старый дядя боцман любил обращаться ко мне. Я начал чувствовать себя здесь как дома.

Господин Брёзель согласился с предложением «истребителя язычников» подняться еще выше и в свете маяка забыть всю низость мира. Он позвал меня присоединиться.

В этот момент вверх по лестнице проскользнула грациозная девочка, которую я заметил до этого, со свежим полотенцем в руках. Она сделала реверанс перед господином Брёзелем, а он приветливо назвал ее по имени, знакомя нас:

– Анна, дочь управляющего, милый ребенок.

Итак, мы взбирались дальше вверх по узкой, холодной и сумрачной винтовой лестнице башни, пока не увидели над собой свет и не вошли в комнатку Ольриха, смотрителя маяка.

Ольрих, который раньше был шкипером парусника, понравился мне своей ухоженной темной бородой, не то что растрепанная и неопрятная борода «истребителя язычников», и необыкновенно спокойными глазами, тем более, что он собирался вырезáть из дерева маленький бриг, как он сказал, чтобы чувствовать себя бодрее во время долгих ночей.

Над ним, выше круглой железной лестницы, шумела керосиновая лампа, но ему не нужно было поднимать голову вверх, чтобы наблюдать за ней, так как перед ним стояло зеркало, в котором он мог видеть лампу. Также на столе у него стоял телефон.

Мы поднялись еще выше.

Не очень большая лампа была окружена призматическими линзами, благодаря которым свет усиливался и далеко отбрасывался в ночное море; светящийся круг периодически закрывался, оставляя красный луч со стороны востока, так что моряк по характеру и интервалу вспышки, а также с учетом сигнала плавучего маяка снаружи, может находить нужный курс мимо подкарауливающих жертву ненасытных песков, которые перед устьем Эльбы опасны как нигде в мире.

Мы снова спустились к Ольриху и вышли на внешнюю галерею, где уже в старину несли вахту ганзейские дозорные и куда добирались, как гласит предание, некоторые морские разбойники.

Господин Майзерих, «истребитель язычников», молчал. Его борода, растрепанная, словно после битвы, напоминала щит над бруствером, и он казался что-то обдумывающим и взвешивающим среди окружающей его тишины. Сожженный Великий магистр тамплиеров, казалось, опалил его душу.

Вокруг была вода, более светлая, чем земля. Со стороны побережья слышался шум. Далеко к западу от светлого пятна я различил нечто вроде прямого паруса на горизонте.

– Этой шархёрнский бакен! – сказал Брёзель, и в бинокль Ольриха я четко увидел решетку в свете вечерней зари, в середине которой было что-то темное.

Выстрелы в полночь

Итак, уже несколько дней я жил в башне. Я привык к своей кровати под золотистым пологом и чувствовал себя как дома; собака всегда была рядом со мной, воспоминания о родителях навевала мне картинка, на которой был изображен рейхсканцлер Бисмарк, путешествующий по Саксонскому лесу в сопровождении своего дога.

Я также подружился с Ольрихом, смотрителем маяка, как называлась его должность. Он знал множество страшных историй об этом древнем маяке, более старом, чем все остальное на острове, особенно о кладбище неизвестных, где похоронены безымянные моряки, тела которых выбрасывало на отмели.

Я завтракал и ужинал у Ольриха, потому что это было рядом. И все же я охотнее питался бы у управляющего, возможно, этого не случилось, потому что управляющий не любил собак, а я без своего шпица не пошел бы. Мне была симпатична дочь управляющего, хотя у меня не было никаких шансов привлечь ее внимание. К сожалению, на этом острове не было моих ровесников, поэтому ни у кого не было ни времени, ни желания подружиться со мной.

Прекрасная погода, которая стояла на Пасху, снова испортилась. Продрогший ягненок, привязанный к колышку в саду управляющего и толстые, неуклюжие ножки которого напоминали ножки табуретки, громко звал свою мать. Вечером после ужина у Ольриха меня охватила такая тоска по дому, что я отправился к Брёзелю, и мы с господином Майзерихом втроем пошли прогуляться по дамбе.

Переменчивый ветер дул то с одной стороны, то с другой, словно не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Опускался туман, так что вдали едва можно было различить дымы пароходов. Над нашими головами стонали чибисы. Конечно, они испугались Алекса.

«Элиа Второй», «истребитель язычников» снова начал свой неприятный разговор о конце света, но терпение Брёзеля на этот раз закончилось. Слова собеседников звучали одинаково резко. Это был совершенно пустынный участок дамбы недалеко от старой промоины, которую огибало скудное пастбище. Внезапно оттуда раздался пронзительный хохот. На краю пастбища, словно призрак в вечерних сумерках, стояла старая толстая женщина. Она грозила своими короткими крючковатыми пальцами и корчилась от смеха. Брёзель прервал разговор и пробормотал, что это, видимо, вдова Бумм.

Но мне показалось, что она смеется не только над «истребителем язычников», но и над нами троими. В глубине души я был смущен этим, подозревая также, что мое присутствие, а также этот хохот, лишь мешают острой дискуссии на богословские темы, поэтому я тихо отошел в сторонку в том месте, где насыпь вокруг маяка преграждала наш путь, и поспешил через двор в башню. Алекс побежал за мной, по многочисленным ступеням винтовой лестницы я поднялся наверх, к своему другу Ольриху, который был уже там в своей сторожке.

Он как раз надувал огромные воловьи кишки, которые ему прислали среди прочего. На вопрос, что должно из этого получиться, он принял таинственный вид и сообщил, понизив голос, что это единственно возможная приманка для морского змея, который со времен Штёртебекера обитает в прибрежных водах Шархёрна и глотает там корабли по собственной прихоти.

Наслушавшись разных историй, я, как обычно, проскользнул в свою комнату. Мое сердце было так же неспокойно, как ветер, который бушевал за окном. Но и он наконец утих под собственную колыбельную, заснул и я с отрадным чувством, что этим летом я нашел свое настоящее место и что для меня нет ничего другого, как уйти потом в море и ходить под парусами по всему свету, словно настоящий флибустьер.

Была уже полночь, мне снились ужасные вещи – грозные удары жестокого сражения на тесной винтовой лестнице, как вдруг звук глухого выстрела вырвал меня из забытья. Я почувствовал, что крепко вцепился в подушку, различил проем узкого окна и окончательно пришел в себя. Тут снова разорвалось снаружи, где-то в ночи, на море, – настоящий пушечный выстрел, не слишком далеко отсюда, потому что старые каменные стены содрогнулись от него до самого основания. Я знал этот грохот по гавани, где стреляли из пушки на крепостном валу, когда уровень морского прилива поднимался так высоко, что для припортовых жителей это было сигналом срочно расчищать подвалы. Но на Нойверке не было глубоких подвалов. Кроме того, меня удивило, что не слышно было, насколько я мог вспомнить, обычного монотонного шума ветра. Также не было слышно ударов морских волн, которые могли бы вызвать сотрясение. Было так тихо, что в темноте возле кровати отчетливо послышался слабый звон стакана, который задребезжал от ужасного выстрела. Я больше не прислушивался. Рывком отбросил от себя одеяло, вскочил и, не нащупав тапочек, босиком быстро прошлепал к окну.

Туман, словно стена из почерневшего матового стекла, предстал перед моими глазами, вверху, в полосах сигнального огня маяка, он мерцал, как свернувшееся молоко.

Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова – зловещий раскатистый выстрел.

Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.

Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.

Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.

И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.