Лицо для Риты

Если во время перелета мне выдалось наслаждаться ее обществом одному, то здесь, в аэропорту, сразу несколько мужчин отметили появление Риты. Возможно, эти господа, повинуясь врожденному половому инстинкту, вызывающему, как известно, неуместное одеревенение брачной железы, имея свободную минутку, всего лишь пытались составить о Рите Пестовой полное и всестороннее впечатление и использовали при этом один только невинный метод визуального сканирования. Но вдруг они ее встречали специально? На всякий случай я запомнил их всех и в качестве наказания наградил каждого нелицеприятной кличкой. Толстяка в синем пальто с рыжими бровями, подробно, начиная с лодыжек, изучавшего Риту, как меню в забегаловке, я назвал кратко – Хряк. Другого, с длинноносой головкой, уставившего взгляд голубеньких, словно разбавленных молоком глазок, в трогательные выступы мадам Риты, я окрестил Бесшумным Дятлом. Следом шли два крепких, как грибки-боровички, молодца лет под тридцать каждый. Один другому что-то настырно выговаривал, поучал, близко поднося свой рот к лицу второго, словно хотел куснуть, а тот недовольно морщился, отстранялся, и оба при этом косились на Риту. Эти пусть будут Грибков и Грибоедов. Следом получили свое Пузырь, Пенек и Размазня. Давая прозвища, легче запомнить внешность.

А Рита между тем, никого не выглядывая в толпе встречающих, подхватила клетчатую сумку и подошла к молодой женщине-гиду с табличкой «Эр Вояж» в руке, возле которой уже скопилось полтора десятка наших соотечественников. Точно напротив группы, за стеклянными дверьми зала прилета был виден автобус с такой же надписью «Эр Вояж» и номером телефона на борту. И мне ничего не оставалось, кроме как тут же в зале набрать номер этого туристического агентства по телефону-автомату и сказать:

– Алло, мадемуазель, это агентство «Эр Вояж»? Моя фамилия Камю, я должен был в аэропорту «Шарль де Голль» встретить русскую туристку по имени Рита Пестова, она везет посылку от московских друзей. Но, к сожалению, не успеваю этого сделать. Где сегодня ее можно будет найти? Да, мадемуазель, ваша туристка, мне говорили московские друзья. Рейс 251, «Аэрофлот». Посмотрите, пожалуйста, мадемуазель. О, мерси! Значит, отель «Роял Фраментан» возле метро «Пигаль»? Мерси. На сегодня ничего не запланировано? Так. Среда – сити-тур с Эйфелевой башней в десять утра, вечером Лувр. Мерси, мадемуазель.

Разговаривая по телефону, я поймал на себе взгляд поднимающейся в автобус Риты и смастерил в ответ самое приветливое из возможных сокращений лицевых мышц. Специально для нее. Пока я возвращал лицевую мускулатуру в обычное состояние, автобус тронулся.

Еще в Москве я забронировал себе номер в отеле «Регина», с окнами на Лувр, попросил приготовить мобильный телефон французского оператора и подогнать к подъезду скромный «рено». К двенадцати часам. Сейчас девять пятьдесят, время есть. Поеду-ка я в город на метро.

Мы, жители столицы, отчетливо понимаем великое, не побоюсь этого слова, значение метрополитена в жизни Москвы. Настолько, что отметили его эпохальное влияние, поменяв его имя со второсортного, с точки зрения истории, Лазаря Кагановича на первоклассного Владимира Ильича Ленина. Парижане же пошли еще дальше, и даже Наполеон Бонапарт (не говоря уже о Людовике Четырнадцатом «Солнце») им показался фигурой мелковатой для сравнения с нею парижского метро. Так парижский метрополитен остался без имени…

Как будто прочная стальная сеть больше ста лет назад опустилась на город. Когда глядишь на карту парижского метро и перемещаешься по ней с линии на линию, не покидает ощущение, что когда-то сеть была правильной геометрической формы. Но с течением времени от собственной тяжести вросла в землю, хотя и не везде. Отдельные части ее покорежились, иные сомкнулись, каких-то участков вообще больше нет. Человеку, воспитанному на строгой схеме из одной кольцевой линии и нескольких радиальных, парижское метро покажется запутанной и избыточной забавой, с одной стороны похожей на детскую железную дорогу, а с другой – на старческую кровеносную систему со всеми вытекающими из этого сравнения последствиями и аналогиями. Чем объяснить возможность попадания со станции «Шарль де Голль Этуаль» на станцию «Насьен» тремя способами и, отметим, без пересадок? Только легкомыслием парижан, в какой-то момент заболтавшихся с дамами за бокалом вина и утративших контроль над строительством, после чего метро строилось как бы само собой. Но пользоваться им удобно и не утомительно. Тихо, можно курить на платформах.

Так размышлял я, переходя с ветки на ветку, пробираясь на восток Парижа. Подъезжая к станции «Пиренеи», я, по неискоренимой привычке, проверился и теперь знал, что хвоста за мной нет.

Улица Пиренеев всегда имела озабоченный вид. И мой старый товарищ Николаша Перегудов, осевший здесь в начале девяностых, обладая неброским, но прочным талантом мимикрии, перенял от нее основные черты.

Выглядел он теперь обремененным массой мелких и хлопотных проблем, реально имея только две – на какую бы мадам упасть, не затрачивая лишних усилий, и как бы постремительней разбогатеть. Обе задачи решались, но лишь частично. Женщины ему не отказывали, хотя несколько не те, о каких ему мечталось. Старше, что ли? Бледнее? Не того круга? И денежки водились. Однако не в таких количествах, чтобы, глядя на Николашу, можно было сказать: респектабельный господин. И квартирка его расположена в скромном районе, и из экономии он возвращался сюда после ужина в алжирском ресторанчике чаще на метро, чем за рулем своего совсем не нового автомобиля марки «ситроен». Работать ему приходилось много. Жизнь в Париже дорога. Николаша был глубоко законсервированным агентом некогда мощной организации союзного значения. И так глубоко законсервированным, что даже сам точно не знал, законсервирован ли он осмысленно или попросту забыт.

Поднимаясь по темноватой лестнице на четвертый этаж, я был уверен, что застану Николашу за учебниками или компьютером. Чтобы поддержать свою многократную въездную визу и вид на жительство, он вынужден был постоянно где-то получать платное образование. Именно на таких условиях Франция позволяла Коле ходить по своей столице в сером плаще и надвинутой на глаза шляпе. Носить с собой кинжал она не разрешала.

На моей памяти Николя получил три высших образования. Экономическое – еще в Москве, кинематографическое – в школе «Фемис» в Париже, что-то авиационное – там же. Сейчас, по последним сведениям, он заканчивал второй курс правового колледжа.

По большому счету, ему было безразлично, чему именно учиться, лишь бы за это не требовали больших денег и продляли право жить в Париже. Тем не менее, приобретенные обширные знания не выветривались у него из головы, а прочно оседали, в ожидании своего часа. Николаша не знал пока, с какой стороны и в какой области судьба предоставит ему шанс для нанесения точного удара, и поэтому был готов ко многому. Если этим шансом будет богатая нестарая вдова из Кале, то Коля как раз тридцатилетний стройный человек приятной наружности, с которым не стыдно и не опасно появиться в любом обществе. Он исполнит все качественно и даже артистично.

Мне не забыть, как мы с ним и тогдашней его парижской подружкой мадам Анни, между нами называемой Нюрой, неделю шатались по Москве в последнее его возвращение за инструкциями. Тогда он очаровательно и ненавязчиво обучал француженку «великому и могучему». Как в непрерывном захлебывающемся потоке французской речи нередко попадались, как изюм в булке, пикантные русские глаголы: «писать», «какать», «тужиться» и «терпеть». Причем со стороны эта пара выглядела воплощением достоинства и заграничного лоска. Не того хамского самодовольства, которое щедро растеклось сейчас по улицам Москвы, а именно породистого достоинства. Исполнено было на загляденье.

Но, допустим, возникла потребность в консультанте при организации сделки с российским предприятием бывшего оборонного комплекса на сумму 10–20 миллионов франков. Кто будет приглашен для участия в предварительных переговорах? У кого будут спрашивать: «Что это так многозначительно отводят глаза чиновники по ту сторону стола? Чего им еще надо? А сколько? А зачем так много!»? Опять Николаша в первых рядах кандидатов. Он свой и для тех, и для этих. Хотя на визитной карточке у него написано «Nikolas Peregoudoff, consulting & marketing», он может и многое другое. К примеру, говорит на четырех языках. В Италии – как итальянец, в Англии все его понимают, испанскому его научила женщина из страны басков (опасная, думаю, была связь, могла и прирезать, ревнивица).

Я как-то спросил его, на третий год его жизни во Франции:

– Ты, наверное, владеешь французским языком как парижанин?

– Ну что ты! – отвечал Николаша. – Парижанин обволакивает женщину речью, как паук, ей потом некуда деться, дорога одна – спальня. А я так себе, дубоватый парень из рабочего предместья, подпарижского Раменского. Мне еще далеко до местных ребят.

Даже управлять самолетом выучился, летает по выходным. Считает, может пригодиться. Надеюсь, мне это его умение не потребуется, хватает автовождения. Пару раз доводилось быть его пассажиром. Водит эмоционально: орет на остальных участников движения, нервно сигналит при чьей-либо малейшей попытке помешать ему рулить, как на единственной машине на земле. При этом фыркает гнедым мерином, вскидывает руки, закатывает глаза, иногда показывает средний палец в зеркало заднего вида и так далее. Примечательно, что, выходя из автомобиля, опять становится нормальным человеком – рациональным, трезвым, с приемлемым показателем допускаемых ошибок, инициативным, способным принимать решения самостоятельно. Такой парень может оказаться весьма полезным в моей деликатной миссии.

– Здравствуй, Николаша, это я.

– А, давно не виделись, – размашисто проговорил Николаша, обнимая меня и троекратно прикладываясь в обе щеки. – Какими судьбами? По делам?

– Точно. Вот работенку хочу тебе предложить. Деньги нужны? – говорил я, глядя, как он разливает водку по строгим, вывезенным с Родины стопкам.

– Никогда не помешают. Ну, за встречу! – Коля выпил, вытер губы тыльной стороной ладони и сказал: – Ладно, команданте, работаем. Ну, а как мне тебя теперь называть?

– Зови меня запросто – Борис Витусович Беринг.

– Ну и нагородил! Проще надо быть! Народней. Хотя бы как в прошлый раз. Помнишь? Юлий Афанасиевич Никитин. Простенько, но с российскими корнями.

– Извини, ничего другого под рукой не оказалось. Потерпи меня таким недельки две, Николаша.

ГЛАВА 4. ПОНЕДЕЛЬНИК. РИТА

В понедельник, вопреки строгим рекомендациям синоптиков, над Францией было безоблачно. Местное солнце проскользило, не встретив сопротивления, над Эльзасом, блеснуло в водах Марны, легко управилось с Шампанью и только тогда, основательно опершись на стеклянные бока Дефанса, вдумчиво приступило к кропотливому процессу инспектирования тупичков и закоулков на склонах горы Монмартр, в северной части известного города. Окно на седьмом этаже дома номер одиннадцать по улице Фраментан оно отыcкало без особого труда. Часы вокзала Сен-Лазар в этот момент пробили ровно семь раз.

Рита уже не спала. Тревога каплей тяжелой холодной ртути плескалась в ее сердце.

Сегодня, в десять утра, Рите назначено явиться в нотариальную контору мэтра Оливье Гибера, имея с собой перечисленные в письме документы и само письмо. Улица Шатедум, шесть. Недалеко, можно дойти пешком.

Это письмо Рита получила необычным образом. Примерно месяц назад его нашла в своем почтовом ящике тетя Юлия, та самая, у которой Рите и Косте Воронину нравилось поливать цветы. Письмо, написанное на французском языке, имело английский перевод и было обращено к мадам Р. Пестовой.

Некий мэтр О. Гибер приглашал третьего марта (вписано от руки) госпожу Пестову по поводу посмертного завещания ее мужа. Имя мужа не указывалось.

Гирлянда воспоминаний пришла в движение и засверкала новыми огнями и красками. Рита, казалось бы, успокоившаяся и отдохнувшая от страданий, заново пережила череду испытанных чувств. Боль, страх, горечь покинутой женщины и злость на КВ были самыми простыми из них, самыми ясными. Кроме них, Рита различила и смутное беспокойство от неизвестных, но заведомо грозных сил, которые, как почувствовала Рита, три года спали или, вернее, дремали, а сейчас заворочались, готовые проснуться. И ничего хорошего от их пробуждения ждать не приходилось. Она отчетливо ощутила опасность. Но, к удивлению, нашлось место и хрупкому живчику жалости к себе в огромной гулкой пустоте потери.

– Что же со мной делают, – прошептала тогда Рита.

Она никогда, даже в самый тяжелый час, не желала КВ смерти. Словно по забывчивости не погашенная в дальнем чулане лампочка, в самом укромном уголке ее души светилась надежда, что наступит день – и КВ, как и прежде, окликнет ее у метро и поведет за собой. А сейчас некто обнаружил лампочку, пыльную, неизвестно сколько времени горевшую, и, удивившись, сказал: «Надо же, напрасно горит электричество». Но не погасил, пока… По щекам Риты текли слезы. Контора О. Гибера располагалась на втором этаже. По интерьеру, мебели, люстрам и лицам было понятно, что заведение свою лучшую пору уже пережило. Все происходило предельно обыденно. Не было никакой внимательной многозначительности в пойманных на себе взглядах, торопливости, вызванной ее появлением, нарочитой серьезности.

Рите предложили сесть. Секретарша средних лет исчезла за глухой дубовой дверью, которую еще пару лет назад следовало покрыть лаком заново. В приемной над темными панелями висели два портрета. Почтенные господа в одеждах начала века взирали в окно, исполненные справедливой уверенности, что именно за ним следует искать беззаконие. Рита взглянула тоже. Почти напротив – окно выходило на улицу – располагалась церковь Миссии Доминиканцев, а перед ней в одиночестве стоял мужчина в великоватом черном пиджаке. Совсем не похож на верующего, явный атеист. Рита отвернулась. Остававшийся в комнате молодой человек с собранными в хвост волосами склонился над клавиатурой компьютера.

Секретарша вернулась быстро и пригласила Риту в кабинет.

Мэтр был невзрачен до совершенства. Казалось, никакие проявления жизни не посмели оставить и малейшего следа на его внешности, включая саму смерть, к которой в данный момент он имел непосредственное отношение, будучи как бы ее голосом.

– Бонжур, мадам. Меня зовут Оливье Гибер. Какой язык вы предпочитаете для нашего общения? – проговорил он, внимательно изучая Риту.

Интересно, а на каком говорят на небесах? На каком языке перечисляет наши грехи Святой Петр, отвешивая порцию геенны огненной? Вероятно, на плохом английском, как и во всем бренном мире. Тогда труднее всех приходится англичанам – они совсем не понимают плохого английского, только хороший. И потом, в аду к основным штатным мучениям добавляются еще и сомнения: а правильно ли был ими понят Святой Петр во время вынесения приговора, какой, собственно говоря, срок? Очаровательно!

– Если мы не сможем по-русски, тогда пусть будет английский, – Рита вопросительно посмотрела на мэтра Гибера.

– Мы в состоянии пригласить специального переводчика и, несомненно, сделаем это, если возникнут подозрения в неверном понимании друг друга. Ваше имя, мадам? – мэтр перешел на английский, и именно неважный. Тем проще будет его речь, решила Рита.

– Мое имя – Рита. Я родилась в Москве. Вот мой заграничный паспорт. Вот внутренний. Это свидетельство о рождении. А эти бумаги – заверенные переводы на французский язык, – Рита ломким, стеклянным, усыпанным мелкими трещинками голосом произносила односложные фразы, как на занятиях по иностранному языку, и смысл произносимого не имел для нее никакого значения: это просто упражнение. Текст не из ее жизни и речь вовсе не о КВ. Сейчас мэтр Оливье – партнер по разучиванию диалога, и можно поправлять его, когда он ошибается, и сверяться по бумажке, если она забудет, что говорить дальше. Но бумагу в руки взял как раз месье Гибер и сказал:

– Пятнадцать месяцев назад к нам обратился господин Жиль Седих с просьбой составить и нотариально заверить его завещание, что и было сделано в полном соответствии с французскими законами. Сейчас мы являемся его официальными поверенными. Кроме этого, он предоставил подробную инструкцию, как оповестить наследников. Но и это еще не все. Им был продиктован сам текст письма и адрес, по которому оно должно быть отправлено. И последнее: в нашем распоряжении находятся фотографии наследников, словесные портреты, образцы почерков и список вопросов, которые, по мнению завещателя, должны полностью исключить возможность ошибки при идентификации личностей наследников.

Рита решила, что все-таки сошла с ума. Она, как натянутая первая струна, летела сюда, переполненная горем, болью за Костю Воронина, чтобы выяснить, что случилось с ним, где он, припасть к его могиле, наконец. Она хотела правды, простой внятной правды о своей жизни. Чтобы прекратить эти терзания. Ну и?.. Вместо этого какой-то неизвестный ей господин Жиль Седих собирается идентифицировать ее, даже не поленился, подготовил ряд вопросов и планирует задать их ей уже после своей смерти, да еще во Франции. А может быть, она тронулась, еще будучи в Москве, и никакого письма не было? И все это бред? А окна комнаты выходят не на церковь Доминиканцев, а во двор больницы имени Кащенко Петра Петровича? Рита резко поднялась и подошла к окну. Церковь стояла, и мужчина прохожий по-прежнему оставался на месте.

Мэтр Оливье Гибер продолжал:

– На данном этапе у меня нет вопросов к вашим документам, тем более что с российскими паспортами я сталкиваюсь впервые. Естественно, они будут проверяться. У меня есть вопросы к вам лично. Ваш рост, мадам?

– Нет, позвольте, господин Гибер, сначала мне. Кто этот Жиль Седих? Я его не знаю. Что ему от меня нужно? Объясните.

Рита быстро заговорила, подавшись вперед и отыскивая в лице собеседника признаки издевки над собой.

– Мадам, по французским законам, любой человек вправе завещать свое имущество кому угодно, кроме специально оговоренных случаев. Даже незнакомому. Но, я полагаю, совсем скоро вы во всем разберетесь, только ответьте на мои вопросы. Они очень просты. Итак, ваш рост, мадам?

Рита покорилась:

– Сто шестьдесят пять сантиметров. Но я не понимаю, кому какое до этого дело.

– Цвет глаз, пожалуйста?

– Разве вы не видите сами?

– Мне интересно получить именно ваши данные, мадам. Думаю, вам виднее, простите за игру слов.

Мэтр подвигал губами, что, по его мнению, должно было означать улыбку, а остальных людей, правда, находящихся в более уравновешенном, чем Рита, состоянии, заставило бы по меньшей мере насторожиться и начать вспоминать телефон неотложной медицинской помощи: ведь этот господин явно не в себе.

– Зеленый вас устроит? – Рита была готова уйти и сейчас искала своими зелеными глазами сумочку. Но следующий вопрос ее остановил.

– Какая погода стояла в Москве четырнадцатого мая тысяча девятьсот девяносто пятого года в семнадцать часов?

– Начинался дождь…

Да, в это время начинался дождь, а может быть, гроза. Туча, по форме не отличимая от грязно-серого, усеянного подозрительными разводами, продавленного в центре матраца, надвигалась на Москву с запада. Рита опаздывала. И опаздывала туда, куда прийти промокшей насквозь было хуже, чем не прийти совсем. На собственные смотрины. На деликатное мероприятие, на котором особенно приветствуется консерватизм, а уж внешность будет оцениваться по десятибалльной системе с долями. Рите не хотелось проигрывать. Парень ей нравился. Этакий плюшевый мишка, умненький и домашний. Вот она и торопилась к нему домой, в берлогу. На встречу с мамой-медведицей и папой-медведем, чтобы, как водится, мять его постель. Ну прямо сказка с пирогами.

Рита нервничала, зонтик остался на работе. Не то чтобы она в этого парня была безумно влюблена, просто не просматривалось в обозримом секторе более подходящего кандидата. Перед вестибюлем станции «Маяковская», между колоннами концертного зала скапливался не оснащенный зонтами народ и с опаской разглядывал готовое обрушиться небо, прикидывая, успеет ли добежать сухим до места своего назначения. Рите нужно было в Малый Козихинский переулок. Метров восемьсот.

– Нет, не успеть, – решила она. Пятна на тротуаре быстро сливались в одну лужу, покрытую крупными и прочными до наглости пузырями. Дорога в сказку отрезана.

«Полная нелепость», – почти вслух подумала тогда Рита. Но в этот момент со стороны Тверской, уже Тверской, а не улицы Горького, показался человек с гигантским зонтом над головой. Шатром каким-то, а не зонтом. При желании под ним могло поместиться пять девушек, спешащих на смотрины. Лица человека видно не было.

– Товарищ! Пустите под зонтик, ненадолго, я не помешаю. Я маленькая.

Зонтик приподнялся, человек повернулся в ее сторону.

– Если маленькая, то пожалуйста.

Рита шагнула – и жизни их плотно пересеклись: вместо планируемых пяти минут навсегда. Это был КВ.

Рита уже не торопилась покидать кабинет мэтра Гибера, она ждала следующего вопроса. И, когда он прозвучал, на глаза навернулись слезы.

– Что сказала медсестра в лесу у деревни Бегичево?

Был жаркий день, суббота, июль. Они выбрались за город. Гуляли в лесу, купались в Оке, дурачились, даже затеяли играть в войну. Рядовой Костя Воронин стал валиться в высокую душистую траву, увлекая за собою медицинского работника Рио, приговаривая:

– Брось меня, сестрица, не тащи. Все равно истеку кровью.

А сам как бы вплетался в Риту руками и ногами, забирался под платье, целовал ее уже где-то возле ключицы, расстегивал неподатливые пуговицы, спешил.

На Риту обрушился сладкий запах полевых горячих цветов, стальной привкус земли, стебли медуницы щекотали шею. Божья коровка невозмутимо ползла по его щеке, видно, они ненароком преградили ей, спешащей по субботним неотложным делам, дорогу. Жаль, мы не хотели тебе мешать, коровка. Любопытная стрекоза подлетела поближе, выясняя, что же происходит на ее участке. Рита тогда торопливо, уже задыхаясь, отвечала:

– Погоди, солдатик, не умирай. Я вынесу тебя к нашим.

Такая вот игра.

Ресницам недолго удалось удерживать тяжелую слезу, влажная дорожка на левой щеке закончилась в уголке губ Риты.

«КВ, зачем так туго захлестываешь мне горло? Ты проверяешь, не забыла ли я тебя? Нет, я не забыла. Ты хорошо позаботился об этом. Да, я хотела бы, но не получается».

Даже если бы Рита могла говорить сейчас, то все равно не сумела бы перевести свои тогдашние слова на английский.

– Мадам, вы можете сказать медленно по-русски. У меня есть транскрипция. – Месье Гибер внимательно наблюдал за Ритой. – Только, пожалуйста, потом переведите на английский общий смысл фразы. Но сперва позвольте предложить вам воды.

Хрустальный стакан, заполненный на три четверти водой с мелкими пузырями, вернул Риту к настоящему. Она попробовала говорить, и русские слова прозвучали в парижской нотариальной конторе как крик заблудившейся в ночном пространстве одинокой птицы.

Тем не менее мэтр был явно удовлетворен, он вдумчиво сверился по бумаге, затем посмотрел перевод, уточнил слово «солдатик». Затем протянул Рите капиллярную ручку и попросил переписать абзац из туристической русскоязычной газеты «Парижские вечера». Рита выбрала кусок из статьи о художнике Сергее Чепике и принялась писать, поглядывая на репродукцию его картины, где пригорюнившиеся, как и Рита, химеры собора Парижской Богоматери разглядывают сверху бесконечный город, на который, как и четырнадцатого мая одна тысяча девятьсот девяносто пятого года, собирался вот-вот обрушиться дождь.

Довольно долго мэтр разглядывал написанное Ритой, сверял то с одним листом, то с другим, прикрывая их, как ревнивый «хорошист» прикрывает от соседа по парте, двоечника, самостоятельную работу по русскому языку.

Она понимала: на этих листах – образцы ее почерка, но не могла определить, когда и что именно она на них писала. Попросить мэтра показать их ей она не решалась – вдруг ее просьба покажется ему подозрительной. Хотя непонятно, какое отношение имеет к ней все, что здесь происходит, и чувства этого человека также не должны ее волновать. Наконец Оливье Гибер положил листки на стол, чуть в стороне от себя. Рита разглядела верхний листок и легко узнала его. Еще бы не узнать! Наутро после того дня, когда КВ не вернулся домой, она нашла в себе силы пойти на работу и, уходя, оставила в прихожей записку на случай, если он все же вернется. В записке она выражала удивление по поводу его отсутствия и просила немедленно позвонить ей, ведь она волнуется и ждет. Вечером Рита вернулась домой не одна: за ней заехал Петр и всю дорогу расспрашивал о КВ. Входили в квартиру они вместе, и она не обратила внимания на отсутствие записки, а потом было не до того. Как же эта бумага попала сюда?

Мэтр проследил за взглядом Риты и ничего не сказал. Он поднялся, открыл массивный сейф, достал из него конверт, вернулся к столу, вызвал по селектору какого-то месье Тома. Им оказался давешний молодой человек с хвостом. Он сел за маленький столик справа от мэтра. Непостижимо, но крайне серьезному Оливье Гиберу в этот момент удалось стать еще серьезней, торжественнее и строже.